Отрывок

Из воспоминаний Н. В. Резниковой «Огненная память»

  За беседой А. М. рисовал и подписывал «обезьяньи грамоты», которые даровались новым кавалерам обезьяньего знака «Обезьяньей Великой и Вольной Палаты» (Обезвелволпал), канцеляристом которой А. М. состоял более полувека. Орден был основан в Петербурге, где, по возвращении из ссылки, А. М. работал в журнале Вопросы Жизни и был близок с символистами. Первый обезьяний знак я увидела у моего дяди, Владимира Михайловича Чернова, знавшего Ремизова по ссылке в Вологде. Это был небольшой картонный билет с рисунком «модерн» (как и все графическое искусство Ремизова): рожица, вписанная в треугольник, рисунок подкрашен зеленым. Дядя сказал мне, что это знак тайного «обезьяньего» ордена. Он вызвал во мне большое любопытство, но ничего не объяснил. <…>
Теперь, с уходом А. М., стало совсем неясно, что такое «Обезьянья Великая и Вольная Палата», тем более что и прежде, при жизни Ремизова, ее значенье было покрыто какой-то тайной, подразумевалось, но никогда не было точно определено.
Обезьянья Палата, созданная А. М., была для него, прежде всего, выходом из ограниченной трехмерности, неприятием нормальной «нормы», обязательной для человека. В этом сказывалось основное свойство душевного склада А. М.: непокорность, протест против навязанной реальности, отказ от общих истин и установленной шкалы ценностей.
Надо также сказать, что в жизни Ремизова игра, шутка, выдумка занимали большое место. Придуманный им «неправдошний», «непохожий» мир Обезьяньей Палаты давал богатую тему его творческой фантазии. Обезьянья Палата не имела отношения к настоящим, живым обезьянам, да А. М. и не любил их. Он брал их только символом свободы, своеволия и неподчиненности человеческим правилам и нормам. Обезьянья Великая и Вольная Палата была открыта для людей, способных в жизни глубоко и бескорыстно интересоваться, творчески любить и переживать что-то, выходящее из строя повседневных интересов, дел и нормальных занятий, приводящих к нормальной цели. Люди становились друзьями Ремизовых и принимались в Обезвелволпал по тому же самому признаку: влечению к чему-то необычному, оригинальному, «бесполезному». В Палату входили не только художники, писатели, поэты, музыканты, но вообще люди, способные увлекаться и любить до забвения себя и своих интересов все равно что: музыку, искусство, какую-нибудь деятельность, коллекционерство и даже такое, что в глазах нормальных людей – просто чудачество. В Палату А. М. охотно принимал детей. Он относился к детям с внимательной нежностью и любил их именно за то, что их отличает от взрослых. Рисунки детей, похожие на рисунки взрослых, вызывали у А. М. мучительное чувство.
Обезвелволпал возглавлялся обезьяньим царем Асыкой. Царь Асыка – невидимый, но его портрет известен, и обезьяньи грамоты он подписывал «собственнохвостно». Сам А. М. занимал в Палате место «канцеляриуса». Вновь принятому кавалеру вручалась грамота с каким-нибудь знаком: «кукушкиным яйцом», «куньими лапками».
Старейшие князья обезьяньи – А. Блок, А. Белый, П. Е. Щеголев, Я. П. Гребенщиков, Л. И. Шестов, Р. В. Иванов-Разумник, Е. И. Замятин (Замутий). Горький, при получении грамоты, был в восторге. «Пешковы – стали князьями!» – говорил он смеясь.
Существовали зауряд-князья, кавалеры. Надо сказать, что Палата была открыта довольно широко; иногда поговаривалось о том, что не худо бы произвести «чистку», так как первоначальное значение ордена со временем забывалось... Грамота выписывалась тщательно, выглядела красиво. На ней были указаны имя и звание кавалера, степень его и знак, с которым он принят, плата за расходы. Плата вносилась кто чем мог: рисовальная бумага, альбомы, цветные бумажки, семга, редкая книга, помещение рассказа в каком-нибудь журнале, усердие и старание. Сбоку обезьянья печать, выполненная тонким графическим штрихом, с рисунком, часто можно было различить портрет кавалера и канцеляриста. Затем следовали подписи князей и кавалеров с обозначением их чина и знака: Музыкант и куафер обезьяний, Стрекоза, она же Нонн (монахиня), Князь-Епископ (Б. К. Зайцев), Эмир обезьяний (востоковед Никитин), Полпред Баскский, Великий Муфтий (И. А. Бунин) и росчерк: «собственнохвостно царь обезьяний Асыка». «Обезвелволпал, в которой Ремизов, полвека, с открытия палаты держится в должности обезьяньего канцеляриста...» (2. III. 1957 г. Юбилейная книга писем). «На Иван Купала, 24 июня 1957 исполняется 80 лет А. Ремизову. Обезьянья Великая и Вольная Палата, „канцеляристом“ которой палаты Ремизов держится полвека, со дня основанья, по этому случаю выпускает книгу Ремизова – в издании Оплешника: две поэмы в прозе – Тристан и Исольда (XII век) и Бова Королевич (XIV век) в количестве 300 экземпляров» (74-я книга писем). 1957 г. был последним годом жизни А. М. Он умер 26-го ноября 1957 года. Того же порядка, что обезьяний орден, было выражение, которое я так часто слышала от А. М. в конце его жизни: «для безобразия». Особенно, когда дело касалось убеждения или просьбы, в виде последнего довода, когда все другие доводы исчерпаны. – «Ну, для безобразия!» Иначе говоря – сделайте это «для безобразия». Это «безобразие» означало: просто так, «acte gratuit»¹⁰⁹, для игры, для смеха и улыбки, ради выхода из повседневной, скучной «необходимости земной»
[294: 24–27].

Отрывок

ПРОИСШЕСТВИЕ НА МАСКАРАДЕ

События, произошедшие в дни празднования нового, 1911 года, вышли далеко за рамки игры и имели самые неожиданные последствия. Позже писатель вспоминал:

История началась с невинной шутки, наиболее краткое упоминание о которой находим в воспоминаниях Конст. Эрберга. Речь шла о новогоднем маскараде, состоявшемся на квартире у Ф. Сологуба 3 января 1911 года:

Несколько дней спустя обнаружилось, что хвост, забавлявший гостей на вечере у Сологубов, отрезан от той самой обезьяньей шкуры, которую Анастасия Николаевна, жена Сологуба, раздобыла по просьбе графа А. Н. Толстого для маскарада, устроенного Толстыми у себя дома нанануне, 2 января. На Ремизова, участника обоих маскарадов, еще у Толстых присмотревшего для своего костюма эту экстравагантную деталь, пало тяжкое обвинение в злостном небрежении к чужим вещам. Началась переписка, насыщенная едва сдерживаемым гневом – с одной стороны, и оправданиями – с другой.

6. 1. <19>11. Петербург.

Уважаемый Алексей Михайлович!

К великому моему огорчению, узнала сегодня о происхождении Вашего хвоста из моей шкуры (не моей, а чужой – ведь это главное!). Кроме того, не нахожу задних лап. Неужели и они отрезаны? И где искать их? Жду ответа. Шкуру отдала починить, – но как возвращать с заплатами?
Ан. Чеботаревская

(РНБ. Ф. 634. Оп. 3. № 233. Л. 1).

Обстоятельный ответ Ремизова не заставил себя ждать:

8. 1. 1911.

Многоуважаемая Анастасия Николаевна!

Я очень понимаю Ваш гнев и негодование. Пишу Вам подробно, как попал ко мне хвост. 2-го я пришел к гр. А. Н. Толстому1. У Толстого застал гостей – ряженых. Какой-то офицер играл, а ряженые скакали. На ряженых были шкуры. Дожидаясь срока своего – чай пить, стал я ходить по комнате. На диванах разбросаны были шкуры. Среди шкур я увидел отдельно лежащий длинный хвост. Мне он очень понравился. Я его прицепил себе без булавки за штрипку брюк и уж с хвостом гулял по комнате.
Пришел А. Н. Бенуа. Видит, все в шкурах, вытащил какой-то лоскуток и привязал к жилетке. Тут ряженые стали разыгрывать сцену, и все было тихо и смирно – никто ничего не разрывал и не резал. Меч острый японский по моей просьбе – боюсь мечей всяких в руках у несмелых – был спрятан.
Уходя от Толстого, попросил я дать мне хвост нарядиться. Толстой обещал захватить его к Вам, если я прямо пойду к Вам. 3-го я зашел к Толстому, получил от него хвост, прицепил его без булавки и поехал к Вам.
У Вас, когда надо было домой, я снял хвост и отдал его Алексею Николаевичу.
Я взял хвост таким, каким мне его дали. Я его не подрезывал. С вещами я обращаюсь бережно. И нет у меня привычки (глупой, меня раздражающей) вертеть и ковырять вещи. Лапок я тоже не отрывал. И не видал. Очень все это печально.
А. Ремизов

(ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 30).

Удовлетворившись таким объяснением, Анастасия Николаевна во втором своем письме несколько смягчила тон:

9. 1. 1911. Петербург.

Уважаемый Алексей Михайлович!

Вы меня простите, пожалуйста, если Вы в резке шкуры не повинны, но я письмо получила от г-жи Толстой на следующий день, что «хвост отрезал Ремизов в ее отсутствии» – что меня и повергло и в изумление, и в печаль. Я 3 дня разыскивала такую шкуру и купила новую.
А. Ч.

(РНБ. Ф. 634. № 322. Л. 2).

Мемуарная литература совершенно по-разному расставляет акценты в описании этой, на первый взгляд, анекдотической истории. Н. Оцуп, обрисовывая сложившуюся ситуацию, перемещает центр внимания с фигуры Ремизова на двух других действующих лиц – Ф. Сологуба и А. Толстого, выступивших на авансцену уже в следующем «акте»:

Для какого-то маскарада в Петербурге Толстые добыли через Сологубов обезьянью шкуру, принадлежавшую какому-то врачу. На балу обезьяний хвост оторвался и был утерян. Сологуб, недополучив хвоста, написал Толстому письмо, в котором назвал графиню Толстую госпожой Дымшиц, грозился судом и клялся в вечной ненависти. Свою угрозу Сологуб исполнил, он буквально выжил Толстого из Петербурга [270: 51–52].

По оценке Г. Чулкова, серьезность происшествия заключалась в том, что действительно виновный писатель оказался в стороне от событий, в то время как все остальные участники комедии, в конечном счете переросшей в драму, не на шутку перессорились.