65

вернуться

Адамек Андре-Марсель
Хозяин черных садов

 

ГЛАВА 4


Для летнего утра, нашего первого утра в Шанплере, было несколько прохладно на кухне, где мы собрались перед завтраком. Поль набрал старых щепок, валявшихся вокруг пристроек, и краткой вспышки огня хватило, чтобы стало теплее.
Мальчики сообщили, что они уже умылись до пояса ледяной водой. Подобным образом они были намерены поступать и впредь, даже в разгар зимы. Оживленный разговор завертелся вокруг нелепостей нашего былого комфорта. Поль заявил, что перегретая ванная нашей квартиры была причиной насморка, который мучил их каждый триместр. Морис добавил к этому многочисленную шерстяную одежду, которую я заставляла их надевать.
— От нее потеешь, — сказал он. — А когда холодно, потеть вредно.
Если их послушать, они будут жить голые, как индейцы племени сиу, пить ледяную воду, ходить босиком по снегу — и делать все это без малейшего намека на насморк. Пока же они жались к печке и пили обжигающий кофе из больших чашек.
Мы распределили работу на день: я поручила Полю разбирать ящики в доме и раскладывать их содержимое на кровати. Мориса я попросила собрать в глубине двора пустые коробки и оберточную бумагу, присматривая в то же время за сестрой. Кантен, подумала я, устанет меньше, если займется покупками: я составила ему список вещей первой необходимости, особенно настаивая на ловушках.
— Какие ловушки? — поинтересовался Поль.
— Возможно, на чердаке обитают две-три отощавшие крысы, — ответил ему Кантен. — Если это так, мы с ними справимся.
Морис попросил его объяснить принцип устройства ловушек и, когда понял, как они устроены, был до того возмущен жестокостью механизмов, что умолял оставить в покое несчастных грызунов.
В этот момент мы впервые услышали, как кто-то стучит в нашу дверь. Маленькая толстенькая женщина неуверенно вошла, неся с собой кувшинчик и корзинку, которые она тотчас же поставила на стол. Она представилась нашей ближайшей соседкой.
— Это та красивая ферма с красной черепицей? — спросил Кантен.
— О! Ваша гораздо красивее, особенно теперь, когда вы ее привели в порядок…
Ее волосы с проседью были собраны в толстую косу, которая доходила ей до пояса. Быстрым взглядом она осмотрела комнату.
— Я не хотела вас беспокоить, — сказала она. — Я просто пришла, чтобы угостить вас молоком и яйцами, потому что подумала, что, раз у вас дети, вам будет приятно. Ведь в первый день часто не бывает под рукой самого необходимого…
Мы поблагодарили ее и настояли на том, чтобы она выпила с нами чашечку кофе. Как только она расположилась за нашим столом, ее неуверенность испарилась, и она начала болтать громко и торопливо, перепрыгивая с пятого на десятое и обращаясь по очереди к каждому из нас, включая и малышку Иоланду, у которой эта болтовня вызывала приступы смеха. Мы узнали практически все об этой говорливой особе: ее возраст, вес, болезни, жизнь ее мужа, женитьбу Мишеля, ее единственного и обожаемого сына, на цветной, но образованной девице, которая, однако, подарила ей двух очаровательных внуков. Вверив нам свои откровенности, она ждала таких же с нашей стороны и задавала бесчисленное количество вопросов о нашей семье. Мы отвечали ей кратко, так как время шло, а у нас была обширная программа на день. Я почувствовала облегчение, когда госпожа Рашель направилась к двери. Кантен поблагодарил ее за внимание, но все же пожелал узнать цену молока и яиц.
— Можно сказать, жена индейца, — заключил Морис, когда она ушла.
— Почему не индианка?
— Нет! Индианка и жена индейца — это разные вещи.
— Дети мои, — сказал Кантен, — солнце уже высоко, и нам предстоит много дел.
Он поцеловал нас всех по очереди, как будто отправлялся в далекое плавание, взял ключи от машины и вышел во двор. Он был уже далеко, когда я сообразила, что он забыл список покупок.
Когда я вышла вытряхнуть скатерть после завтрака, я впервые увидела господина Симона, нашего соседа. Он был одет в просторную голубую спецовку и холщовую фуражку, на ногах у него были зеленые резиновые сапоги. Я махнула ему рукой, но он не увидел этого или сделал вид, что не видит. Возможно, мы все же обидели их своим настойчивым желанием за-платить за молоко и яйца, которые они нам так любезно принесли.
К полудню мальчики расправились с де-лами и требовали новых. Но яркий голубой просвет неба залил солнцем окрестности, и я освободила их на вторую половину дня. Поглощая свой омлет, они спорили о том, куда им лучше направиться. Морис хотел пойти в деревню, чтобы познакомиться там с другими детьми. Поль предпочитал осмотр окрестных полей и лесов. Наконец они пришли к согласию. Отдав предпочтение насекомым, птицам и диким животным и пообещав вернуться к полднику и не спускать глаз с малышки, они смело пустились в путь, вооруженные длинным шестом, парой пластмассовых биноклей и флягой с лимонадом. Я могла спокойно заняться раскладыванием вещей и заканчивала уже заполнять последний шкаф, когда Кантен, вернувшийся с покупками, заявил о себе несколькими автомобильными гудками. Я видела, как он с трудом вылез из машины, нагруженный пакетами с провизией.
— Ты забыл список, — сказала я ему.
— Это неважно, Нани, я опустошил магазины и очень удивлюсь, если нам будет чего-нибудь не хватать. Но подожди, выйди на минутку, у меня есть для тебя сюрприз.
Он выдворил меня в кухню, закрыл за мной дверь и вернулся через несколько секунд с картонной коробкой, усеянной круглыми отверстиями, которую он осторожно поставил на порог.
— Догадайся, что я принес…
В коробке, которая была слишком велика для хомяка и слишком мала для курицы, что-то зашевелилось и запищало, но я не смогла определить характер этих звуков.
— Сдаюсь. Что за кота в мешке ты принес?
— Кота? — переспросил он, смеясь.
Он поднял крышку. Белый крохотный щенок с черными пятнами неуклюже топтался в деревянных стружках.

 

Глава 19

То, что случилось, превосходит всякое понимание, и я сижу здесь, оцепеневший и ошалелый, на дне провала. Пес в конце концов успокоился. Он лег на камни, и каждый раз, когда я зажигаю фонарик, я вижу, как блещут искры его глаз. Он тем более не понимает, что произошло. Он держится поодаль, в глубине пещеры. Вероятно, он почувствовал запах врага.
Придя к провалу, я нашел кол, воткнутый в камень, и веревку, которую я свернул под кустом. Разнообразных узлов в своей жизни я завязывал тысячи и знаю те, которые развязываются только ударом топора. Этот мог противостоять усилиям двух лошадей. Я проскольз-нул в трубу без толчков. Спуск казался мне гораздо легче, чем в первый раз, но я уже думал о подъеме с собакой, засунутой в мое пальто. Внизу эхо множило вой. Казалось, будто взбесившаяся свора драла глотки.
Я точно помню: когда поставил ногу на пол пещеры, веревка была хорошо натянута. Пес бросился в пучок света. Я поймал его за загривок и засунул вовнутрь пальто. Он яростно скреб лапами и сдирал мне кожу. Грудь у меня горит до сих пор.
И в этот момент веревка, которой я даже не касался, оторвалась от свода. Всей своей длиной она упала по спирали на землю. Я позволил вырваться собаке, извивавшейся в ярости, и осмотрел плетенку нейлона при свете фонаря. Не было никаких следов изнашивания, и конец, укрепленный металлическим кольцом, был цел.
Я держался точно под трубой и, перед тем как собака вновь начала скулить, успел услышать долгий и жалобный крик, похожий на крик оленя. Затем несколько светлых и чистых звуков напомнили мне тот монотонный протяжный речитатив, который женщины некогда заводили у подножия фонтанов. В этом я уверен не больше, чем в остальном, но что точно, так это то, что веревка лежит на полу, похожая на мертвую змею.
Едва брезживший день, дробящийся об угол трубы, играет на краю дыры и отбрасывает на землю чуть заметный ореол.
Я обошел пещеру несколько раз и установил раз и навсегда: труба — это единственный выход на поверхность. Она начинается в трех метрах от земли, и, даже подпрыгнув, я не смогу дотронуться до краев. Вначале я подумал, что мог бы дотянуться до трубы, сложив груду камней. Это была неплохая идея, но камни здесь были плотно спаяны эрозией. Используя кончик перочинного ножа в качестве единственного рабочего инструмента, мне пришлось бы работать месяц, чтобы собрать примерно тачку. Также невозможно насыпать черной земли, усеянной мелким гравием, которая покрывает каменистую почву слоем не толще пальца.
Внутренние стены сочатся влагой. В некоторых местах они побелели от плесени, в других покрыты тонким зеленоватым мхом. Здесь и там маленькие ниши изрыли камень; я нашел одну такую, образовавшую нечто вроде трона на достаточной высоте, и устроился на ней, чтобы поразмышлять.
Вопросы, которыми я здесь задаюсь, приводят меня к единственной очевидности: нет ни одного шанса на тысячу, что меня здесь найдут. Через несколько дней, очевидно, Рашель им скажет: «Он не перенес удара и покончил с собой». Организуют поиск в районе, обыщут подлески и ущелья, обшарят дно рек. Может быть, для очистки совести даже заглянут в старую часовню, так как это вполне подходящее место, чтобы обнаружить там повешенного, но дальше они не пойдут. Потребовалась бы армия, чтобы тщательно прочесать мои черные сады. Светлый мир поверхности, жалкий отсвет которого едва касается дна, оставляет на моих губах вкус пепла. Я прожил там, наверху, без любви, в костре гордыни. Я исчезну без злобы во мраке и тишине, сидя на насесте смехотворного трона. Погребенный монарх, которому в качестве царства осталась только собственная смерть, я знаю, за что плачу.

С равными интервалами я зажигаю фонарь на несколько секунд, чтобы посмотреть на часы. Бросаю луч света и на собаку, которая продолжает держаться поодаль, в глубине пещеры, там, где свод ниже всего. Пес начинает рычать, шевеля ушами. Он брюзжит и тогда, когда я обхожу пещеру вдоль внутренних стен в темноте. Иногда я вижу, как он лакает мутную воду из каменной выемки, наполненной стекающими со стен ручьями. Для животного, так долго заключенного в ночи, он обладает удивительной крепостью. Что-то сильнее, чем инстинкт, должно привязывать его к жизни. Может быть, воспоминание или волна далекого голоса, доносящая до него слова. Без сомнения, его агония будет длиннее моей. Рано или поздно, прежде чем он начнет страдать, нужно будет, чтобы я нашел в себе силы свернуть ему шею.

Лучший способ противостоять иглам голода заключается в том, чтобы накачивать себе желудок водой, которая здесь в избытке. Утром стены начинают сочиться, вода стекает по сталактитам, и бесчисленные впадины заполняются ею, как кропильницы.
Иногда я выковыриваю из черной земли гравий и кладу его на кончик языка, чтобы ощутить на минуту вкус соли и торфа.
Со времени истории с полевкой пес больше не рычит. Он даже взял себе в привычку приходить и ложиться под каменный трон, где я сплю скрючившись. Это произошло на вторую ночь. Малейший шелест отдается здесь, под сводами, тысячу раз. То, что меня разбудило, упорно шныряло туда-сюда прямо по земле. Я зажег начавший уже ослабевать фонарь и заметил крошечную тень полевки. Мое пальто, раскинутое, словно сеть, обрушилось на нее. Я раздавил ее ударом каблука и принес собаке, положив перед ее мордой. Пес долго обнюхивал подношение, прежде чем слизнуть каплю выступившей крови. На следующий день от полевки ничего не осталось, даже шкурки. Собака свернулась калачиком у подножия моего пристанища.
Ветер, гуляющий на поверхности, заглядывает иногда в каменную трубу. Прежде чем спуститься каскадом до изгиба, он кружится вихрем у входа в провал со звуком хлопающих парусов. И тогда он выдувает из камня звуки органа и свирели.
То, что я услышал, когда оборвалась веревка, было, может быть, только дуновением ветра в морщинах камня. И для узла я, должно быть не отдавая себе отчета, оставил слишком много слабины, затянув петлю. Вот что я повторяю непрестанно, стараясь убедить самого себя: это просто неумелый узел и бродячая музыка ветра, и больше ничего. Уж никак не теперь я поверю в Бишель, окруженную матерыми оленями и бросающую в провал свой взгляд, исполненный проклятия.

Понемногу мысль нащупала верную дорогу. Свет фонаря, меняющий окраску с белого на светло-желтый, заставил меня в конечном счете решиться. И хотя я пользуюсь им с бережливостью скупца, батарейки в нем не новые, они сдохнут очень скоро. По моим расчетам, самое большее, их хватит еще на час. После этого невозможно будет ничего сделать.
Фонарь я поставил вертикально на землю, так, чтобы внутренность трубы оказалась в луче света. Затем я позвал пса. Он тотчас подошел, переваливаясь с боку на бок. Он больше не боится меня, и, может быть, напрасно, так как, если дело повернется плохо, я недорого дам за его кости. Я глажу ему затылок, перед тем как начать эксперимент, и даже шепчу ему что-то нежно на ухо.
Если поднять руки, отверстие свода оказывается не более чем в метре. Изгиб, достаточно узкий для того, чтобы пес мог на него опираться, находится двумя метрами выше. Затем труба поднимается наклонно до самой поверхности. Если он поймет, чтґ с ним происходит, он сможет выбраться ползком. Главное, доставить его до сужения изгиба, и для этого есть только один способ: бросить его, как мячик, по вертикальной траектории на три метра, рискуя при этом разбить ему крестец о стенки.
Я хорошо взвесил «за» и «против». Может случиться так, что он поранится об угол камня, и тогда мне останется только его прикончить. Но это ничуть не хуже, чем видеть, как он околевает здесь от голода и тоски. Пока я собираю последние силы, он держится около меня, не шевелясь, но я чувствую все же, что он тревожится. Его дыхание учащается, он напрягает лапы, как будто готовясь к предстоящему удару. Фонарь заметно тускнеет. Больше нельзя терять времени.

ISBN 5-89059-061-8
Издательство Ивана Лимбаха, 2004

Пер. с фр.: Е.А. Романова
Редакторы: И.Г. Кравцова, А.Н. Смирнова
Корректор Т.М. Андрианова
Компьютерная верстка: Н. Ю. Травкин
Худож. оформл., макет: П.П. Лосев

Переплет, 144 стр.
УДК 840-31 ББК 84(4Б)-44 А28
Формат 70x901/32 (172х110 мм)
Тираж 1000 экз.