Отрывок

ЧТЕНИЕ

(читая восемь литографий Цзаовуки)

Книги читать скучно. Отклоняться запрещено. Ползи по тексту. Путь проложен, другого нет.
То ли дело – картина: все открыто и разом. Влево, вправо, вглубь – куда глаза глядят.
Какой там маршрут! Их тысячи. Где остановиться? Выбирай сам. Стоит пожелать, и картина меняется в корне. В любую минуту она перед тобой вся целиком. Вся, до конца, притом что еще ничего не понятно. Вот где надо учиться читать .
Приключение не без тонкостей, хоть и доступное всем. Картину может читать каждый, каждый для себя что-то найдет (и всякий раз новое). Каждый: респектабельный, великодушный, наглец; живущий собственным умом, кичащийся кровью предков, с головой ушедший в свои пробирки; тот, для кого любая линия – небывалый улов и для кого она – первая встречная собачонка; кто только и мечтает уложить этого барбоса под нож, чтобы покопаться в его рефлексах, и кто предпочтет просто поиграть с ним, чтобы познакомиться и лучше узнать друг друга; кто во всем на свете любуется лишь собой и кто, наконец, спит и видит прилив такой высоты, чтобы нес в себе и живопись, и живописца, и страну, и климат, и среду, и всю эпоху со всеми ее действующими силами, со всем в ней происходящим – и пока еще приглушенным, и уже трезвонящим во все колокола...
Каждый, повторяю, найдет в картине свое. Даже последний пустомеля, не видящий ни малейшего различия, а оно, как ни крути, есть – и поучительное!
Только не надо ждать слишком многого. Перед нами – просто минута. Никаких законов еще нет. Но они вот-вот появятся...

Отрывок

ЖИВОПИСЬ И ЕЕ ДОМ

Из всех книг я больше всего хотел бы написать одну: рассказ о музеях мира. Книгу, где главное место будет отведено художественным галереям, а самая пристрастная, самая несправедливая, самая к тому же уклончивая, скрытная, чуть ли не просто бессловесная глава – скромным музеям Италии. Музею в Сполето – зале ратуши с крашеными крестами и созвездием работ школы Римини. Музею в Пистойе под самой крышей Квестуры, куда я пришел дождливым утром, в пасмурный день. Музею Бардини во Флоренции – за первый мой простодушный восторг, за утраченное неведение, за первые флорентийские дни. И вам, старые дворцы и монастыри Пизы, Равенны, Феррары, созидательному запаху вашей штукатурки. Пусть вы, как принято говорить, всего лишь случайность, а эта живопись – воплощение абсолюта, я оставляю за собой право любить вас одной любовью, не отделяя друг от друга, и стоять на этом, и нести вас сегодня через моря в той тревоге пути, которую понимает и узаконивает искусство. Да, если дорожишь живописью, от места пребывания ее не оторвать. Нужно помнить живой свет и подлинные залы, если хочешь по-настоящему вдуматься в солнце и мрак живописи, скажем, в «Бичевание» Пьеро делла Франчески или в «Осквернение гостии», ведь свет и залы Урбино – такие же участники этого бракосочетания цельности и расчета.
Между искусством и местом его сегодняшнего пребывания в самом деле существует глубочайшая связь. Диалог находок и вековых уроков, духовных устремлений и предметной неопровержимости, надежды и предела – вот что среди ставших родными камней по-прежнему хранят для нас Пьеро делла Франческа в Борго, Веккиетта в Сиене, Тинторетто – в Скуола ди Сан Рокко наперекор скрадывающему их времени. И все же не этот изначальный союз манит меня сегодня, равно как и не те по заслугам прославленные музеи, разговор о которых нынешним вечером я бы хотел отложить до будущей книги. Сегодня, когда ко мне медленно приближаются иные берега, где всякий музей – новый, где итальянская живопись цветет под неоклассическим портиком, я готов признаться, что люблю (простите мне эту причуду) находить Веронезе в Лондоне, бесконечно живого, текучего Боттичелли – за кирпичной кладкой и дивными колоннами из выкрашенного в белое дерева под небом Новой Англии, а Пьеро делла Франческу – в гигантском мраморном мавзолее на границе штатов Массачусетс и Вермонт. Я люблю более тонкие связи между искусством и местом. И дело не в жажде необычного – вот уж совершенно бессмысленное слово! – а в памяти о самой сути итальянской живописи с ее непосредственной и всегдашней метафизичностью: дело в ощущении – может быть, обманчивом – ее неуничтожимой верности себе. У итальянского искусства одна вечная забота. Оно всегда – и всегда здесь, на земле – стремится поставить под сомнение слишком далекий для него мир Идей. И глубже других искусств, даже терпя крах, это трудноисполнимое желание выражает, конечно, живопись: она раздваивается в попытках представить реальность на плоскости, – откуда и ее законное право с легкостью вызывать, воскрешать чувство блаженной полноты, и одновременно неодолимая преграда, оставляющая ей лишь область внешнего, отрезая от средоточия тех самых сокровищ, которые она только что в своей раскованности обрела. Плоскость картины, по крайней мере в Италии, это не средство анализа, а одна из разновидностей отсутствия. Смысл строгой перспективы у кватрочентистов не в том, чтобы как можно точнее расположить фигуры, а в том, чтобы всеми средствами математики подчеркнуть в этих образах глубочайшую нехватку бытия. Иное дело – зодчество, скульптура: те слиты с пространством и могут полнее выразить явь.