Антигитлеровский фашист

Строки эти были опубликованы польским литератором Густавом Герлинг-Грудзинским (1919-2000) в 1951 году. В книге «Иной мир: советские записки» он рассказал миру — в первую очередь, англоязычному — о своем сошествии в ад сталинских лагерей и спасении оттуда. Герлинг-Грудзинский не был на фронте в 1939 и потому избежал как германского, так и советского плена. Зато Густав стал одним из организаторов подпольной Польской народной акции независимости, служил в кукольном театре и создавал тайные ячейки Сопротивления во Львове и Гродно. В марте 1940 г. Герлинг-Грудзинский был арестован органами НКВД: Как в конце концов звучит обвинение? — «Намеревался нелегально перейти советско-литовскую границу, чтобы продолжать борьбу против Советского Союза». — А нельзя ли слова «против Советского Союза» заменить словами «против Германии»? Удар ладонью наотмашь меня отрезвил. «Это в конечном счете одно и то же», — утешил меня следователь, когда я подписывал обвиниловку.

Грудзинский был приговорен в 5 годам ИТЛ и этапирован в Ерцево (Архангельская область, КаргопольЛаг). Забегая вперед, скажу, что он был освобожден 20 января 1942 после голодовки (я с трудом глотал воздух, руки и ноги, казалось, разрывали одежду и клубками мяса вываливались наружу, — я начинал пухнуть с голода), и, поскольку соглашение Сикорского-Майского было уже подписано, смог через пару месяцев присоединиться к формирующейся армии генерала Андерса. Герлинг-Грудзинский участвовал в итальянской кампании, сражался на Монте-Кассино. После войны остался в эмиграции: жил в Лондоне, потом в Неаполе, работал на радио «Свободная Европа». Книга о ГУЛАГе вышла на английском языке в 1951 г. В предисловии Бертран Рассел назвал ее впечатляющим и фактографическим свидетельством. Надо сказать, что убежденный пацифист Рассел в те годы неоднократно призывал американское правительство к атомной бомбардировке зловещего агрессора — Советского Союза. 

Очевидно, что об издании «Иного мира» на родине автора не следовало мечтать: первое издание на польском языке состоялось в Лондоне в 1953 году. Грудзинский не был первым узником ГУЛАГа, издавшим мемуары, — публикации Вацлава Грубиньского и Анатолия Краковицкого вышли раньше. Но свидетельство Густава было, пожалуй, наиболее весомым обвинением политики сталинизма вплоть до появления сочинений Гинзбург, Солженицына и Шаламова. На русском языке текст Грудзинского был опубликован тоже в эмиграции — в 1989 г. Перевела его Н.Горбаневская. Сегодня книга переиздается 

«Иной мир» Герлинг-Грудзинского — убедительное сочетание документальной четкости и беллетристической выразительности. В результате у автора получилась исполненная драматизма фреска. Грудзинский перечисляет национальные и иные группы, подвергнутые репрессиям: К нам, полякам, прилипла кличка антигитлеровские фашисты, несчастных красноармейцев прозвали героями финского плена, а украинцев и белорусов, бежавших от немцев, —партизанами Отечественной войны.

Грудзинский описал армию беспризорников, окончательно изуродованных «культурно-воспитательной работой» в тюрьмах и лагерях. Он свидетельствовал о самых главных людях в лагере после начальника вахты — урках, и о гражданских войнах между сбившимся с пути пролетариатом и революционной интеллигенцией. Он подробно рассказал об этапах крестного пути всякого репрессированного. Сгорбленные фигуры в лохмотьях и обувке, слепленной из тряпок, веревок, проволоки и обрезков шин, выходили на 11-13-часовой рабочий день на лесоповале. Выполнение плана было невозможно без мошенничества — туфты. Дисциплинарное взыскание отправляло жертву в изолятор: зэк получал там только 200 граммов хлеба и воду; окошки в тесных камерах не были ни застеклены, ни даже забиты досками, и температура там была практически уличной; брать с собой туда разрешалось только одежду, но не одеяло и сенник.

Заключенных обрекали на полуголодное существование: завтрак состоял из черпака каши и кусочка соленой рыбы (последнее — только для выполняющих план на 125%), вечером по возвращении в зону выдавали  хлебную пайку —700, 500 или 400 г. Чтобы не умереть, следовало держаться поближе к продовольствию. Грудзинский отдал уркам отличные сапоги и был включен в бригаду грузчиков на продовольственной базе. Норма 12-часового рабочего дня составляла 25 тонн муки в мешках или 18 тонн овса на человека при расстоянии 25 метров от вагонов до склада. Зато можно было украсть что-то съедобное, и заключенные пускались на изобретательные и унизительные ухищрения: Из муки, сметенной после разгрузки каждого вагона, можно сварить кашицу, которая заклеивает дыры в желудке. С тех пор мы в обеденный перерыв, выставив часового, размешивали палочками на горячем листе жести лекарство от голода. Позже я усовершенствовал эту технику и за полчаса до возвращения в зону месил большой кусок затирухи, чтобы сразу после этого тонким слоем облепить им в углу обнаженную грудь пани Ольги. По счастью, обыск на вахте бывал довольно поверхностным, и после наступления сумерек «заговорщики» делили готовые клецки.. Лагерная охрана, кроме дневного пайка, могла купить до 2 кг черного хлеба и куска конской колбасы ежедневно и пол-литра водки — раз в неделю. Был и особый ассортимент товаров для высших лагерных чинов: Бывало, наш добродушный конвойный не в силах был удержаться от вздоха, когда выгружали шампанское или конфеты для спецларька.

Выскочить из порочного колеса барак-лесоповал-разгрузка-погрузка можно было, попав в больницу. Зэки нередко даже калечили себя намеренно: ведь в больничном оазисе их ожидало чистое белье, сырые овощи, белый хлеб, кусочки сахара и маргарина, поразительная доброта и сердечность медсестер. Грудзинский в качестве некоторого противовеса «культу личности» в СССР писал даже о «культе больницы».

Периодически от такой жизни вспыхивали бунты, которые подавляли бескровно, прекращая выдачу пайков: Через некоторое время за зону вывозили скелетики, обтянутые кожей, желтой, как пергамент старинных книг, с черепами, не оскверненными пулями победившей революции. Побег был бесперспективен: Грудзинский рассказывает о семидневных блужданиях своего товарища по заключению Каринена, который прошел зимой 15 км до деревни, потерял сознание и был возвращен мужиками обратно, — начальник лагеря даже не посылал погоню!

Уделом для большинства зэков становилась мертвецкая — большой барак для нетрудоспособных доходяг, угасавших там от цинги, пеллагры и отмирания тканей. Счастливчикам удавалось дотянуть до конца срока, и если они внезапно не получали новый приговор, то переходили на положение вольнаемных — получали жилье в соседних поселках. Но для нас вольные, которые некогда были зэками, представляли собой нечто болезненное и с трудом переносимое. Благодаря им лагерь приобретал черты предназначения, от которого некуда скрыться.

Единственным утешением были лишь робкие лучи культуры, проникавшие в это царство холода, смерти и унижения. Грудзинский вспоминает образы потерянного рая — показ «Большого вальса» и необыкновенный циркбеспризорника и моряка Всеволода: По всему телу у него были вытатуированы фигуры акробатов, клоунов и танцовщиц, обручи и барьеры, слоны и кони в красивой сбруе. Сдавшись на уговоры, он раздевался догола и, умело напрягая и расслабляя мускулы то на животе, то на бедрах, то на груди, то на руках, — гениально разыгрывал настоящие цирковые сцены. Львы в воздухе пролетали в обручи, лошади брали барьеры, слоны становились на задние ноги, танцовщицы извивались всем телом, клоуны в высоких колпаках и шароварах с буфами кувыркались, акробаты, выстроенные пирамидой, осторожно шли по проволоке.

В свое «обвинительное заключение» Грудзинский включил и почти что новеллы о солагерниках: история «убийцы Сталина» (чиновник в шутку стрельнул в портрет вождя в кабинете); медленное убийство зэками бывшего следователя НКВД; история инженера-идеалиста, сварившегося в кипятке; история отца и сына, разлученных и вновь соединенных репрессивной машиной; трагические и унизительные женские судьбы; истории взаимных доносов и оговоров; лагерная «любовь втроем» и другие.

Драматическая одиссея Герлинг-Грудзинского в СССР произошла в те годы, когда агрессивное соучастие превратилось в оборонительную Великую отечественную войну. Память Грудзинского сохранила голос Сталина по радио: Говорил сломленный старик. Автор фиксирует моментальное численное усиление лагерной охраны, ухудшение положения политзаключенных и иностранцев. И выразительно передает он настроения заключенных: Я чувствовал, как горячая волна радости подкатывает у всех к горлу, душит спазмом надежды, заволакивает помутневшие глаза бельмом полубезумной слепоты рабов, для которых любая рука, открывающая дверь застенка, — рука Провидения, —они наступают! Заметки Грудзинского о военном тылу кратки и красноречивы. Вокзал Вологды превращен в ночлежку для нескольких сотен зэков, освобожденных в качестве добровольцев; ночью они спят на боку, стиснутые, как сельди в бочке; днем их выгоняют в город побираться. Сгорбленные тени с землистыми лицами молча слушают известия возле уличных громкоговорителей. Солдаты на глазах у оголодавшей толпы едят консервы и белые сухари, и никто из них не вкладывает объедков в дрожащие руки.

«Иной мир» — это обвинительное свидетельство уцелевшего о преступлениях, которые творились за железным занавесом и колючей проволокой, о преступлениях, которые были сильно ретушированы и приукрашены победой 1945 года. Особую ценность книге придает то обстоятельство, что взгляд Герлинг-Грудзинского — хотя и субъективный, но принадлежит постороннему человеку, не гражданину СССР. Нынешнее издание, выпущенное двухтысячным тиражом, дополняет и даже корректирует знаменитые работы наших репрессированных соотечественников.

Журнал «Уроки истории»