Отрывок

Лем еле сдерживал любопытство. Он не мог дождаться, пока устроится поудобнее в своих новых апартаментах в «Уорфорд-Хаузе», и сразу же открыл конверт с инструкциями мистера Хейни. Вот что он прочитал: «Вы должны направиться в ювелирный магазин Бр. Хазельтон (Бр. — это братья, а не инициалы) и попросить показать вам бриллиантовые булавки для галстука. Изучив один поднос, попросите второй. Когда продавец повернется к вам спиной, удалите искусственный глаз и положите в карман. Когда же продавец снова обернется к вам, сделайте вид, что вы что-то ищете на полу. Дальше разыграйте примерно такую сцену: Продавец: Вы что-то потеряли, сэр? Вы: Да, глаз (при этом пальцем укажите на пустую глазницу). Продавец: Какая жалость! Я помогу вам, сэр. Вы: Будьте так любезны. (С чувством.) Я обязательно должен его найти. Самые тщательные поиски не принесут результатов, поскольку глаз находится в целости и сохранности в вашем кармане. Вы: Я должен поговорить с хозяевами, братьями Хазельтон. Через несколько минут продавец приведет мистера Хазельтона. Вы: Мистер Хазельтон, к несчастью, я потерял в вашем магазине искусственный глаз. Мистер Хазельтон: Может быть, вы оставили его дома? Вы: Это исключено. Я бы почувствовал сквозняк. Я пришел сюда пешком из дома мистера Гамильтона Шуйлера на Пятой авеню. Увы, когда я вошел в ваш магазин, глаз был на месте. Мистер Хазельтон: Можете не сомневаться, мы как следует все обыщем. Вы: Окажите любезность. К сожалению, я не могу ждать результатов поисков. Мне надо быть в испанском посольстве, где у меня через час встреча с послом. Услышав, с кем у вас встреча, мистер Хазельтон отвесит глубокий поклон. Вы (продолжая): Глаз, который я потерял, нельзя возместить. Его сделал для меня немецкий мастер, и я заплатил за него немалые деньги. Заказать другой я не могу, потому что мастер погиб в последнюю войну, и секрет изготовления погиб вместе с ним. (Сделайте краткую паузу, как бы в знак памяти погибшего мастера.) Однако (продолжаете вы), скажите вашим клеркам, что я заплачу тысячу долларов награды тем, кто найдет мне глаз. Мистер Хазельтон: Это совершенно не обязательно. Будьте уверены, что мы сделаем все, что в наших силах, чтобы обнаружить пропажу. Вы: Прекрасно. Сегодня я должен навестить друзей на Лексинг-тон-авеню, но завтра утром я зайду к вам в магазин. Если вы найдете глаз, я буду настаивать, чтобы вы приняли награду. Мистер Хазельтон с поклоном проводит вас до дверей. До получения указаний от мистера Хейни не появляйтесь поблизости от магазина Бр. Хазельтон. На следующий день после визита в магазин свяжитесь с секретарем мистера Хейни в отеле «Риц». Сообщите ему, прошло ли все в соответствии с планом. О малейших отклонениях необходимо доложить».

Отрывок

Мой сосед, идиот, никогда не улыбался, зато смеялся непрерывно. Смеяться ему, по-видимому, было больно: со своим смехом он сражался так, словно это был дикий зверь. Казалось, зверь этот хочет разжать ему зубы, вырваться и убежать. Говорят, нет ничего хуже человеческого плача. По-моему, еще хуже, когда человек смеется. (Между тем древние считали истерию женской болезнью. Истерия, полагали они, проистекает оттого, что матка отрывается и свободно плавает по всему телу. Лечили истерию прикладыванием к влагалищу душистых трав — чтобы приманить матку обратно, и дурно пахнущих вещей к носу — чтобы отвадить ее от головы.) Как-то вечером я пошел в кино и перед сеансом слушал арию Дьявола из «Фауста» в исполнении баса из Чикагской оперы. В середине арии певец должен был разразиться громоподобным смехом, однако, дойдя до этого места, никак почему-то не мог начать смеяться. Он тужился изо всех сил, но ничего не выходило. Наконец ему удалось с собой совладать, он начал смеяться, однако на этот раз никак не мог остановиться. Оркестр несколько раз повторил мелодию между смехом и следующими тактами арии, однако унять смех бас был не в силах. Когда я вернулся домой, в голове у меня звучал раскатистый хохот певца. Заснуть я не мог, оделся и спустился вниз. На лестнице мне встретился мой сосед, идиот. Он тихонько смеялся чему-то своему. Стало смешно и мне. Решив, что смеюсь я над ним, он рассердился. «Над кем это вы смеетесь?» — спросил он. Я испугался и предложил ему сигарету. Он отказался. Я пошел вниз, а он остался стоять на лестнице, безуспешно борясь со своим смехом и со своим гневом. Я понимал, что если как следует не высплюсь, вставать утром будет тяжело. Если же вернуться и лечь сейчас, заснуть наверняка не удастся. Поэтому я вышел на Бродвей и отправился в направлении жилых кварталов — устану от ходьбы и тогда, быть может, забудусь сном. Я быстро натер ногу и вначале получал от боли даже некоторое удовольствие. Вскоре, однако, боль сделалась непереносимой, и мне пришлось вернуться домой. Я лег, но не спалось по-прежнему. Если ты не хочешь сойти с ума, подумал я, надо проявить интерес к чему-то постороннему. Вот тогда-то я и замыслил убийство идиота. По существу, я ничем не рисковал. Почему? Да потому, что мотивы преступления будут полиции совершенно непонятны. Полицейские ведь люди разумные, для них форма и цвет человеческого горла, человеческий смех, а также то обстоятельство, что человек носит рубашки без воротничка, не могут служить серьезным основанием для лишения его жизни. Вы ведь тоже не считаете все это основанием для убийства, верно, доктор? Согласен, основания эти чисто литературные. Рассуждая в вашем духе, любезный доктор, в духе Дарвина или полисмена, мне следовало бы объяснить свой поступок желанием жить или творить жизнь. Можете мне не верить, но я вдруг понял: чтобы не помешаться, я обязательно должен убить этого человека, подобно тому, как ребенком я должен был, чтобы уснуть, поубивать всех мух у себя в спальне. Чепуха? Согласен, чепуха. Но прошу вас (очень, очень прошу вас), поверьте, именно поэтому я и убил Адольфа. Я убил идиота, потому что он вывел меня из себя. Убил, так как полагал, что его смерть позволит мне обрести покой. Вожделенный покой! Оттого, что убивал я впервые в жизни, мне было не по себе. Чем явится чудовищное преступление, которое я никогда раньше не совершал? Какие ужасы сопутствуют этому преступному акту? Я убил человека и получил ответы на все вопросы. Я никогда больше не убью человека. Мне незачем будет убивать. Продолжим. Я решил, что замысловатого убийства совершать не стану. Испугавшись, как бы не запутаться в хитросплетениях задуманного, я решил ограничить свое преступление только одним актом — убийством. Я даже не поддался искушению пойти в библиотеку и ознакомиться с соответствующей литературой. Поскольку горло мойщика посуды явилось основной побудительной причиной убийства, преступление я решил совершить холодным оружием, а именно ножом. Резать все, и мягкое и твердое, я любил с детства. Я купил нож пятнадцати дюймов в длину, одна его сторона была острой, как бритва, другая — тупой, в полдюйма толщиной. Вес ножа полностью соответствовал поставленной цели. Совершать преступление сразу после покупки ножа в мои планы не входило, однако вечером того дня, когда он был куплен, я услышал, что идиот подымается по лестнице мертвецки пьяный. Прислушиваясь, как он тычет ключом в замочную скважину, я в первый раз сообразил: Адольф запирает дверь на ночь. Сделав это неожиданное открытие, я чуть было не отказался от мысли об убийстве, однако, представив себе пытку, которая меня ждет, подави я в себе желание совершить преступление, я справился со своими сомнениями и решил осуществить задуманное в тот же вечер. Дверь в его комнату была приоткрыта. Подкравшись к двери, я заглянул внутрь и увидел, что идиот лежит, раскинув руки, на кровати в состоянии тяжелого опьянения. Я вернулся к себе и снял халат и пижаму. Убийство я решил совершить в чем мать родила, чтобы не пришлось потом устранять пятна крови с одежды. С голого же тела смыть кровь ничего не стоит. Мне стало холодно, и я заметил, что мои гениталии затвердели и сморщились — как у собаки или у древнеримской статуи; вид у них был такой, будто я только что принял ледяную ванну. Я испытывал сильное возбуждение, но возбуждение это было не во мне, а словно бы где-то вне меня. Я пересек коридор и вошел в комнату мойщика посуды. Свет он выключить забыл. Я приблизился к кровати и перерезал ему горло. Я собирался убить его несколькими быстрыми ударами, но от прикосновения холодной стали к коже он проснулся, я перепугался и в панике стал перепиливать ему кадык. Успокоился я лишь после того, как он затих. Вернувшись к себе, я поставил нож, как ставят мокрый зонт, стоймя в раковину, чтобы с него в водосток стекала кровь. Одеваясь, я почувствовал, что меня душит страх. Страх, который, разрастаясь, должен был разорвать меня изнутри. Страх такой силы, что казалось: еще мгновение, и он вышибет мне мозги. Этот раздувающийся в голове страх походил на быстро растущий плод в утробе матери. Я чувстовал, что вот-вот взорвусь, если от этого страха не избавлюсь. Я широко раскрыл рот, но разродиться страхом был не в состоянии. Неся в себе этот страх, как муравей несет на себе гусеницу, которая больше него раз в тридцать, я сбежал по лестнице, вышел на улицу и двинулся в сторону реки. Бросив нож в воду, я ощутил, что вместе с ножом исчез и страх. Мне вдруг стало легко и свободно. Я почувствовал себя счастливой юной девушкой. «Какая же ты у меня хорошенькая-прехорошенькая, мурочка-кошечка-кисанька-лапочка-душечка», — промурлыкал я и стал ласкать себе груди, словно тринадцатилетняя девочка, что вдруг, погожим весенним днем, впервые ощутила себя женщиной. Я изобразил вихляющую походку школьницы, которая красуется перед мальчишками. В темноте я сам себя облапил. Когда я возвращался, навстречу шли матросы, и мне ужасно захотелось, чтобы они за мной приударили. Точно отчаявшаяся шлюха, что изо всех сил стремится показать товар лицом, я беззастенчиво вилял бедрами и вертел задом. Матросы посмотрели на меня и рассмеялись. Стоило мне подумать: вот было бы хорошо, если б кто-нибудь из них последовал за мной, как за спиной у меня раздались шаги. Шаги приближались, и мне показалось, будто я таю, будто весь состою из шелка, духов и розовых кружев. Я обмер — но мужчина, даже не посмотрев в мою сторону, прошел мимо. Я сел на скамейку, и меня вырвало. Я долго сидел на скамейке, а затем, больной и замерзший, вернулся к себе в комнату. Убийство забилось мне в голову, точно песок в раковину устрицы. Вокруг него начала набухать жемчужина. Идиот, оперный певец, его смех, нож, река, превращение в женщину — все это обволокло убийство подобно тому, как секреция устрицы обволакивает саднящую песчинку. С ростом и затвердением оболочки возникшее раздражение постепенно исчезает. Если же убийство будет разрастаться и дальше, я не смогу больше удерживать его в себе. И тогда, боюсь, оно убьет меня точно так же, как жемчужина в конце концов убивает устрицу.

Отрывок

Ву Фонг поручил Азе Гольдштейну переоборудовать заведение, и сей знаток своего дела отделал комнаты в стиле соответствующего региона с учетом его истории. В результате, все уголки Америки были представлены в лучшем виде. Лена Хаубенгрубер (Перкомен-Крик, округ Бакс, штат Пенсильвания). Ее комнаты были обставлены мебелью из крашеной сосны и пестрели немецкими безделушками. Одета она была в простое крестьянское платье яркой расцветки. Алиса Суиторн (Падука, штат Кентукки). Помимо нескольких прекрасных образчиков мебели Шератона* в ее апартаментах имелась декоративная железная решетка из Чарльстона, изящество которой вызывало восторг гостей. На Алисе было бальное платье эпохи Гражданской войны. Мери Джадкинс (Джагтаун, штат Аризона). Стены ее жилища были обшиты грубыми дубовыми досками, а щели замазаны глиной. На полу грязь — не искусственная, а самая настоящая. На Мери было платье из домотканой материи и грубые мужские ботинки. Матрац на ее кровати был набит кукурузными стеблями, а покрывалом служила шкура буйвола. Патриция Ван Рийс (Гранмерси-парк, Манхаттан, Нью-Йорк). Ее апартаменты были в стиле «бидермайер»*. Окна в шторах из белого бархата (до тридцати ярдов на окно), в гостиной люстра из восьмисот хрустальных подвесок. Патриция была одета в стиле героинь раннего Гибсона. Роза с реки Паудер (Корсонс-Стор, штата Вайоминг). Ее обитель — точная копия барака для поденщиков на ферме. Пол устлан соломой, на которой разбросаны седла, попоны, игральные карты, арапники, револьверы с перламутровыми рукоятками. На Розе были кожаные штаны, шелковая блузка и огромная шляпа с засушенной гремучей змеей вместо ленты. Долорес О’Рейли (Алта-Виста, штат Калифорния). Экономии ради Ву Фонг перевел ее в комнаты, ранее принадлежавшие испанке Кончите, и просто заменил обтянутый лоша-диной кожей стул на плетеное кресло. Аза Гольдштейн пришел в неистовство, но Ву Фонг остался непреклонен. Он не собирался выбрасывать деньги на ветер, поскольку опасался, что это действующее лицо его театра при всей свой достоверности не вызовет особого энтузиазма у поклонников стопроцентно американского. Принцесса Чалая Олениха (Ту-Форкс, индейская резервация в штате Оклахома). Ее комнаты были оклеены березовой корой, как вигвам, и своим делом она занималась на полу. Когда клиент срывал лоскутное одеяло, под которым находилась красотка, на ней, кроме ожерелья из волчьих зубов, ничего не было. Мисс Кобина Уиггс (Вудсток, штат Коннектикут). Ее апартаменты являли собой нечто среднее между раздевалкой спортклуба и конструкторским бюро. На полу валялись части аэроплана, циркули, угольники, клюшки для гольфа, книги, бутылки из-под джина, а также картины современных художников. У Кобины были очень широкие плечи, очень узкие бедра и очень длинные ноги. На ней был комбинезон авиатора в обтяжку из серебристой ткани, к поясу был прикреплен шлем. О Бетти Прейл (Оттсвилл, штат Вермонт), уже подробно говорилось, а потому не стану отвлекать внимание читателей. Ву Фонг, как настоящий художник, стремился достичь полного жизнеподобия. Отказавшись от французской кухни и напитков, привычных в таких заведениях, он подчеркивал местный колорит. У Лены Хаубенгрубер клиента потчевали жареной свининой и ржаным виски, у Алисы Суиторн — свиным рубцом с овсянкой и бурбоном. Гость Мери Джадкинс мог полакомиться жареной бельчатиной и выпить кукурузного самогона. У Патриции Ван Рийс подавались омары и шампанское. Гости Розы с реки Паудер запивали горных устриц водкой. У Долорес О’Рейли подавались тортильи и сливовое бренди, у Принцессы Чалой Оленихи — печеная собачатина и огненная вода, у Бетти Прейл — рыбная похлебка и ямайский ром, у авангардистки Кобины Уиггс — сэндвичи с помидорами и салатом и джин.