Литва лишилась своего крупнейшего мыслителя - философа, историка идей, социолога, политолога. Я сравнил бы его не только с Витаутасом Каволисом и Александром Штромасом, чьим единомышленником и продолжателем он был, но и с такими личностями, как Йонас Басанавичюс и Винцас Кудирка, формировавшими литовское общественное мнение столетие с лишним тому назад. Бесспорно, в его отношениях с этими великими предшественниками были элементы спора – ведь философия без споров невозможна. Леонидас Донскис умел пересмотреть традиционные литовские доктрины в свете современной демократии и гражданственности. Один из выдающейся когорты посткоммунистических мыслителей Восточной Европы, он стал живой связью между культурами, имевшими и имеющими различный опыт. Его книги вышли на более чем десяти языках, тем самым прославляя имя Литвы, включая её мысль в современный философский дискурс. Такого международного признания, как у Леонидаса Донскиса, ныне не достиг ни один мыслитель из Литвы.
Без проницательного ума Леонидаса, его беспристрастного мнения, сдержанного, но не соглашательского стиля мышления, без его порядочности и чувствительности, без его нравственного слуха сегодня невозможно представить нашей культуры. Он посвятил свою жизнь тому, чтобы в нашей стране укоренилось и не угасло понимание свободы, толерантности, прав человека. Потому его несвоевременный и ранний уход лишь подтверждает бесспорный факт: Леонидас был и останется крепчайшей опорой новой, интеллектуально и морально независимой Литвы. Для меня уход Леонидаса - также и большая личная утрата. Я горжусь тем, что был его современником и единомышленником.
Приношу глубокие соболезнования Йоланте и близким Леонидаса.
Кшиштоф Чижевский:
Как это возможно?
В тот момент в аэропорту Вильнюса на пути из Шетени в Петербург ранним утром в среду 21 сентября, когда мир праздновал вручение Ордена Улыбки, а в церквях люди соединились в молитве о мире, в годовщину ухода Вергилия и уничтожения 1159 евреев отрядом убийц (зондеркомандой?) в Велючёнисе неподалеку от Вильнюса...;
и вот в этот самый момент все, что было только начавшимся будущим – подготовка к полету, ежедневник с длинным списком дел, лежащий на столе, едва поставленном туда, откуда открывается вид на долину реки Нявежис, тщательно разработанная сеть идей, желаний и мечтаний, растянувшихся на горизонте только что построенного так близко к Милошу дома – как у рыбака, который с вечера заботливо подготовил все для утреннего выхода в море...;
и вот в этот самый момент наши планы – путешествие в Вену, книги в соавторстве, участие в симпозиумах, страна духа и просвещения в польско-литовском пограничьи – наша Касталия, для которой мы уже заложили фундамент, совместное строительство невидимых мостов
– единственно реальные и доступные нам дороги к берегам Другого...;
и в этот самый момент все превратилось в "прошедшее время", Леонидас?
Твое сердце остановилось? Движения нет?
Многое осуществилось. Ты был писателем, философом, преподавателем, увлеченным интеллектуалом, даже политиком. Ты был идеальным собеседником, в чем мы не раз убедились в Красногруде и читая вашу переписку с Бауманом или Венцловой. Ты развивал моральное воображение, то воображение, которое, в эпоху "текучей эмоциональности", дает поддержку для любви и дружбы. Ты был живым доказательством истины, а как показывает история, искать истину и означает действовать.
Но наше время, Леонидас, еще не стало "прошедшим совершённым". Я напомню тебе о том, как мы повторяли себе, что этой временной категории не существует в таком ремесле, как строительство мостов. Ничего не изменилось с тех пор, как твое сердце остановилось. Вокруг твоего сердца, Леонидас, есть движение, движение, которое его разбудит, которое будет продолжать его будить и не перестанет приносить его людям.
"Ты был" не существует, есть только "ты есть". И есть только несовершённое будущее, которое, в конце концов, есть то же самое, что несовершённое прошлое, впервые время освобождено от бремени необходимости, ограничивающей нас конечным и прошедшим, время начинает действовать по собственным правилам, преодолевая смерть.
Молю, нет никакого "ты был"! Момент, попавший в календарь судьбы как 21 сентября, меняет только одну вещь: не тебя теперь определяют твои бессонные ночи, ненаписанные книги, путешествия без отдыха, но нас, твоих братьев и сестер в этом и в следующих поколениях, через которых будет течь движение твоего сердца, нас, которые положат новые камни в фундамент Касталии, переведут и издадут твои работы, встретятся для диалога и продолжат начатый тобой поиск истины, блага и любви.
Это тот момент, Леонидас, когда на нас обрушивается голос, который Милош слышал во сне, голос, который он расшифровал как "приказ или зов на неземном языке:/ новый день/ другой день/ делай что можешь".
Бывают интеллектуалы, утверждающие свою позицию по различным вопросам ради того, чтобы был вообще возможен разговор с определенных позиций. Это стратеги интеллектуальной жизни, полководцы слов и образов. Есть интеллектуалы, которые с критической остротой смотрят на существующие институты, вскрывая предрассудки даже в самых невинных привычках и принуждая судить обо всем ясно. Таковы интеллектуальные эксперты, радующиеся достигнутой хотя бы на время ясности. Леонидас Донскис был интеллектуалом самого редкого типа: критиком позиций и защитником институтов. Любая позиция, даже безупречная со всех сторон, выглядела в его глазах инстинктивной самозащитой, скрытой агрессией слов, запрещенным приемом, увлекшим слишком ленивое и расслабленное общество.
Но и институты Донскис понимал не как ставки исторического прогресса, не как то, что само вовремя сработает, обеспечив успех и престиж стране. О, на самом деле мало таких мыслителей, которые научили себя не думать о престиже. В поощрение автоматизма решений может сорваться любое мышление, даже самое созерцательное и отрешенное. Это прекрасно знала аскетика, называя «гордыней» даже не страсть к пышности и величию (эти фантазии могут вполне быть невинными), но именно такой срыв, когда изящество созерцательной мысли вдруг начинает плясать под дьявольскую дудку готовности, поспешных заявлений и мнимой ловли своего жребия.
Где другие интеллектуалы ловко воюют на несколько фронтов, обстреливая верными мыслями неприступные крепости предубеждений, там Донскис отказывался отбивать удары и провидеть удачу. Но в этом не было ни грана нерешительности: наоборот, он решительно говорил все, что могла сказать ему мысль. Мысль как трезвенное (бодрое в аскетическом смысле) размышление, как не знающий робости разговор друзей, как возможность говорить на одном языке с разными институтами и на разных языках с глубинами души каждого человека — это и был демон Донскиса, теперь уже так же вошедший в историю философии, как демон Сократа.
О чем бы ни размышлял Донскис, он размышлял о Восточной Европе как особом месте мысли: не том месте, где мысли производятся про запас и сыплются с колеса Фортуны как необходимые и принятые к сведению. Напротив, ему была важна мысль, которой нельзя запасаться, даже в прекраснейших кладовых библиотек и галерей. Его мысль не то чтобы была свободной, скорее, она влюблялась в свободу. Влюбчивость, которую мы привыкли приписывать Восточной Европе в романах, читая о роковых польских красавицах или защитниках Вены, — это особое отношение к себе и к своему языку. Влюбленный может объясниться даже жестами, влюбчивый должен изучить разные языки культуры. Эней, открывший свою судьбу, открыл тем самым язык римлян: но восточноевропейский рыцарь учености должен открыть для себя много языков, каждый из которых он будет защищать как родные Пенаты. Не территорию он оберегает, не сословную честь и не общее благо, хотя и защищает все это одновременно. Он отстаивает именно возможность влюбиться в старинный город, найти язык для ностальгии и мечты, превратить разные языки и привычки в пути согласия.
Такой защитник мысли каждой жилой ощутит трепет старины и груз новых проблем. Но для него это не будет поводом для поспешных чувств и непродуманных решений, для гнева и раздражения. Он увидит в жизни старого Вильнюса скорбь о том, что еще не сбылось в Европе, а в новых тяжелейших вызовах — лучший способ найти подсказку в исторической памяти, какой может быть Европа. Европа оказалась перед лицом множества новых угроз, извне и изнутри? Но разве она не умеет сама быть не только грозной, но и внезапной, и мудрой, и остроумной? Разве решения состоят только в том, чтобы ответить на действие противодействием? Не только реакционные запреты, но даже самое благородное зеркальное противодействие было чуждо рассуждениям Донскиса. Для него не противодействие, а возможность победить зло, будучи свободным от навязанных злом возможностей, была важнее всего. Обычно считают, что зло навязывает свои правила игры и нужно не то его обыграть, не то, наоборот, сломать ему игру. Но Донскис понял, что дьявол не столько игрок, сколько изобретатель новых возможностей, не столько остроумный соблазнитель или ловец душ, которого нужно высмеять и прогнать, сколько создатель простых решений, влекущих за собой слишком простые поступки. Донскис всегда настаивал на том, что поступок должен быть сложным: не нужно думать, что поступок отрывает нас от земли, от эмоций или от задумчивости, устремляя нас по прямому рельсу решительности. Напротив, в поступке есть место очарованию и любованию, депрессии и скуке, робости и авантюризму. Вроде бы это пороки, но нет же: пороки быстро находят свою равнодействующую в виде лжи и гнета мнимых удовольствий, а движение поступка не позволяет найти никакой равнодействующей.
Что же находит поступок? Европу, как ее понимали Гуссерль и Паточка, которая не есть ни рамка мира, ни поле боя, но единственный ключ, подобранный к поступку. Ради чего мы думаем и говорим? Не ради преуспеяния Европы, а ради ее благосклонности, иначе говоря, ради уменьшения в ней свирепости. Став учителем, с дисциплиной простой и ясной мысли, Леонидас Донскис объяснил Европу уже не как континент и форум, но как красноречивый язык, изгоняющий тьму.
Это был святой в прямом смысле слова, безо всякого религиозного подтекста: Человек, который пытался спасти мир. Примирить противоположности, научить людей слышать друг друга. Он всё делал и писал с любовью. У него было большое сердце - на весь мир, и оно не выдержало. Человечество ещё не осознало масштаба потери.
Смерть от внезапной остановки сердца в аэропорту, перед посадкой на утренний рейс Вильнюс-Киев.
Леонидасу Донскису -- мирового класса философу, выдающемуся историку и филологу, одному из ведущих европейских интеллектуалов и наиболее уважаемых людей в его родной Литве, бывшему единственному члену европарламента от Литвы, автору множества переведённых на дюжину языков книг и сотен статей, почётному доктору ряда европейских университетов, сыну выживших в концлагере литовских евреев, почётному члену и советнику еврейской общины Литвы, страстному любителю искусства (пренебрегшему, в частности, зимним днём 2014 года в Нью-Йорке обедом в компании литовского министра иностранных дел и посла Литвы в США, среди прочих важных людей, ради посещения манхэттенских музеев: Метрополитена, Музея Современного Искусства, Гуггенхайма), одному из самых искренних, добрых, честных и порядочных людей, которых я когда-либо имел счастье знать и с которыми мне дана была радость разговаривать; которого невозможно представить себе было беседующим с кем-либо на повышенных тонах, сердящимся, полыхающим гневом (несмотря на то, что писал он, среди прочих, на самые тяжёлые из тем: антисемитизм, размывание идеи геноцида, отрицание Холокоста), со всей очевидностью экстраординарно хорошему человеку, которого никто, казалось, просто не мог не любить (за исключением, конечно, завзятых антисемитов и и ненавистников всяких шибко-умных, ну, и кроме Смерти самой, но они/она не в счёт, им так положено), человеку, существовавшему вне потока времени, жившему в вечности и с намного более вдохновенным, чем наш, коэффициентом божественной отдачи -- было всего 54 года.
Светлая память.
