«Есть точка зрения, что смерти идет молчание, что масштаб этого события таков, что мы, смертные, не должны сметь с ним тягаться. 
Ушедший от нас 5 июля литератор Олег Юрьев посвятил свою работу оспариванию этой точки зрения. Слово «зияние», значимое в его словаре, было его личным неприятелем, раздражителем, причиной быть. 
В своей критической прозе Юрьев занимался именно надзором над тем, чтобы немота истории, которую мы называем советской, не застлала нам глаза, не скрыла от нас тех, без кого народ русского модернизма неполный: под его защитой оказались Добычин и Зальцман, Григорьев и Егунов. Мощный танкомонстр канона, одобренного малолюбопытным и малотерпеливым читателем, постоянно пытается отторгнуть от себя тех, кто ему не по зубам, кто ему странен, чужд. 
Именно с ними, за них стоял Юрьев в своих страстных, полных иронии и сочувствия эссе. Вообще, когда Юрьев говорил о своих «подопечных», в его голосе не было тишины, не было покоя, не было уверенности: это был нервный голос горя о судьбе и творчестве литератора под пыткой, в частности, под пыткой забвения. 
Никто до него не написал, скажем, о Добычине, с такой скандальной непримиримостью: Юрьев вообще отказал смерти в победе над тем, у кого не было ничего, кроме стиля. 
Юрьев был историком литературы, эссеистом, покровителем и арбитром изящных искусств, романистом, однако все это во вторую очередь. 
В первую очередь, 5 июля из русской поэзии был вычтен, в ней был прерван один из самых смелых поэтов нашего времени. Его смелость заключалась в умении, как это переформулировал за Шекспира Пастернак, быть верным самому себе. Юрьев считал, что задача стихотворения—сопротивляться смерти, любой, всякой, в частности, смерти традиции. Его интересовала традиция петербургского стиха: стиха-выскочки, стиха-(за)знайки, стиха, умеющего быть одновременно и Нарциссом и Эхо. 
Он шел вслед за Анненским, Мандельштамом и Г. Ивановым, Вагиновым и Егуновым, Шварц и Мироновым. Это было его задачей—идти вслед, так чтобы следы не поблекли окончательно. 
Перед нами, у нас, нам остались его стихи, его следы. 
Стихи невероятного формального блеска и мастерства, стихи горя, стихи нелегкомыслия: они мерцают, как крошки, в лесу, в котором мы, его читатели, остались сейчас бродить, кажется, что без смысла. 
Однако, путь сохранен им для нас: можно читать эти невероятные светящиеся звучащие скопления звуков, трогать их губами: надежды нет, но и смерти нет тоже».