Юрий Левинг
Хор сирен
После, когда вы минуете остров сирен смертоносный,
Две вам дороги представятся; дать же совет здесь, какую
Выбрать из двух безопаснее, мне невозможно…
Гомер. Одиссея, песнь XII (1)
Какие ж я могла найти слова?
Ольга Берггольц.
Февральский дневник
В руках читателя стихийный проект, который невозможно было запланировать или вообразить еще без малого год назад. Писать предисловие к сборнику, представляющему собой пласт русскоязычной поэзии за пять месяцев 2022 года, — как прогулка по минному полю. Ведь выбор слов для описания действительности постепенно сужается, а еще недавно принятый понятийный аппарат окрашивается нежелательными коннотациями в силу меняющихся идеологических установок: репрессивная машина регламентирует словарный инструментарий, на котором его подопечные должны изъясняться как минимум в публичном поле. Русская поэзия со времен Пушкина училась маневрировать между Сциллой цензуры и Харибдой тайной полиции. Бывали в истории России эпохи, когда такое умение помогало спастись от сумы и даже от тюрьмы: время эзопова языка, хочется верить, пока еще не вернулось, а художественное высказывание — каким бы острым оно ни казалось — имеет право на «охранную грамоту» по праву принадлежности к традициям русской литературы.
«Поэзия последнего времени» — не политический манифест и не идеологическая платформа. Данное собрание текстов можно сравнить с рентгеновским снимком, отражающим сложное состояние современной русской словесности — ее растерянность, смятение, глубокий шок.
В антологии более ста авторов. Разнообразны как география их проживания — Россия, Украина, Европа, Америка, Ближний и Дальний Восток, так и возрастной диапазон: годы рождения с 1937-го по 1997-й. Всех их объединяет искусство поэзии как опыт осмысления коллективной травмы.
Для сохранения композиционного единства книги было решено воспользоваться хронологическим принципом расположения текстов. Такая жесткая структура имеет свои преимущества, несмотря на то, что стихи многих участников оказались рассредоточены на страницах сборника вместо публикации авторскими блоками. Антология открывается текстами, написанными перед началом военных действий, и заканчивается стихами, помеченными 25 июля.
*
Военная кампания 2022 года высветила повышенное внимание государства и общества к слову и букве как таковым. На фоне подмены знаков кириллического алфавита латинскими Z и V процесс вытеснения из языка отдельных слов и замещения целых фразеологических понятий можно сравнить с временной анестезией родной речи. Поэзия последнего времени обеспокоена выпадением из языка не только запрещенных слов, но и самих букв; так у Константина Шавловского известная детская считалочка-загадка «А и Б сидели на трубе, А упала, Б пропала, что осталось на трубе?» приобретает зловещие обертоны времен Большого террора, спроецированные на дискуссию о степени ответственности русской культуры за происходящее:
эти буквы сейчас расписываются
в военных преступлениях
каждая буква русского алфавита
а — виновна
и — виновна
б — виновна
как же на трубах судного дня
говорить с мобилизованными ангелами
до сих пор не закрытого неба…
(«Тбилисский дневник», 19 апреля)
Знаки и символы собираются в лигатуры, под которыми подразумеваются не только и не столько закрепленные за буквами алфавитные ячейки, но и, например, инициалы растворившихся в вынужденной эмиграции бывших знакомых; в стихотворении Евгении Лавут (28 июля; осталось за пределами хронологии данного сборника) исчезновение подано как будничный ритуал:
Прочитали: А
Покинул Россию
Прочитали: Б
Покинул Россию
В, а следом Ж
Покинул Россию
Это стул для Пети
Это для Сани
Это стул для Серёжи
И корм для Ганди…
Aграмматизм и сбои в поэтической строке у ряда авторов подчеркивают экстраординарность контекста. Новейшей русской поэзии как будто не хватает привычных выразительных средств, поэтому общий после начала военных действий для пишущих на русском языке мотив — невозможность говорения. В условиях переформатирования общественного договора между властью и гражданским обществом поэты в очередной раз пытаются преодолеть немоту: сам факт выхода в свет этой книги красноречивое тому подтверждение.
В подобной реакции нет чего-то уникального именно для российско-украинского конфликта 2022 года (см. эпиграф к предисловию из «Февральского дневника» Ольги Берггольц), но, кажется, впервые в современной истории литературного процесса благодаря горизонтальному охвату соцсетей и скорости распространения текста от момента его цифровой публикации до прочтения сотнями и даже тысячами читателей исследователю удается заметить некоторые тенденции новейшей поэзии и ее непосредственную рецепцию аудиторией.
Образная система антологии насквозь прошита темой борьбы с табуированной в общественном дискурсе зоной — неназываемой, но всеми подразумеваемой — войной. Для поэзии лингвистических запретов не существует, сама ее суть лежит в области, где прямое высказывание ценится столь же высоко, как и умение иносказания. Парадокс заключается в том, что сопротивляющиеся лексическому террору вынуждены работать с корпусом застывшего языка, усилиями цензуры погруженного в искусственную кому: «опознание тела какой-то страны в ходе того, что нельзя называть…» (Егана Джаббарова, 15 июля). «Тело», из которого изъяты важные органы, продолжает существовать по инерции. Гротескные люди-автоматоны с нелепыми фамилиями у Данила Файзова занимаются будничными делами: «Механизмов потратил / много времени на новую причёску <…> а Безглазов забыл оставить чаевые / в кафе» (28 июня), в то время как федеральные телеканалы ткут солипсическую паутину из эвфемизмов: «Одни сидят ни живы ни мертвы, / в других навылет выжжена дыра: / плач матери, сестры, жены, вдовы / под телевизионное „ура“» (Юлий Гуголев, 5 мая). Прорехи и пустоты телевизионных черных «дыр» — своеобразное эхо пулевых отверстий:
Что ж ты, брат, ни гу-гу?
Вот он лежит, как ёжик,
ни головы, ни ножек,
дырочка в правом боку.
(Юлий Гуголев, 29 апреля)
Творец вытесняет фантомные боли из языка повседневности в область поэтического языка:
стих рассыпан на слова
слова на буквы
из бурака из брюквы
прорастает трава
в дырочки о и а
(Валерий Дымшиц, 21 апреля)
Критическая близость смерти подталкивает к осмыслению образа дыры как метафоры обнуления всего сущего:
выели
дыры дыр
дыры дыр
убива
ют людей
(Лев Оборин, 5 мая)
Ощущение метафизического зияния в пространстве и времени не покидает поэтов, пытающихся проанализировать масштабы постигшей их катастрофы: «прогрызли мы дыру в мечте до сути сучьей» (Николай Караев, 26 февраля); «дыра на месте человека» (Ксения Букша, 8 апреля); «я сну любому прикрепляю номер / под номером один горит дыра» (Данил Файзов, 23 июня); «экзистенцирующими дырами полна коробушка ничто» (Никита Сунгатов, 20 июля). Фантасмагоричный образ «России-дыры» становится магистральным для стихотворения Лиды Юсуповой (1 марта). Открываясь описанием кадров видео, запечатлевших лежащего на снегу солдата с «мясной дырой» вместо лица, текст завершается приговором-проклятием, звучащим крещендо:
это россия
вместо лица дыра
вместо россии дыра
всё что было россией дыра
новая реальность
дыра
Новейшая поэзия на русском языке занимается освоением метафорической «черной дыры», образовавшейся на месте привычной уютной жизни до 24 февраля. Кажется, что в четыре утра в день начала военных действий произошел глубинный сдвиг если не в самом языке, то в психологии его носителей. Вместе с повзрослевшими хипстерами изменился урбанистический словарь с его тягой к уменьшительно-ласкательным модификациям, в фактуре языка вдруг проступили новые мерцающие смыслы (Вера Павлова: «Плашка иноагента / это ещё не плаха»; 18 апреля). И наоборот, слово древнегреческого происхождения, ранее неприкосновенное в силу своего исторического багажа (буквально: всесожжение), будучи наделено уменьшительным суффиксом, выстреливает каламбуром, возможным исключительно по-русски:
Проверяют, евреи, насколько крепки
Холокосточки ваши.
(Вадим Жук, 2 марта)
Историкам литературы предстоит осмыслить тектонические сдвиги в поэзии, инициированные форсированной попыткой навязать языку определенный режим репрезентации, пока же психологическое состояние большинства авторов, сочиняющих по-русски после 24 февраля, можно охарактеризовать как переживание этической катастрофы и эстетический шок (ср.: «Мою биографию / переехал танк» из стихотворения Евгении Вежлян; 15 апреля). Встреча с брутальной силой у пишущих по-русски литераторов вызвала чувство глубокой растерянности:
россия очень много мокрой дымящейся земли
мое сердце трамбует
бронетранспортер
(Варвара Недеогло, 22 апреля)
Танки пахтали жирный тугой чертозем.
Маршем мы шли на соединенье с Христом.
(Алексей Олейников, 24 апреля)
Справиться с последствиями проявляющейся в новостных лентах и тиражируемой видеоконтентом агрессии представляется возможным посредством литературных практик, выступающих своего рода самотерапией. Как следствие, в попытках нащупать адекватный изменившейся реальности способ письма авторы обращаются к методу «ресайклинга», выстраивая центоны на обломках советской мифологии и городского фольклора, анекдотов и песенной эстрады, сохраненные их носителями за три десятилетия после разрыва (как теперь кажется, мнимого) с культурой СССР. Более сложные конструкции включают контаминацию различных литературных источников (так, у Сергея Лейбграда строки Данте, Гомера и Мандельштама опрокидываются в реалии весны–лета 2022 года):
земную жизнь пройдя
гораздо больше половины
я список украинских городов
прочел до середины
(16 июля)
Пройдя земную жизнь до точки «икс» (в случае авторов поколения двадцатилетних, только вступающих в самостоятельную взрослую жизнь), независимо от возраста поэты очутились, если продолжить словами Данте, «в сумрачном лесу» — правда, в специфическом его изводе русской хтони. Вежливое приглашение на казнь передала Ольга Андреева в пародии на стилистику колыбельной: «Слушайся, детка, ложись-ка в кровать — / русские сказки идут убивать» (14 июля). Характерно, что среди первых в антологии — стихотворение Елены Михайлик «Змей Горыныч у Елены Молоховец / Уволок полсотни больших и малых овец…» (23 февраля), а закрывается она текстом Юлии Фридман, в котором персонаж другой сказки «умоляет полено — пускай хоть сожгут, хоть выебут, / Только, папа Карло, не делай из меня Буратино…» («Скатертью дорожка и воздух лесенкой…»; 25 июля). Подлинный ужас для выросших на сказочных нарративах читателей состоит в том, что вся магия оказалась из них выхолощена — от образов остались голые функции и все сюжетные ветви ведут в тупик:
…давайте-ка сказка расскажет вам человека,
но рассказ надо начинать с начала или с конца:
вот и слышится сплошное молчание…
(Алексей Порвин, 5 марта)
…Но замолкли сказки, правдой подавясь,
Пашешь как савраска, а стабильность хрясь...
(Наталья Сивохина, 25 апреля)
Война заставила пересматривать привычные значения слов, подвергать сомнению и перечитывать хрестоматийные тексты под новым углом зрения:
знаете ли вы украинскую ночь?
о! вы не знаете украинскую ночь!
не стреляют зенитки
мышь не шуршит под обоями
не грохочет гул отдалённой канонады…
(Дмитрий Дедюлин, 13 марта)
Не особо тиха украинская ночь
На Ивана Купала.
Для веселия рота дороги обочь
Здесь укрытья копала.
(Демьян Фаншель, 6 июля), —
а старые добрые рецепты конвертирования живой и мертвой материй перестают работать:
…даже погромщики равнодушны
и можно переливать
мертвую воду
в серебряное копытце
сказка про темноту
(Константин Шавловский, 1 июля)
Подхватывая всем знакомую первую строку народной сказки («Кто-кто в теремочке живет?», 15 апреля), Василий Темнов заселяет в импровизированную коммуналку персонажей времен массовых чисток: Мышку-Наружку, Лягушку-Прослушку, Енота-Сексота, Грача-Стукача, Крота-Патриота и прочих зверьков с мало забавными профессиями и хобби. Кульминация сказочно-фольклорной травестии — в ложноколыбельном зачине стихотворения Ольги Андреевой:
Выключи лампу, не спи, но молчи —
бомбардировщики воют в ночи,
завтра приедет Иван на печи.
(14 июля)
Из текстов весны–лета 2022 года возникает стойкое ощущение глубокого водораздела между тем, что было до, и что настало после начала февральской кампании.
Мы делим время на сегодня
И довоенное.
Когда-то будет посвободней,
Поспим, наверное.
(Аля Хайтлина, 23 марта)
Ход времени как будто поставлен на искусственную паузу (троп в контексте военной лирики и кинематографа не новый, достаточно вспомнить крупный план разбитых ударной волной настенных часов в разрушенном доме из фильма «Летят журавли» или фотографию часов, которые точно зафиксировали момент атомного взрыва в Хиросиме — 8 часов 15 минут):
…горят заветные цифры — 24.02.22 — это код времени,
слово божье, ключ к истине. Берегите ее, берегите —
не проебите ее, не проебите…
(Дмитрий Герчиков, 18 марта)
Об эффекте остановленного или измененного потока времени пишут многие участники антологии: «Порыжело маленькое лето. / Выпала кукушка из часов» (Иван Стависский, 19 июля); «У всех обед, а у нас война. / Настали гнойные времена» (Дмитрий Коломенский, 24 февраля); «Прощенья просим, ждём любви и света, / И душат время русский мир и спрут» (Юрий Жуковский, 6 марта); «время стянет сапожной иглою» (Демьян Кудрявцев, 16 марта); «Обычное необычное историческое время / корабль кренится / или вовсе идет ко дну» (Анна Гальберштадт, 18 марта); «Завывает будильник новейшего времени перед рассветом…» (Софья Анджапаридзе, 21 марта), и вплоть до попадания во временную петлю — своеобразный день сурка:
Навсегда началась в конце февраля.
Навсегда длится уже несколько месяцев.
(Виталий Пуханов, 16 мая)
Диагностируя меняющийся вокруг мир, авторы с тревогой прислушиваются и к собственной психосоматике. Многие фиксируют возникшие после 24 февраля трудности с дыханием как на образном, так и на вполне осязаемом уровне в результате продолжительного стресса: «воздушная тревога / отсутствие воздуха» (Сергей Лейбград, 16 июля); «Один человек превратил свое левое легкое в шарик, / Правое в шар — нечем дышать, и воздуха нет» (Юлия Фридман, 25 июля). Экзистенциальный и социальный вакуум (от запрета формальной оппозиции до вывода из страны западных брендов) ощущается как изъятие из привычного состава воздуха элемента, который до войны обеспечивал необходимую для свободного дыхания формулу: «Внутри огненный столб, смерч, / Где сгорают воздух и металл, / Но никакой опоры» (Елена Михайлик, 23 февраля). Поэт задыхается от удушающей цензуры: «Натянут воздух, в нём опасны разговоры» (Юрий Жуковский, 6 марта), тело как бы помещено в водолазный скафандр: «Сыр в мышеловке кончится, / Воздух в скафандре кончится» (Наталья Ключарёва, 7 марта). Гарь далеких боев переживается за тысячи километров от фронтовой линии как происходящая здесь и сейчас война, от пожара которой нечем дышать: «Воздух, думай о воле, волнуйся в завалах, в подвалах, / Выгибай на орала тупые штыки и мечи…» (Софья Анджапаридзе, 21 марта); «И солёный привкус железа / в небе, в воздухе, на языке» (Юлий Гуголев, 24 апреля); «я дышу, и боль моя так остра, словно воздух размолотое стекло» (Вера Полозкова, 6 мая); «у меня язык померк, / воздух ямами изрыт» (Елена Михайлик, 11 мая). Среда обитания трансформируется — воздух плотнеет («Как будто лопнула в зале пленка, / И воздух начал густеть настолько, / Что близких не рассмотреть», Наталья Сивохина, 13 июля; «Пока ещё воздух не стал беспросветно-черным», Аля Хайтлина, 28 апреля; «и хлеб горяч, и воздух прян и густ», Юлий Гуголев, 28 апреля), наполняется смрадом: буквально («где люди пьют друг у друга кровь как вампиры / где воздух пахнет протухшим сыром»; Александр Анашевич, 12 апреля) или метонимически, воплощая экзистенциальную тоску: «морок душит. воздух сгущен. / вьются тучи. снова снег» (Анна Красильщик, начало апреля); «каждая смерть, не поддаваясь учёту. в / воздухе много вопроса — из чего составлен / воздух…» (Кирилл Широков, 16 апреля); «Каждый клочок воздуха хочет / иметь надо мной власть» (Александра Цибуля, 4 мая); «Воздух воздух очень жаль / Туфли туфли будут жать / Так сжимается пространство / Что совсем не убежать…» (Евгения Вежлян, 19 июня); «в безвоздушном / и наверное / подневольном / огне // выпекается / несбыточный / хлеб» (Станислав Львовский, 9 июля).
В условиях, когда артикулировать эмоции затруднительно, а молчать не позволяет совесть —
Буду не говорить
Хрипеть
Шепелявить картавить сипеть
Мычать
Молчать
(Хаим Сокол, 28 апреля), —
происходит мощная реакция, при которой сам отказ от говорения переключается в категорию художественных жестов: «рот кричит / душа молчит / сердце кровоточит / капля камень точит» (Валерий Дымшиц, 21 апреля); «Но столько дней молчал в агонии Азов, / Что перекошен рот у всех, кричавших „мама“» (Лена Берсон, 12 мая); «а еще урок говорит молчи / целее будешь / и тонкая струйка мочи / течет из лицейской осени» (Александр Скидан, 20 мая); «Молчи, что уже не можешь, / Молчи, что не можешь мочь» (Аля Хайтлина, 23 мая); «Послать к херам эпоху Z / И впасть в молчанье» (Иван Стависский, 27 мая); «Когда они пришли за постмодернистами, мы молчали» (Никита Сунгатов, 27 мая); «нету мне прощения нету мне молчания есть одно мычание» (Елена Фанайлова, 12 июня).
Наконец, еще один возможный сценарий предполагает замену авторской рефлексии прямой речью персонажей — представителей так называемого глубинного народа. Техника воспроизведения повседневной коммуникации (вербатим) обнажает штампы, которыми оперирует коллективное бессознательное воображаемого россиянина. В результате перед читателем мелькают зарисовки с натуры, написанные экспериментальными сказовыми матрицами:
«Миру — мир! Кирдык режиму!
Ну-ка, ядерный грибок,
Не до жиру — по ранжиру
Полезай в наш кузовок!..»
(Иван Стависский, 14 апреля)
и что это за мысль сменить власть?
ты е*анулась?
это как я хочу замуж ребёнка
господи все хотят и чё
(Мария Малиновская, 30 мая)
Насрать нам на ихние санкции
Пришел конец однополярного мира
Мы тут ходим теперь под китайцами
Поэтому ты спокойно спецоперируй.
Брат мой, ты себя береги
От осколков снарядов и пуль.
Официант! Мне еще шот на ход ноги!
Я сегодня не сяду за руль.
(Всеволод Емелин, 27 июня)
Если бы записывающее устройство любознательного антрополога контрабандой пронести внутрь различных социальных страт, то выяснилось бы, что на одном темпоральном отрезке (после 24 февраля) люди пробуют описывать невыразимую новую реальность. Наряду с делегированием смыслов условному зрителю пропагандистского телевидения продолжаются попытки нащупать метаязык, которым можно было бы радикально деформировать материю русского языка. Примером служит включенная в антологию поэма Варвары Недеогло «¡ɚБУДЬ Рʏ͍ССҜОЙ+ОЙ+ʙ̥ОЙ/НА/РÕϚϚИЮ!» (22 апреля). По наблюдению Андрея Войтовского, буквы здесь «не столько распадаются, сколько превращаются в своих дальних типографских родственников», и стихи визуально выглядят написанными на «сломанном» русском, что напоминает о битых кодировках, получивших в интернет-сленге звучное имя „кракозябры“»(2). Возрождая авангардистские традиции Хлебникова и Божидара, Недеогло вплетает в вязь своих текстов орнаментальную графику из нескольких наборных касс и языков, включая церковнославянский. Демонстративное обнажение приема в этой новой зауми с прямыми цитатами из Введенского заставляет читателя сыграть в игру на узнавание, когда вглядывание в затертые от употребления слова и фразы открывает неожиданные семантические оттенки («ja pol’zu jus’ j’azykom / я раж за рай ɣ ە»; «ӵe̯ϛт ӈɶ пиөңꜛeꜜee᷈ρɔ̹ӄоꜜe»; « »; «ҚРЎҒØМ ВӨѮМӘӁĦО БÕҒ»…).
*
Художественная ценность не являлась критерием отбора в корпус текстов «Поэзии последнего времени». Важнее было зафиксировать состояние современной поэзии в статусе свидетельства. Въедливый критик наверняка заметит инерцию метафорического ряда и сырую энергию спонтанно сложившейся массы не согласованных друг с другом стихов. Это не симфония, а ритуальный плач, трагический хор сирен (во всех смыслах последнего слова). Рабочим названием сборника было «Время У: новейшая русская поэзия о *****» — и отсылало к знаковому для начала 2000-х сборнику «Время „Ч“». Стихи о Чечне и не только» (составитель Н. Винник; М., 2001), чьи авторы осмысляли последствия двух Чеченских войн для русской поэзии (спустя двадцать лет ряд поэтов в силу последовательной гражданской позиции оказались участниками обеих антологий). В итоге предпочтение было отдано нынешнему заглавию с прочитывающимся в нем эсхатологическим подтекстом.
Вся поэзия последних пяти месяцев — это путешествие одновременно по аду и чистилищу. Как проницательно заметил социолог культуры Сергей Ерофеев, перед читателем разворачивается коллективный дневник «войны между прошлым и будущим, между империализмом и демократией, между гуманизмом и варварством... Началась и идет, возможно, самая великая в истории война за гражданское достоинство независимо от национальной принадлежности». Пока поэты на ощупь бредут в метафизической тьме, поодиночке изведывая тайные возможности поэзии после, хоровое многоголосие на страницах книги сродни очищению.
_________
1 Перевод В. А. Жуковского.
2 Войтовский А. Пробуждение буквы (экспериментальная поэзия и послевоенный распад языка)
