Новости

Время личное (биографическое, повседневное, сосредоточенное и замкнутое на настоящем моменте) и время историческое — переживаются по-разному. Человек может раствориться в бытовых заботах, и тогда жизнь превращается в один длящийся день сурка.

Он может не обращать внимания на большое историческое время. Может не интересоваться своей семейной историей. Его личная жизнь тогда вырастает из исторического небытия, а память, по сути дела, ограничена некоторыми сведениями о жизни отцов и дедов — одна из типичных черт советского времени.

Это полная противоположность личной исторической памяти досоветской эпохи, если вспомнить пушкинское определение: история — то, что передается от отца сыну и дальше — внуку. Беспамятство затемняет понимание большого исторического времени, заглушает его ритм. Но большая история сама напоминает о себе катастрофами и разломами, сдвигами временных плит.

Современность, зацикленная на бесконечном новостном потоке, дает не слишком много инструментов для осмысления. Пищу для размышлений приходится искать в других источниках.

В «Издательстве Ивана Лимбаха» вышел «Дневник отчаявшегося» Фридриха Рек-Маллечевена. Это удивительная книга, и можно только сожалеть, что она лишь сейчас выходит на русском языке. Хотя если даже сегодня она произвела впечатление на, скажем так, ограниченную аудиторию — вряд ли бы она изменила что-нибудь в прошлом. Кстати говоря, отчасти именно этой проблеме — возможного воздействия на ход истории — она и посвящена.

Осознание катастрофы

Фридрих Рек-Маллечевен, сын восточно-прусского помещика, один из представителей так называемой Консервативной революции, погибший в Дахау при до сих пор не выясненных обстоятельствах, причисленный в Израиле к праведникам мира в 2014 году, вел свой дневник с 1936 по 1944 годы. И это одно из самых ярких свидетельств о становлении и развитии нацистского режима в Германии, но прежде всего — одно из самых глубоких пониманий исторического смысла происходивших событий. 

Убежденный монархист, знавший придворную жизнь, аристократ, человек безупречного вкуса, получивший великолепное образование, путешественник, побывавший в том числе и в России, внимательный читатель Достоевского, Фридрих Рек и сам обладал незаурядным беллетристическим талантом. Он писал документальную прозу, исторические, биографические и приключенческие романы. Самый популярный из них — «Бомбы над Монте-Карло» (переделка романа Пьера Сувестра и Марселя Алена «Отрезанная рука. Фантомас в Монако»). А наиболее значительное и значимое для самого Река произведение — «Бокельсон — история массового безумия»: художественное исследование диктатуры анабаптистов в Мюнстере в 1534–1535 годах. 

Писательское дарование сразу бросается в глаза в его «Дневнике»: внимательный и ироничный взгляд, точность описаний и оценок, несмотря на экспрессивную образность, свободу в языке и разнообразие метафор. Художественность здесь не подменяет аналитику, а свидетельства делает более яркими и убедительными. Это подчеркнуто субъективный взгляд. Рек и не скрывает эмоций — не случайно же это «Дневник отчаявшегося», дневник человека, принципиально оставшегося в стране, которая превратилась в ад, и говорящего из глубин этого ада.

«Поймете ли вы, что значит жить столько лет с ненавистью в сердце, ложиться с ненавистью, видеть ненависть во сне и просыпаться с ненавистью утром, — и всё это в годы негарантированности твоих прав, без малейшего компромисса, без единого «хайль Гитлер», без обязательного посещения собрания и с клеймом нелегальности на лбу?»

«Я хорошо знаю, что нужно ненавидеть эту Германию всем сердцем, если ее действительно любишь, и лучше я десять раз умру, чем увижу ваш триумф».

«Разве это не верх трагизма, не чудовищный позор, что лучшие немцы, оставшиеся здесь, которые в течение двенадцати лет были пленниками стада злобных обезьян, должны надеяться и молить о поражении своего отечества ради самого этого отечества?»

Консерватизм и более чем скептическое отношение к буржуазным демократиям не мешает Реку с отвращением относиться к национал-социализму и давать ему беспощадные определения:

«Национализм: состояние души, при котором человек не столько любит свою страну, сколько сгорает от ненависти к чужой, причем настолько, что готов обмочиться в штаны».

Стремительное становление гитлеризма для него — не частный случай, не вдруг возникший, неожиданный феномен, а закономерный результат развития европейской цивилизации, начиная с эпохи Возрождения. Поэтому обращение к прошлому помогает понять настоящее. Страницы «Дневника» пестрят отсылками к событиям в Мюнстере 400-летней давности, описанным Реком в романе, и параллелями с сегодняшним днем.

«Как и Германия сегодня, город-государство Мюнстер на долгие годы полностью отделяет себя от цивилизованного мира, как и нацистская Германия, он долгое время добивается успеха за успехом и кажется непобедимым… Как и у нас, там неудачник, выродок, зачатый, так сказать, в сточной канаве, становится великим пророком, как и у нас, всякое сопротивление капитулирует перед ним, необъяснимо для изумленного окружения… как и у нас, истеричные женщины, стигматизированные учителя народных школ, беглые священники, преуспевающие сводники и аутсайдеры всех мастей — опора этого режима».

Расцветающий в Германии нацизм — знак гибели всего прежнего порядка, характерные черты которого окончательно сформировались после 1789 года (начало Французской революции. — Прим. ред.).

«Что же происходит с системой взглядов 1789 года, которая окружает вас и до сих пор является условием жизни и образа мысли… Разве еще Сен-Жюст не провозгласил безумную тотальность государства?.. Гитлеровское государство, с его плутократической осью, с систематическим убийством духовного и совершенным одичанием масс представляет собой лишь последнюю отчаянную попытку продлить XIX век…» 

Рек цитирует пророческие слова Достоевского «конец света близок» и говорит: происходящее в Германии — безусловный симптом глубочайшей дисгармонии мира и знак того, что Апокалипсис уже свершается здесь и сейчас. Проснувшееся зло, вырвавшиеся демоны ада («в Германии сегодня обитает самый инфернальный сброд в мире») потрясут весь земной шар и никого не оставят в стороне. Неизбежность Второй мировой войны с миллионными жертвами для Река не подлежит сомнению («я не сомневаюсь, что приближающаяся Вторая мировая война приведет к гибели масс»), тем более что народившееся зло не получило отпора сразу, когда только поднимало голову, ни в Германии, ни за ее пределами.

«Позволяя первому крупному нарушению мира остаться безнаказанным, мы делаем нарушителя еще более сильным, чем он есть, а делая его еще более сильным, мы одновременно делаем себя, его последних противников внутри Германии, еще более беззащитными и бессильными».

Старый порядок обречен на гибель, и речь идет не только о пространстве и государственных границах, переделе или перераспределении сил и влияний, не только о праве, экономике или политике. Наступает или должно наступить другое время, другой эон, должны измениться некие глобальные сущности, мировоззренческие основы, определявшие направление цивилизационного развития. По мнению Река, суть прежнего, терпящего крушение миропорядка состояла в рационализме, в вере в прогресс и науку, в ставке на экономическое благополучие, в утверждении культа потребления. Обрушивалась прежняя социальная структура, общество становилось всё более аморфным. Индивидуальное, уникальное подменялось безличным и всеобщим, всё громче заявлял о себе массовый человек, носитель массового сознания: 

«…продукт радио, массового одурманивания, продукт всех этих технических аппаратов, которые приводят к возникновению социальных кварталов, к мании величия масс, к полной термитизации человечества и в итоге — этот факт нельзя упускать из виду — к унижению и недееспособности настоящей интеллигенции».

«Настоящая интеллигенция», всё, что является не массовым, «другим», — оказывается под ударом. «Массовость» как главная характеристика современности — для Фридриха Река символ одичания, деградации, потери собственно человеческого в человеке: 

«Массовый человек зависит в своих душевных и физических условиях жизни от флюида одичания и троглодитизма».

«Я задыхаюсь от осознания того, что нахожусь в плену у орды злобных обезьян».

«Невыносимо не то, что это наводнение мира неандертальцами случилось. Невыносимо то, что это стадо неандертальцев требует от немногих еще полноценных людей тоже стать неандертальцами, а за отказ угрожает физическим уничтожением».

Пошлость, дурной вкус, эстетическое безобразие — приметы расчеловечивания, перехода по ту сторону добра и зла, когда человек не зол и не добр, «а глубоко и с определенным воодушевлением вообще ничто». Ужас таится в посредственности, ненавидящей сложное, высокое, иное, и получает полное воплощение в руководителях нацистской Германии, прежде всего в Гитлере. В рассказах Река о нескольких встречах с Гитлером (в разное время, в разные моменты политической карьеры нацистского лидера), о впечатлении, которое он производил, доминирует гневная брезгливость. Рек пишет, что Гитлер — даже не злодей, «не Антихрист из жития святых, физически красивый и духовно горящий, а скорее жалкое пугало, каждой клеткой чем-то похожий на лавочника средней руки…»

«…он представлял себе политику будущей Германии как цепь политических грабежей, а работу ведущего государственного деятеля — как цепь махинаций, фальсификаций документов и нарушений контрактов, которые были типичны для учителей народных школ, сверхштатных налоговых инспекторов, машинисток… словом, всех тех, кто за это время действительно стал опорой его власти, кто откликнулся на зов чудесного парня, политического Чингисхана. С маслянистыми прядями, ниспадающими на лицо во время таких проповедей, он напоминал брачного афериста, который перед преступлением рассказывает, как собирается обмануть жаждущих любви кухарок».

Первое впечатление Река от Гитлера всё более укрепляется в дальнейшем. Единственное, о чём автор сожалеет: не разглядел в этом жалком человеке, «застывшем, осклизлом, с пастозным круглым луноподобным лицом», зерно и основу грядущих потрясений, и не убил его, когда была такая возможность.

«Мы с Фридрихом фон Мюкке ужинали в мюнхенской «Остерии Бавария», когда он вошел в ресторан, один, без обычных телохранителей, и занял место за соседним столиком… Я приехал в город на машине; в то время, в сентябре 1932 года, улицы были уже небезопасны, поэтому у меня наготове был пистолет и я мог бы легко застрелить его в почти безлюдном ресторане. Я бы сделал это, если бы осознавал роль этого наглеца и предвидел наши многолетние страдания. В то время я принимал его лишь за героя юмористической газеты и не стал стрелять». 

«Дневник отчаявшегося» — конечно же, художественное произведение, намеренно написанное эстетически тщательно. И эту художественность подчеркивает судьба самого автора. Он ведет повествование, приближая читателя к трагическому финалу, точнее, к его предвестию: сам финал остается за кадром, но его неизбежность нельзя не почувствовать.

«Дневник» открывается известием о смерти Освальда Шпенглера и блестящим портретным очерком автора «Заката Европы». В изображении Фридриха Река Шпенглер в личности, в самом облике своем как будто соединил два главных и противоположных друг другу понятия собственной историософской концепции — культуры и цивилизации (высокого духа и «омассовления»). «Он представлял собой самую странную, на мой взгляд, смесь настоящего человеческого величия и небольших и одновременно больших слабостей», — пишет Рек. Он подробно описывает эти слабости, проявлявшиеся в быту, в поведении, в манере себя держать. То, провозвестником чего был Шпенглер, Фридрих Рек переживает на собственном опыте. Его «Дневник» начинается, когда автор живет в собственном замке, а заканчивается, по существу, в тюремной камере (можно было бы сказать «в лагерном бараке», если иметь в виду судьбу Река). Хроника утрат, очерковый перечень разорения, уничтожения культуры. Финальные страницы: описание бомбардировок, рассказ о вторжении нацистских чиновников в имение, конфискация библиотеки — знаки творящегося апокалипсиса, адского огня, сжигающего культуру.

Вряд ли стоит говорить, что «Дневник» Фридриха Река, читающийся в контексте сегодняшних событий, не может не удивлять совпадениями или напрашивающимися параллелями. И трудно удержаться от того, чтобы, как и автор «Дневника», не оглядываться назад, отыскивая в прошлом предвестия будущей катастрофы.

Конечно, дело здесь не только в социально-политических перипетиях. Я помню, как — в теперь уже, кажется, далекие, допотопные времена — мой добрый знакомый и один из самых мудрых и остроумных наших современников пытался убедить менеджеров газеты «Сегодня», решивших закрыть отдел «Искусство». Он говорил: «Вы не понимаете. То, что вам кажется скучным и ненужным, чем вы жертвуете якобы в пользу борющихся за свободу политики и экономики, на самом деле и есть гарант свободы вообще».