Есть все основания предполагать, что впервые изданная в русском переводе книга княжны Марии Васильчиковой «Берлинский дневник 1940—1945. Перевод с английского Е. В. Маевского, Г. И. Васильчикова; Предисловие и послесловие Г. И. Васильчикова; Комментарий Н. Л. Елисеева. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха. 2024) произведет необычное и, без преувеличения, ошеломляющее впечатление даже на того, кто прочитал немало мемуаров о времени правления нацистов в Германии. Возможно, вследствие своей необычности этот дневник является обязательным чтением на исторических факультетах нескольких университетов США.

Необычна в нем не столько даже информация о событиях, сколько авторский взгляд на них, а точнее, личность рассказчицы. Княжна Мария Илларионовна Васильчикова родилась в 1917 году в Петербурге. Родители увезли ее в эмиграцию двухлетним ребенком, то есть набоковской (и не только) тоски по утраченной российской жизни, сложной и прекрасной, у нее не было и быть не могло. Но была такая поразительная стойкость перед любыми внешними невзгодами и такой ясный взгляд на жизнь, который свойствен очень немногим людям. Вряд ли можно сказать, что это внутреннее свойство, определяющее характер, имело национальную природу — во всяком случае, не только и не в первую очередь ее. Но по тому, как Мария Васильчикова — Мисси, как все ее звали (невозможно не вспомнить всех Долли и Кити толстовских романов), — описывает своих друзей и приятелей, своих родственников, близких и дальних, невозможно не заметить, что оно присуще аристократии как социальному слою. И речь не об идеализации «знатности» (люди, разумеется, разные, и в любых семьях не без уродов), а о тех принципах поведения, которые из поколения в поколение считались в этом слое обязательными и воспитывались в детях.

Одной из этих черт является бесстрашие. Юная Мисси не участвовала в боях. Но то, как она рассказывает в дневнике о британских бомбежках Берлина и о своей повседневной жизни под этими бомбежками, убеждает в абсолютной органичности ее бесстрашия. Такое невозможно имитировать:

«3 сентября 1940 года. В полночь был налет, но у Татьяны (сестры. — Т.С.) поднялась температура, и в подвал мы не пошли. Наши кровати стоят в разных углах комнаты, и Татьяна боится, что в случае прямого попадания я взлечу на воздух, а она вдруг останется повисшей над разломом дома, поэтому я забралась к ней в постель, и мы лежали целых два часа, обняв друг дружку. Шум стоял ужасный. Комната все время освещалась вспышками прожекторов. Самолеты летели так низко, что временами казалось, что они прямо у нас над головой. Очень неприятное ощущение. Даже Папá слегка встревожился и зашел перекинуться словечком».

Слегка встревожившийся под бомбами князь Васильчиков незабываем, конечно. Как и другие персонажи дневников Мисси.

«После обеда герцог отвез нас в Нордкирхен, имение князей Аренбергов — кузенов герцогов Крой, у которых мы некоторое время погостим. Нордкирхен больше похож на дворец, чем на замок в сельской местности. Его окружают красивые искусственные водоемы и французские сады. После обеда мы переоделись в шорты и загорали в саду, время от времени окунаясь в бассейн, чтобы остыть. Вечером, после ужина, я лежала в постели и читала, как вдруг над головой раздался гул множества самолетов, заработали зенитки в близлежащем городке, и началось! Полная луна озаряла крепостные рвы, лучи прожекторов обшаривали небо, и когда я выглянула из окна, меня на мгновение захватила довольно-таки зловещая красота этого зрелища. Впрочем, помня, что произошло в Йоханнисберге, я выбежала в коридор, где столкнулась с остальными членами семьи, как раз спешившими за мной. Мы всей компанией спустились в главный двор, уселись на ведущих в подвал ступеньках и стали есть персики и пить молоко, пока Энкар ходил по дому и открывал все окна (чтобы их не выбило взрывной волной). Примерно через час все утихло, и мы вернулись к себе в комнаты. Антуанетта Крой и я стояли у окна и разговаривали, когда внезапно раздался страшный грохот, и нас швырнуло в глубь комнаты, как будто прямо у нас перед носом хлопнули дверью. Позже мы узнали, что это была ударная волна от бомбы, разорвавшейся в двадцати километрах от нас. А между тем удар был такой силы, что нас практически сбило с ног. Поразительное ощущение! Во время этого налета был разрушен соседний замок».

И таких эпизодов в дневниках очень много — «благо» вся жизнь Мисси в Германии, кроме детства, проведенного в Баден-Бадене, пришлась на войну. В юности она жила и училась во Франции, потом переехала в Литву. Там у князя Васильчикова до революции было имение, и его семья получила гражданство. Начало Второй мировой войны Мисси встретила в Германии, где гостила у сестры. Вскоре СССР аннексировал Литву — возвращаться стало некуда, большую семью разбросало по миру. В Германии же свободно знавшую пять европейских языков, да еще и успевшую в Литве поработать секретаршей в английском посольстве Мисси приняли на работу в Министерство иностранных дел. Выбирать не приходилось: иностранцы находили работу только в Германии и Италии — в других странах и для своих работы не хватало.

Аристократическая среда Берлина, и не только русская, но и немецкая, с удовольствием приняла красивую, образованную, блестяще воспитанную княжну абсолютно как свою. Доверительно относился к ней и ее непосредственный начальник Адам фон Тротт. Свои дневники, которые она почти открыто писала по-английски, Мисси держала среди служебных бумаг, потом забирала домой и прятала там или в домах друзей. После провала заговора фон Штауфенберга она стала делать записи изобретенной ею скорописью и сама же расшифровала их после войны. Вообще, при тотальной слежке и тотальном страхе в гитлеровской Германии, не говоря уже о бомбежках и пожарах, сохранившиеся дневниковые записи такого объема и такой подробности стали явлением уникальным.

Несмотря на то, что нацизм проник во все уголки государственной машины, Министерство иностранных дел было подчинено ему минимально по сравнению со всеми другими структурами. Мисси чувствовала себя почти совершенно свободно, а беспечность юности подталкивала ее даже и к рискованному поведению просто шутки ради:

«Сегодня на работе я по ошибке получила пустой бланк с желтой поперечной полосой. Такие используются только для особо важных новостей. От нечего делать я напечатала на нем сообщение о том, что в Лондоне, по слухам, имел место мятеж и король повешен у ворот Букингемского дворца. Я передала этот текст дуре-переводчице, она тут же перевела его и включила в последние известия для вещания на Южную Африку. Шеф, которому полагается просматривать все исходящие новости, догадался, что текст мой, по некоторым грамматическим ошибкам в немецком языке. Сегодня он был в добродушном настроении, и это сошло мне с рук».

Вообще, несмотря на налеты английской авиации, Мисси вела в своем кругу весьма насыщенную светскую жизнь. «Страстный коллекционер, достаточно состоятельный, чтобы предаваться этому увлечению, Фредди Хорстман был одной из самых ярких личностей Берлина в годы войны, — пишет комментатор ее дневников. — В прошлом дипломат, он с приходом Гитлера к власти был вынужден уйти с дипломатической службы в связи с еврейским происхождением его жены Лалли. В период, о котором пишет Мисси, маленькая, но изысканная квартира Хорстманов на площади Штайнплац была островком цивилизации в надвигающемся море варварства. Там, среди собранных Фредди произведений искусства, периодически встречалась тщательно подобранная группа друзей (неизменно включавшая некоторых наиболее прославленных красавиц Европы!) в атмосфере непринужденной утонченности и одухотворенности. Хотя о политике здесь не было принято говорить, само существование салона Хорстманов, обитатели которого ценили и ненавидели одно и то же, было в какой-то мере вызовом всему тому, что олицетворял нацизм».

Впрочем, даже юная Мисси чувствовала неестественность светского образа жизни, своего и аристократического Берлина в целом, под властью нацистов. «Иногда я недоумеваю: почему мы так часто ходим куда-то вечерами. Должно быть, это проявление какого-то внутреннего беспокойства», — пишет она в январе 1941 года.

Такое же беспокойство вызывают у нее и другие приметы берлинской жизни. Юная Мисси может бестрепетно написать об одном своем сослуживце: «Вельфхен часто бывает слегка навеселе, но он умный и славный, хотя и состоит эсэсовцем», — а о другом, Хассо фон Эцдорфе, тут же заметить: «У него репутация очень порядочного человека, но это, вместо открытой критики, вечное «да ну их», которого ради самозащиты придерживаются в обществе даже самые лучшие немцы, отмежевываясь от нынешних лидеров и поступков собственной страны, нередко меня просто пугает. Если они не будут отстаивать свои убеждения, то чем все это кончится?» Только после провала покушения на Гитлера, в котором были задействованы многие сотрудники министерства, в том числе и Эцдорф, Мисси поняла, что у них (но далеко не у всех) этот поразивший ее тон был продиктован осторожностью.

Чем ближе к краху режима, тем больше дневник, в котором Мисси фиксирует неисчислимое множество подробностей повседневной жизни, наполняется мрачными этой жизни приметами.

«Та часть Берлина, в которой до недавнего времени жило большинство из нас, так страшно изменилась, что этого и словами не выразить. Ночью нигде ни огонька, одни остовы сгоревших домов — улица за улицей».

«Горничные сказали, что на Мелани Бисмарк кто-то в их поместье в Померании донес, что она красит ногти и завтракает в постели, что осложнило ее положение, так как сделало ее к тому же «асоциальной».

Адам фон Тротт, начальник Мисси, писал о ней своей жене: «В ней есть что-то... позволяющее ей парить высоко-высоко над всем и вся. Конечно, это отдает трагизмом, чуть ли не зловеще таинственным...».

В комментарии к ее дневникам об этом сказано: «Тротт верно уловил дилемму Мисси в последнюю войну: несмотря на ее привязанность ко всему русскому, для нее, пожившей уже во многих странах, дружившей с людьми самых различных национальностей, не существовало родового понятия «немцы», «русские», «союзники». Для нее существовали только люди, отдельные личности. И их она делила на порядочных и достойных уважения и непорядочных и недостойных уважения. Доверяла, дружила она исключительно с первыми. И они же искали ее дружбы и ей доверяли. Чем, конечно, объясняется тот факт, что, не будучи немкой, она оказалась в курсе такого сверхсекретного предприятия, как подготовка покушения на жизнь Гитлера в июле 1944 года».

Адам фон Тротт был у возглавлявшего заговор фон Штауферберга советником по иностранным делам. Когда покушение провалилось, он успел сказать Мисси, что будет категорически отрицать свое участие, чтобы остаться на свободе и начать подготовку к новому заговору. Однако Гитлер никому не дал такой возможности: были немедленно арестованы не только подозреваемые в заговоре и даже не только члены их семей, но их родственники, друзья, знакомые. В связи с заговором Штауфенберга было казнено более десяти тысяч человек. Из них непосредственно участвовали в заговоре максимум двести человек.

Дочерей Адама фон Тротта, двухлетнюю и девятимесячную, гестаповцы забрали из дому, пока его жена пыталась увидеться с ним в тюрьме, а потом арестовали и ее. Вообще, детей заговорщиков было около пятидесяти, в их числе и грудных. Сначала хотели старших убить, а младших под другими фамилиями разбросать по детским домам, чтобы воспитать в нацистском духе, однако этот замысел почему-то не осуществили, и после войны родственники, хоть и с трудом, нашли всех детей. (Мысль о том, что сталинские палачи действовали в этом направлении более последовательно и многие дети «врагов народа» исчезли в советских детдомах без следа, — не может не прийти в голову).

И вот при том, как широко было известно, что Мисси близко дружила с большинством заговорщиков (а МИД вообще был гнездом оппозиции) и ее могут арестовать с минуты на минуту, она была в это время занята только тем, чтобы помочь арестованным друзьям. Ее попытки их спасти отмечены свойственной ей безоглядной порядочностью и бесстрашием.

«Я пойду на все, чтобы выцарапать Адама и Готфрида, и графа Шуленбурга тоже, если понадобится. Просто невозможно больше вести такое пассивное существование, покорно ожидая, пока упадет секира. Теперь, когда арестовывают родных и даже друзей заговорщиков, многие так напуганы, что достаточно упомянуть при них чье-то имя, и они отводят глаза. Я решила испробовать новый подход: я попытаюсь добраться до Геббельса. Лоремари тоже считает, что через Геббельса можно кое-чего добиться хотя бы уже потому, что он умен и, должно быть, понимает безрассудство всех этих казней. Я не очень представляю себе, как к нему подступиться, потому что моя единственная знакомая, которая хорошо его знает, фрау фон Дирксен, немедленно сообразит, что к чему. Может быть, лучше сделать вид, что я хочу получить роль в фильме. Поэтому я позвоню Дженни Джуго, она одна из самых популярных немецких кинозвезд. <…> Я сказала, что мне нужно видеть Геббельса и что она должна устроить мне встречу с ним. Она ответила, что если это абсолютно необходимо, то она, конечно, это сделает, но сама она с ним в ссоре и не встречалась уже два года. «А что, неприятности у Татьяны или у Пауля Меттерниха?» — «Не у них», — сказала я. Она облегченно вздохнула. «У моего начальника», — я объяснила, что его приговорили к смерти, но мы подозреваем, что он еще жив, и надо действовать быстро. В конце концов, Геббельс был героем дня — это ведь он подавил восстание! Я скажу ему, что Германия не может позволить себе терять так много исключительно одаренных людей, которые могли бы принести стране столько пользы, и так далее. Дженни спокойно выслушала все это, а потом повела меня в сад. Там она взорвалась: моя идея — полное безумие! Геббельс — абсолютный мерзавец, он не станет помогать кому бы то ни было. Ничто не заставит его и пальцем пошевелить ни для кого из них. Она сказала, что это жестокий порочный садистишка, что его ненависть ко всем замешанным в покушении на Гитлера просто невероятна, что у него утробное отвращение ко всему, за что они стоят, что он самый последний поддонок, и что если я хотя бы мимоходом попадусь ему на глаза, то окажется втянутой вся семья, арестуют Пауля, и мне самой несдобровать. Она умоляла меня отказаться от этой затеи и добавила, что студия УФА кишит стукачами Геббельса, которые вынюхивают потенциальных изменников среди актеров. Два дня назад был политический митинг, и когда в зале появился Геббельс, то на предназначенной для него красной трибуне красовалась сделанная мелом надпись по-французски «Merde» [«говно»], и никто не осмелился подойти и стереть ее. У нее самой прослушивается телефон, она каждый раз слышит щелчок. Целуя меня на прощание, она сказала мне на ухо, что если кто-нибудь спросит о цели моего приезда, то она объяснит, что я хотела сниматься».

Арестованных заговорщиков пытали. Мисси записала в дневнике: на суде Адам сказал, что Гитлер пришел к власти обманным путем, многие присягали ему против воли, он же хотел положить конец войне и вел за границей переговоры с представителями союзнических государств. Сразу после суда Адам фон Тротт был повешен. Мисси пишет в дневнике: «Оказывается, их не просто вешают, а медленно душат фортепианной струной на крюках мясников, и к тому же им делают инъекции сердечных стимуляторов, чтобы продлить агонию. Утверждают, что умерщвление снимается на пленку, и Гитлер открыто злорадствует, просматривая эти фильмы у себя в ставке».

Надежды избежать ареста не было и у самой Мисси. Разве что отданный ей отцом крест его прадеда, который тот носил на протяжении всех войн России против Наполеона. Князь Васильчиков сказал дочери, что этот крест спас ее предка и спасет ее.

По всему, что происходило, можно решить, что Мисси действительно спас только фамильный крест. Ей удалось уехать в Австрию к сестре и ее мужу Паулю Меттерниху и остаться там. В Гмунден, где она встретила конец войны, вошла американская армия. Для американских следователей, проверявших всех на предмет принадлежности к нацистам и понятия не имевших о существовании белой эмиграции, оказалось загадкой, почему эта свободно говорящая по-английски молодая девушка называет себя русской. После долгой проверки ее отпустили восвояси. Война для нее наконец закончилась.

Притягательность дневников этой девушки — беспечной, бесстрашной, здравой, не пытавшейся изменить жизнь, потому что она была не в силах это сделать, и всеми силами пытавшейся спасти дорогих ей людей, несмотря на то что она была не в силах это сделать, — просто невероятна. Князь Г.И. Васильчиков пишет в предисловии к этим дневникам: «Главным ее побудительным мотивом было, с одной стороны, желание показать на живых примерах, что даже в условиях полного беззакония, безнравственности и тотального террора любой человек, независимо от своего социального происхождения и политических убеждений может, лишь бы он этого хотел, жить бесстрашно, с достоинством, честно; а с другой стороны, рассказать о тех многочисленных мужчинах и женщинах, которые в гитлеровской Германии и в занятой немцами Европе нашли в себе мужество сказать «Нет!» преступному тоталитаризму и, во многих случаях, поплатились за это жизнью».

Это, несомненно, так. Но обаяние ее ярко воплотившейся в этих дневниках личности определяется не только этим. Если бы надо было привести наглядный пример того, что такое живая ясность натуры, то следовало бы указать на юную княжну Марию Илларионовну Васильчикову.

*Минюст считает иноагентом.

Источник

«Берлинский дневник» княжны Марии Илларионовны Васильчиковой, пожалуй, один из главных текстов русской эмиграции, посвященный гитлеровскому режиму. Сегодня он обретает новую актуальность и как свидетельство о тоталитаризме, и как размышления эмигранта.

Начну с главной неожиданности знакомства с «Берлинским дневником» для меня как историка: академическое, снабженное всем необходимым комментарием и справочным аппаратом издание этого текста отсутствует — даже на Западе. Дело в том, что еще в первую публикацию «Берлинского дневника» вошли примечания Георгия Васильчикова, брата его автора и героини, причем они были включены в сам текст. Написанные с эмигрантской точки зрения и с консервативной позиции, они сами нуждались в пояснениях — и новый комментарий Никиты Елисеева восполняет этот пробел. Отмечу, что на Западе такой полной публикации все еще нет.

Справочные данные о самой Марии Илларионовне Васильчиковой (близкие звали ее Мисси) небогаты. Русская аристократка из одного из самых титулованных дворянских родов — Васильчиковых — родилась 11 января 1917 года в Петрограде, была четвертым ребенком в семье. Весной 1919 года Васильчиковы эмигрировали из России, успев спасти относительно много драгоценностей и вещей, которые пригодились за границей. Мисси росла в веймарской Германии, Франции и Литве, где, по странной иронии истории, еще оставались владения ее отца. С января 1940 года она служила в гитлеровском МИДе, сначала в бюро радиовещания, потом в информотделе. Но за этими скупыми биографическими штрихами стоит удивительная жизнь, а главное — постоянная работа мысли, отраженная в дневнике, который Мисси вела на английском с 1940 по 1945 год.

Между тем в нем не только много лакун, вызванных волей автора, но и настоящих загадок и тайн. Наверное, самая интересная, но далеко не единственная из них — степень участия Мисси в заговоре 20 июля против Гитлера. О нескольких смысловых линиях и силовых полях «Берлинского дневника», который достоин не одной диссертации (если не романа), я и попробую рассказать.

Всякий дневник — с долей неизбежного искажения — является автофикшном и в этом смысле может выполнять несколько функций: служить своего рода «зеркалом» для автора, к которому он возвращается, быть хронографией — попыткой описать ускользающее время — или же стать хранилищем прошлого, чтобы обратиться к нему в будущем. Мисси писала прежде всего о себе, но вряд ли перечитывала записки — повседневная фиксация темпоральности помогала ее самоидентификации.

Дело в том, что Васильчикова не застала дореволюционную Россию, ее детство и юность прошли в наполненной русскими эмигрантами Европе, где она оказалась включена в своего рода аристократический интернационал, о котором пишет много и охотно с прекрасным знанием самых разных дворянских родов, отмечая все родственные связи и упоминая, что, где, когда и от кого она услышала, — в этом смысле у ее «слухов и толков» есть источники, и опять же трудно не вспомнить о дворянских «табльтоках». Примерно первые два года «Берлинского дневника» (1940-1941) посвящены, среди прочего, светским приемам и вечерам, которые Мисси оценивает по самой высокой — ибо воображаемой — мерке. С поправкой на далеко не простое материальное положение она живет так, как могла бы жить молодая русская аристократка, переехавшая в Европу только на время. Поэтому в ее записях не слышно специфической эмигрантской ноты ностальгии: она не помнит ту Россию, которую потеряла, и почти ничего не пишет о ней, даже не привлекает условное «историческое воображение». При этом ее язык остается блестящим и недооцененным образцом прозы: Мисси пишет легко, так же как и переводит в обе стороны на пяти языках. Если ее аристократизм и проявляется особенно, то именно в стиле.

Мисси — тонкий и умный наблюдатель, и следить за изменением ее взглядов очень интересно. Приблизительно в те же первые два года «Берлинского дневника» она почти не пишет напрямую о непринятии нацистского режима. Вполне возможно, это связано с опасностью того, что записи будут прочитаны, которая усилилась в связи с новым местом службы Васильчиковой — с 1941 года она работает переводчицей письменных текстов в рейхсминистерстве иностранных дел. Кроме того, после начала кампании стратегических бомбардировок Германии Мисси часто переезжает, пусть даже в пределах Берлина, и дневник может потеряться и быть прочитан кем-то другим. Кажется, что выросшая в Веймарской Германии Васильчикова — в том числе и благодаря своим корням — могла разделять ставшее господствующим в немецком обществе недовольство республикой и мечту о «сильной власти».

Так или иначе, ее первоначальное молчание о гитлеровском режиме остается фактом — как и растущее отторжение от происходящего и все новые встречи и знакомства с будущими участниками заговора 20 июля. Так что в случае Мисси дело уж точно оказывается важнее слов. (Добавлю к этому, что после войны, готовя к изданию «Берлинский дневник», Васильчикова имела все возможности внести правки, но благородно не стала этого делать.)

Поначалу Мисси как будто не замечает многого из того, что из дня сегодняшнего казалось бы очевидным. Но это аберрация восприятия: одна из сущностных черт гитлеровской диктатуры и заключалась в искусстве обмана. На страницах своих записей Васильчиков вращается в высшем обществе, которое вообще существует словно в параллельном мире. Здесь несомненно сказывался важный эмигрантский комплекс, уже отмеченная тоска по аристократическому интернационалу — и гитлеровская Германия вроде бы обеспечивала этот «нормальный консерватизм» до начала войны. К примеру, Мисси так писала о взглядах своей матери: «...дело дошло до того, что даже Гитлер виделся ей в благоприятном свете, согласно принципу „враги моих врагов — мои друзья“». Вот только ей было не с чем сравнивать, ведь она только по рассказам других людей — и по книгам, конечно, — знала о жизни в дореволюционной России.

Итак, мы едва ли не впервые можем посмотреть на повседневность Третьего рейха глазами русских белых эмигрантов. Между строк прочитывается, что поначалу Васильчикова не находит ничего совсем уж гибельного в том, что случилось в Европе, где идет пусть и «странная», но война: «Пятница, 10 мая. Германия вступила в Бельгию и Голландию... Я позвонила Татьяне из министерства, и мы решили вместе пообедать и все обсудить. Новость ошеломляет, так как она означает конец „странной войны“. Немцы бомбили Антверпен, а союзники — Фрайбург-им-Брайсгау. И там и там было много жертв. Париж эвакуируют, Чемберлен подал в отставку, и Черчилль теперь премьер-министр. По-видимому, это уничтожает всякую надежду на заключение мира с союзниками». Но сама установка текста на диалогичность, в том числе и умолчания, говорит о многом: несомненно, Мисси уже знала больше, чем писала, и ей приходилось убеждать себя в том, что происходящее не так страшно, как кажется, — словно Гитлер еще не сделал ничего не поправимого. Однако иллюзия «аристократического интернационала» постепенно развеивается: далеко не все люди из высшего общества стремятся помогать иммигрантам из России, семье Мисси приходится выживать самостоятельно.

В дневнике Васильчиковой все больше проговорок о том, что положение становится тяжелее — к примеру, это касается поиска продуктов по карточной системе: «Понедельник, 1 апреля. Мой выходной день. Ходила по магазинам. „Ходить по магазинам“ теперь означает главным образом покупать продовольствие. Все продается по карточкам, и на это уходит много времени, так как в большинстве магазинов длинные очереди». Некоторые из них она уже обыгрывает иронически и, к примеру, может так написать о себе: «Как приятно сделаться на краткий миг „плутократом“, чтобы тебе упаковывали вещи и даже несли их за тобой!» Вряд ли она всерьез относилась к подобной самоидентификации, но слово показалось ей значимым.

Васильчикова, как, впрочем, и все немцы, боялась бомбардировок и страдала от них. Особенно детально она пересказывает впечатления от одного из налетов авиации союзников с чужих слов, и это кажется важной приметой времени — Мисси словно не дает разыграться воображению, а приводит скупую фактическую сводку, которая говорит сама за себя:

«Выяснилось, что ночью в четверг мать Пауля Меттерниха Изабель была разбужена чудовищным грохотом: на замок упала бомба. Она и ее польская кузина Мариша Борковска, едва одевшись в халаты и тапочки, побежали вместе с горничной вниз и через двор в подвал. К этому времени бомбы уже сыпались одна за другой — на дом, церковь и окружающие строения. В общей сложности было сброшено около 300 бомб всех видов: так называемые воздушные торпеды, фугасные бомбы, зажигательные бомбы и т. д. Одна из торпед попала в церковь, которая тут же загорелась; какой-то молодой человек вбежал внутрь, схватил гостию и вынес ее, сильно при этом обжегшись. В налете участвовало пятьдесят самолетов, и длился он два часа».

У Васильчиковой не вызывает удивления вопиющий по меркам Третьего рейха факт пребывания «польской кузины» у госпожи Меттерних — матери Пауля, мужа сестры Мисси, Татьяны. Для Мисси нет парадокса в том, что Мариша Борковска жива и не арестована.

Но, как я уже упоминал, в «Берлинском дневнике» присутствует и другой пласт, столь же интересный, как эмигрантский текст русской литературы. В проговорках и умолчаниях Мисси есть намеки не только на официальную работу, которую она выполняла в качестве переводчицы немецкого МИДа. К примеру, интерес вызывает такой отрывок:

«Этот мерзкий кадровик отказал мне в отпуске на четыре недели, как я того просила, и отпускает меня всего на шестнадцать дней. Я попрошу нашего врача из АА дать мне четыре недели отпуска зимой и поеду в горы».

Но дело в том, что месячный отпуск предполагает гораздо большую включенность в деятельность МИДа, чем служба переводчика-референта, пусть и самого квалифицированного. А вот еще более красноречивая сцена, имевшая место в Риме, — для понимания контекста дадим сначала слово Георгию Васильчикову: «В ноябре 1941 г. Мисси удалось провести несколько недель на отдыхе в Италии. Сохранились три письма, которые она написала матери во время этой поездки». Интересно, что Мисси здесь переключается на письма вместо дневника, — и вот что она рассказывает:

«В прошлом месяце в одной из местных газет появилась статья, подписанная псевдонимом, где автор высказывал удивление и возмущение по поводу того, что столько белых русских не выражают ни малейшего восторга в связи с войной в России: не следует ли в таком случае, говорит он, попросить их избрать себе какое-либо другое место жительства? Немедленно прошел слух, что статья продиктована „сверху“, и это, разумеется, еще сильнее взбудоражило наших соотечественников, причем некоторые из них сели сочинять уничтожающий ответ, а другие занялись выяснением личности автора. Два дня назад Лони Арривабене пригласил Ирину и меня на обед в „Чирколо делла Качиа“ вместе с одним из своих кузенов, который оказался журналистом, и вскоре зашел разговор о пресловутой статье. Тут кузен признался, что написал ее он, что никто „в верхах“ не заставлял его это делать и что это просто крик души, вырвавшийся у него после разговора с одним здешним русским. Ну тут я ему показала!»

Сложно отделаться от впечатления, что Мисси пишет гораздо меньше, чем знает: «показала» она ему, судя по всему, не только свое неприятие нацизма, все более усиливавшееся, но и рассказала о патриотической позиции многих «белых русских» по отношению к «войне в России». Умолчание же об этом в письме может говорить о том, что Васильчикова уже боялась, что ее переписку будут перлюстрировать, особенно с учетом того, что она служила в МИДе.

Впрочем, следить за этой — детективной — линией «Берлинского дневника» лучше самому читателю.

После войны Мисси работала переводчицей в армии США, где познакомилась со своим будущим мужем Питером Харнденом, служившим в военной разведке. Они поселились в Париже, открыли архитектурную фирму и занялись воспитанием четырех детей. После смерти мужа в 1971 году Мисси переехала в Лондон, работала над своим дневником для публикации. Умерла она в 1978 году.

В чем же была уникальность роли Мисси во Второй мировой войне — при всей, казалось бы, несопоставимости масштабов маленького человека и чудовищного исторического феномена? Безусловно, ее можно назвать участницей антинацистского сопротивления, но в биографических справочниках о героях заговора 20 июля она не будет названа среди его активных деятелей (хотя повторюсь, что окончательно мера ее участия в нем все еще непонятна). Несмотря на общие консервативные взгляды, она никогда не разделяла точку зрения русских фашистов в частности, она нигде не упоминает о власовцах, Русской освободительной армии, хотя, вне всякого сомнения, знала о ее существовании просто в силу своего служебного положения. На свой странный (аристократический?) лад Мисси оставалась гуманисткой в высоком смысле этого слова и старалась помогать там, где могла. Сегодня кажется, что главная ценность дневника Марии Васильчиковой — а значит, и ее личности — в достоинстве, порядочности и трезвости, в умении признавать свои ошибки и не закрывать глаза на происходящее. Быть может, ее анализ исторических событий (а ему отведено не так уж много страниц) покажется кому-то наивным, в духе «как же я раньше не замечала», но основан он на таких этических принципах, которые в итоге помогли сопротивляться разрушительному напору истории.

У полного русского издания «Берлинского дневника» есть еще одно измерение — это современный комментарий Никиты Елисеева, переводчика двух книг хорошо знакомого русскому читателю Себастьяна Хафнера. Он делает примечания не только к основному тексту, но и к пояснениям брата Мисси, Георгия Васильчикова, написанным с консервативных позиций и оттеняющим те события, на которые мы привыкли смотреть с уже устоявшейся точки зрения. Таким образом возникает настоящая полифония: мы слышим голоса русского эмигранта, дающего оценку событиям Второй мировой войны, и нашего современника. Сами же записи Марии Васильчиковой остаются памятником человеческому достоинству.

Благодарю Евгению Лавут, редакторку медиа «Слова вне себя», за то, что она впервые обратила мое внимание на «Берлинский дневник» Марии Васильчиковой, предложила о нем написать и помогла сделать мой текст лучше.

Источник

Уникальный документ по истории русской эмиграции и антигитлеровского Сопротивления в Германии, который до сих пор хранит много тайн. Взгляд изнутри на немецкое общество, который проходит эволюцию от равнодушия до непринятия действием. Автор взрослела вместе со своим дневником, не сразу поняла его огромную ценность и писала обо всем — прежде всего о себе — предельно честно. Часть текста воспринимается как детектив, и читателю предстоит самому разгадать немало загадок. «Берлинский дневник» — почти наглядное пособие сохранения себя человеком в тоталитарном мире.

Источник