В трех эссе, предлагаемых нами вниманию читателя, выдающийся нидерландский историк Йохан Хёйзинга (1872–1945) выступает как социальный критик и культуролог. Научно-публицистическое творчество Хёйзинги оказывало большое влияние на современников и продолжает привлекать нас сегодня. Знаменитый очерк Тени завтрашнего дня (1935), статья Человек и культура (1938) и законченное незадолго до смерти и опубликованное посмертно культурологическое исследование Затемненный мир (1943) захватывают нас своим историко-культурным анализом, своим гуманизмом.

8 июля 1935 г. в Брюсселе Хёйзинга прочитал доклад на тему Кризис культуры. Доклад имел явный успех. На основе его Хёйзинга пишет эссе Тени завтрашнего дня, которое выходит в свет в октябре того же года. Эта работа и в Нидерландах и за ее пределами стала не менее известна, чем Осень Средневековья (1919) и впоследствии Homo ludens (1938). Подзаголовок эссе гласит: Диагноз духовного недуга нашего времени; недуг — «смут­ный страх перед ближайшим будущим, чувство упадка и заката нашей цивилизации. Это не просто кошмары, мучающие нас в праздные ночные часы, когда пламя жизни горит слабее всего. Это трезво взвешенные ожидания, основанные на наблюдениях и выводах». И тем более поразительно, что, предваряя свой мрачный анализ кратким Предисловием, Хёйзинга, имя которого современники помещали в одном ряду с именами таких культурпессимистов, как Хосе Ортега-и-Гассет и Освальд Шпенглер, называет себя оптимистом. Подобное определение многие или попросту не принимали, или пытались отнести его к некоей философской риторике. Сын Якоб, в то время корреспондент газеты Nieuwe Rotterdamsche Courant в Лондоне, в письме к отцу от 24 августа 1936 г. писал: «… твой вид оптимизма в конце концов не что иное, как вера в относительную неважность всего, что происходит в этой юдоли скорби. Это метафизический оптимизм, если можно так выразиться»[1].

Вглядимся пристальнее в само название очерка In de schaduwen van morgen. Смысл его далеко не однозначен. Слово schaduw [тень] стоит во множественном числе (schaduwen), с предлогом in [в]; далее, в родительном падеже, стоит слово morgen [завтра]. В сочетании с подзаголовком заглавие звучит мрачным пророчеством, предостережением о грядущем завтрашнем дне, тени которого уже сгустились над нами. Зловещие тени будущего — одна из устойчивых библейских метафор. Но в слове morgen слышится и de morgen [утро]. Тогда заглавие может быть прочитано как Тени утра, и оно говорит нам об утренних, предрассветных тенях, которые неминуемо рассеются с наступлением дня. И это, конечно, взгляд оптимиста!

Эссе In de schaduwen van morgen известно по-русски как В тени завтрашнего дня. Но Хёйзинга говорит не об одной тени, а об их множестве, что принципиально важно. Однако заглавие В тенях завтрашнего дня выглядело бы неуклюже.

Заглавие очерка двусмысленно, особенно в сравнении с предельной ясностью подзаголовка. Для характеристики своего времени Хёйзинга нашел емкую формулу. В ней исчерпывающе воплотилась не только чуткость историка, видевшего катастрофическое падение интеллектуальных и моральных ценностей и чудовищный рост самого дикого национализма, грозивший миру новой, еще более жестокой войной, — но и вера в неотъемлемо присущее человеку благородство, побуждающее его неизменно противостоять злу.

Знаменательно свидетельство поэта Мартинюса Нейхоффа (1894–1953). Он пишет Хёйзинге 1 сентября 1936 г.[2], что в магазинах объявления об этой книге вывесили уже за несколько недель до ее появления. «Слова In de schaduwen van morgen можно было понять совершенно по-разному. Мне, например, слышалось в них более A l’ombre de l’aube [В тени рассвета], чем A l’ombre de l’avenir [В тени будущего]. Но после того как я прочитал саму книгу, я понял, что <...> Вы делаете ударение в большей степени на schaduw, чем на morgen». Тем не менее Нейхофф принял уверение Хёйзинги в том, что он — оптимист, скорее Исаия, нежели Иеремия: «Господь утешит Сион <...> и сделает пустыни его, как рай, и степь его, как сад Господа» (Ис. 51, 3). Письмо Нейхоффа предшествует восьми ясным и глубоким сонетам, навеянным книгой Хёйзинги[3].

В сонетах примечательно отразилась амбивалентность названия In de schaduwen van morgen: по тону они оптимистичны, персонажи их преисполнены бодрости и надежды, что полностью соответствует самоопределению Хёйзинги, книгой которого были вызваны к жизни эти восемь сонетов. Однако то в одном, то в другом из них внезапно прорываются тревога, отчаяние, сознание неотвратимости наказания за поругание морали в жизни современного общества. Если в I сонете сменяющий ночной мрак рассвет сравнивается с осеняющей мир Божией дланью, то в III сонете вид пустынного города на рассвете порождает ассоциацию с библейским пророчеством о гибели Израиля. Такая же внезапная тревога возникает в V сонете. Покой, безмятежность, надежду олицетворяют де­ти (II и VII сонеты), человек дела (инженер в I сонете), художник (VIII сонет). Выздоровление, возрождение, сколь бы драматичными они ни были, обещают IV и VI сонеты. Перед нами предстает поразительная картина перевода социально-критического произведения Хёйзинги на язык поэзии. Восемь сонетов Мартинюса Нейхоффа вобрали в себя духовное содержание трактата In de schaduwen van morgen, с абсолютной эмоциональной точностью раскрыли содержание его названия, не сводимого к четкой логической формуле. Вспоминается только один аналогичный случай, когда про­заическому произведению сопутствует поэтическая квинтэссенция, прямо не затрагивающая его содержание, но предельно точно выражающая его смысл и значение: стихи к роману Доктор Живаго.

За два года очерк Тени завтрашнего дня выдержал шесть изданий и еще при жизни Хёйзинги был переведен на девять языков. Известный английский дипломат, активный деятель Лиги Наций, лауреат Нобелевской премии мира 1937 г. виконт Сесил Челвуд (1864–1958) предлагал Хёйзинге написать продолжение Теней. В письме Мартинюсу Нейхоффу от 7 сентября 1936 г., сообщившему ему об этом, Хёйзинга отвечал: «Писать продолжение бестселлера — дурной тон. Но если я всё-таки когда-нибудь напишу продолжение, то исходным пунктом станут эти восемь сонетов»[4].

Мы не знаем, вдохновлялся ли Хёйзинга этими восемью сонетами Нейхоффа, когда, уже будучи изгнан оккупантами из родного Лейденского университета и из самого Лейдена, приступил к своей последней работе — пространному очерку Geschonden wereld [Затемненный мир].

Хотя имя его уже в мае 1940 г. было внесено оккупантами в список потенциальных заложников, Хёйзинга отказался от сделанного ему в августе предложения эмигрировать в США, ссылаясь на свой долг перед страной и университетом. 26 ноября 1940 г. профессор Рудольф П. Клеверинга (1894–1980) произносит пламенную речь против антиеврейских постановлений оккупационных властей. Занятия в университете прекращены. Профессор Клеверинга арестован. В апреле 1942 г. Хёйзинга подает прошение об отставке. С 1 июля он больше не профессор Лейденского университета, который 26 ноября закрыт окончательно. В августе Хёйзингу отправляют в лагерь заложников Синт-Михилсгестел. Через три месяца его выпускают, но запрещают пребывание в Лейдене. Остававшийся более 20 лет вдовцом, Хёйзинга со второй женой и маленькой дочкой живет в деревне Де Стеег, близ Арнема, в доме, предоставленном ему его коллегой, профессором Клеверингой, за время оккупации дважды находившимся под арестом. Оторванный от своей библиотеки, архивов, по памяти, Хёйзинга пишет краткую историю европейской цивилизации, с течением времени всё больше и больше отступающей перед аморальностью и невежеством.

Очерк, написанный Хёйзингой во время войны и законченный к концу 1944 г., незадолго до смерти, непосредственно продолжает тематику Schaduwen [Теней], и само заглавие его — Geschonden wereld (гесхонден верелд) — не случайно фонетически перекликается c In de schaduwen van morgen (ин де схадювен фан морген). Русское заглавие Затемненный мир кажется поэтому достаточно убедительным. Затемненный, не будучи точным переводом слова geschonden [поврежденный], гораздо ближе ему по тону, нисколько не противоречит самой сути метафоры и полностью отвечает содержанию очерка, описывающего мир, который пренебрег светом разума и погрузился в темень варварства, с его  доселе неслыханными злодеяниями.

Поврежденный в заглавии звучало бы излишне энергично и напряженно, тогда как в слове затемненный нет безнадежности, затемненность не навсегда, она неминуемо кончится — а ведь именно в этом весь пафос очерка!

Очерку Затемненный мир предшествует статья Человек и культура. Она представляет собой доклад, подготовленный для выступления в Австрии в мае 1938 г. и не прочитан­ный из-за вступления туда в марте немецких войск. Написанный по-немецки доклад, провозглашающий нерасторжимость личности и культуры, в той или иной степени влился затем в очерк Затемненный мир, однако он представляет несомненную ценность как выразительное и лаконичное изложение взглядов Хёйзинги на суть обозначенной им проблемы.

Все три публикуемые произведения носят открыто публицистический характер и обращены к самой широкой публике.

Эссе Тени завтрашнего дня зародилось в атмосфере бурных споров относительно общественной значимости либерализма. Антиинтеллектуализм подтачивал основы свободомыслия. Диктаторские режимы Германии, Италии и России представляли непосредственную угрозу духовным ценностям, самим моральным основам западного мира. О кризисе, упадке культуры говорилось и писалось немало[5], но с таким широким охватом, с такой ясностью и убедительностью, и столь выразительно, это прозвучало впервые. Хёйзинга вскрывал диагноз недуга, и, хотя и не предлагал средств излечения, указывал единственный, по его глубокому убеждению, путь: необходимость осознания того, что высшее направляющее начало всякой человеческой жизни содержится исключительно в христианской этике, — только сознательным возвращением к ней можно спасти культуру, и «только личность может быть тем сосудом, где хранится культура»[6].

Хёйзингу упрекали за то, что, описывая недуг конкретного времени, он указывает на слишком уж общие средства спасения, средства на все времена. Однако если дьявол — в деталях, это вовсе не значит, что бороться нужно с деталями. Бороться нужно именно с дьяволом. Человек — стадное животное. Но он волен сам выбирать себе стадо (или, говоря иначе, референтную группу)! Книги Хёйзинги помогают нам делать выбор в пользу осознанного стремления к высоким духовным ценностям, к духовной свободе личности.

Друг Хёйзинги, бельгийский историк Анри Пиренн, в письме от 30 ноября 1933 г., говоря о Германии, и указывая на массовое оболванивание граждан, цитирует относящиеся к 1849 г. строки австрийского поэта Франца Грилльпарцера (1791–1872):

      Der Weg der neueren Bildung geht                     Путь новейшего образования идет

      Von Humanität                                                    От гуманности

      Durch Nationalität                                               Через национализм

      Zur Bestialität[7].                                                    К озверению.

Острота неприятия наиболее проницательными людьми всеподавляющей власти государства, беспрекословно подчиняющегося воле вождя, особенно заметна на фоне реакции тех, кто проявлял безразличие, а нередко и одобрял появление сильной руки, взявшейся навести порядок у себя дома. Швейцарский историк Церкви Вальтер Кёлер (1870–1946) в письме Хёйзинге от 26 марта 1933 г. наивно писал: «Если Германия при Гитлере добьется того же, чего добилась Италия при Муссолини, мы будем только радоваться. И не только мы. Ибо если одна страна возвышается, то и все прочие возрастают с ней вместе»[8]. В письме от 28 марта Хёйзинга отвечает, пока еще достаточно сдержанно: «Что сказать о ходе мировых событий? Об опасности войны никто здесь не думает. Твердой руки против опасности потрясений многие желают также и здесь. Историк знает, что всё требует времени. Что значат всего 14 лет после конца войны для развития столь сложного мира, как наш?»[9]. Не будем забывать о том, что тогда не только никто не знал о событиях, о которых теперь знаем мы, но и в самом страшном сне не мог бы себе представить масштабы их ужасов.

Хёйзинга верил, что его труд не напрасен, что везде есть люди, не поддающиеся пропаганде. Вот одно из свидетельств. Немецкий историк Йоханнес Халлер (1865–1947) в пи­сьме от 10 февраля 1935 г. говорит о теплой реакции публики, когда на заседании Histori­scher Verein [Исторического общества] в Мюнстере 15 ноября 1934, где присутствовало не менее 600 человек, в своем докладе Ьber die Aufgaben des Historikers [О задачах историка] он высоко отозвался о Хёйзинге. «Ваше мнение о сегодняшней Германии, возможно, немного улучшилось бы, если бы Вы смогли убедиться, что и сегодня всё еще справедливы слова: „Впрочем, Я оставил между Израильтянами семь тысяч [мужей]; всех сих колени не преклонялись пред Ваалом, и всех сих уста не лобызали его“ (Цар. 19, 18)»[10].

В социокультурных очерках Хёйзинги через его отношение к своему времени раскрывается личность автора. Для нас это не менее важно, чем систематическое изложение рассматриваемого им материала, подробный анализ и выводы. В пространном Предисловии к недавнему нидерландскому изданию эссе In de schaduwen van morgen Джордж Харинк называет Тени ключом к творчеству и к личности Йохана Хёйзинги. Он отмечает, что исторические сочинения Хёйзинги не порывали с современной ему действительностью, и его актуальная критика культуры всегда исторически мотивирована[11].

Говоря об угрозе культуре, Хёйзинга искал для последней поддержки в истории: «История как наука — это форма, в которой культура отдает себе отчет в собственном прошлом». Поэтому с таким отчаянием писал он об отказе от интеллектуализма, когда «логос вытесняется мифом». Свидетелями этого процесса мы все являемся и сегодня.

Мы не можем не коснуться одного обстоятельства, а именно критического отношения Хёйзинги к современному ему изобразительному искусству. Отождествление искусства, черпающего вдохновение в мифологии, мистике, религиозном чувстве (Марк Шагал) с философией жизни, сколь бы очевидной иногда ни казалась подобная аналогия, неправомочно. Визионерское, магическое искусство художественного авангарда, так же как и формальные новации художников 1920-х–1930-х гг., можно рассматривать как гуманистическую, персоналистскую реакцию на обезличенность тоталитаристской идеологии. Именно поэтому модернизму не было места ни в СССР, ни в нацистской Германии. Хёйзинга, когда писал In de schaduwen van morgen, еще не знал о выставке Дегенеративного искусства (Entartete Kunst), которая будет устроена нацистами в июле 1937 г.[12]

Йохан Хёйзинга подходил к новому искусству с мерками человека, воспитанного на классике, он был идеалистом, человеком не вполне ХХ века, в чем-то наивным. Тем более поражает охват и точность его анализа социально-политической картины недав­ней европейской истории, убедительность диагноза болезни нашей цивилизации. Он с пронзительной чуткостью отмечал ее больные места, потому что это была собственная его боль.

Многое, очень многое в этих очерках сохраняет поразительную актуальность. Высказанные там наблюдения и идеи вскоре стали неотъемлемой частью европейской культуры. Так, вышедшая уже после войны и получившая широкую известность книга Ханса Зедльмайра (1896-1984) Verlust der Mitte[13] по сути полностью воспроизводит многие суждения  Хёйзинги, как в целом, так и в деталях, — при том что австрийский исследователь, безусловно читавший первый из публикуемых нами очерков, даже не упоминает имени знаменитого нидерландского историка и культуролога. Критику современного искусства, «утратившего центр — человека», Зедльмайр ведет с достаточно реакционных позиций. Взгляд его обращен вспять. Этот блестящий и тонкий знаток искусства, тесно сотрудничавший с нацистами, заставляет вспомнить другого блистательного эстета — Андре Йоллеса (1874–1946), автора завоевав­шей признание книги Einfache Formen [Простые формы][14], многолетнего ближайшего друга Йохана Хёйзинги, — их дружбе пришел конец после вступления жившего в Германии Йоллеса в нацистскую партию.

В очерках Хёйзинги мы находим язвительную критику расистских теорий. Он под­чер­ки­вает, что характер этноса ни в коем случае не определяется феноменом расы и неотделим от феномена культуры.

Вполне правомочно заключить, что упадок и конец культуры неминуемо связаны с концом соответствующего этноса.

Этнос и его культура находятся в нерасторжимом единстве. Беспочвенны и бесплодны попытки возрождения «былой культуры» без учета того, что и былой этнос уже безвоз­вратно утрачен.

«Возрождение культуры», на которое так надеялся Хёйзинга, по-видимому, воз­можно то­ль­ко как создание культуры того нового этноса, который постепенно создается в Европе.

Дмитрий Сильвестров

[1] J. Huizinga. Briefwisseling, I (1894–1924); II (1925–1933); III (1934–1945). Veen, Tjeenk Willink, Ut­recht/Ant­wer­pen, 1989–1991, III. 1221.

[2] Briefwisseling, III. 1222.

[3] См. Приложение.

[4] Briefwisseling, III. 1224.

[5] Кризисъ искусства Николая Бердяева, Москва, 1918; труды Питирима Сорокина. Джордж Харинк (In de schadu­wen van morgen. Ingeleid en geannoteerd door George Harinck. Aspekt, 2007) говорит об оживленно дискутировавшихся в Нидерландах работах: G. J. Heering. De zondeval van het christendom [Грехопадение христианства], 1928; B. D. Eerdmans. Het geestelijk probleem van onzen tijd [Духовная проблема нашего времени], 1932.

[6] В письме к племяннику, писателю и литературному критику Менно тер Брааку от 29 декабря 1938 в: Briefwisseling, III. 1334.

[7] Briefwisseling, II. 1064.

[8] Briefwisseling, II. 992.

[9] Briefwisseling, II. 993.

[10] Briefwisseling, III. 1120.

[11] Оp. cit.

[12] В июле 1937 г. в мюнхенском Доме искусств была открыта выставка под названием Entartete Kunst [Дегенеративное искусство] — термин нацистской пропаганды для обозначения авангардного искусства, которое объявлялось не только модернистским, антиклассическим, но и еврейско-большевистским, антигерманским, а потому опасным для нации и для всей арийской расы. На выставке экспонировалось около 650 произведений, конфискованных в 32 музеях Германии.

[13] Hans Sedlmayr. Verlust der Mitte. Die bildende Kunst des 19. und 20. Jahrhunderts als Symptom und Symbol der Zeit. Salzburg, 1948. —  Ганс Зедльмайр. Утрата Центра. Изобразительное искусство 19 и 20 столетий как символ эпохи. / Пер. С. С. Ванеяна/ М., 2008.

[14] Einfache Formen. Legende, Sage, Mythe, Ratsel, Spruch, Kasus, Memorabile, Marchen, Witz. Halle (Saale) 1930.