Мне было уже под сорок, когда я начал писать стихи и писать о литературе. И то, и другое было связано с крутой переменой судьбы: отъездом из России, началом новой жизни в Америке. Не то чтобы я прежде был далек от этих занятий. Какие-то стишки я в юности пописывал, но сам, к счастью, вовремя осознал, что это у меня не очень получается. Кроме того, я окончил филологический факультет Ленинградского университета. Правда, учился я на отделении журналистики этого факультета, что по детской глупости мне казалось особо престижным и романтичным. На самом деле все, чему нас учили скучные и малообразованные люди на кафедре теории и практики советской печати, было таким же вздором, как и вся советская печать. К счастью, в нашей программе был также полный набор курсов по истории русской и мировой литературы, курсы и семинары по грамматике и истории русского языка. Вот это все меня увлекало, и после окончания университета, работая редактором в детском журнале и занимаясь литературной поденщиной, я продолжал довольно много читать по филологии.

Оказавшись в Америке, я обнаружил, что выбор для меня ограничен: либо заняться журналистикой в эмигрантских изданиях и на русском радиовещании, либо преподавать. Я занялся тем и другим. Чтобы печататься в «Континенте» и «Русской мысли» или вы-ступать в программах «Голоса Америки» и Радио «Свобода», нужно было только писать на приемлемом уровне, а вот чтобы преподавать, требовалось получить ученую степень. C поступлением в аспирантуру были сложности, первая из которых состояла в несоответствии советской академической иерархии (диплом университета, кандидат наук, доктор наук) американской (бакалавр, магистр, доктор). Американская докторская степень, Ph. D., более или менее соответствовала советской кандидатской, а вот к чему приравнять диплом советского университета — к степени бакалавра или магистра — было неясно. Если бы мой диплом ЛГУ сочли равным бакалаврскому, мне надо было бы сдавать экзамены на магистра и только потом начинать занятия в докторантуре.

Этот вопрос обсуждали со мной члены кафедры славистики Мичиганского университета. В конце концов они решили смотреть в корень, а именно какие курсы и насколько успешно я прослушал в Ленинграде, набираются ли их количественные и качественные характеристики на американский магистерский уровень. Я показал им соответствующее приложение к диплому. Там первой строкой было: «Фольклор. Профессор В. Я. Пропп. Отметка: пять». «Вы ученик Проппа?» — с трепетом спросили меня мичиганские профессоры. Вообще-то мое учение у Проппа ограничилось прослушиванием его вводного курса, но я решил не вдаваться в подробности и сказал: «Да, я ученик Проппа». И тут же стал магистром.

В Мичиганском университете основное ядро кафедры славистики составляли ученики Романа Якобсона, и заниматься с ними было интересно. Я поступил туда в январе 1977 года, а весной 1978-го уже сдал все экзамены и принялся за диссертацию. Темой себе я взял «Эзопов язык в подсоветской литературе». Меня интересовала как поэтика двусмысленных эзоповских текстов, так и прагматика — их функция в идеологически контролируемом обществе. Из диссертации я сделал книгу, на английском, под ироническим названием «О благодетельности цензуры». К моему удивлению, один из рецензентов оказался настолько туп, что принял шутку всерьез и в своей рецензии поучал меня, что цензура — это нехорошо. Впрочем, все остальные рецензии были весьма благожелательны.

Еще до защиты диссертации я принялся искать преподавательскую работу. Это было нелегко — во второй половине семидесятых в Америке оказалось много российских гуманитариев. Наконец, меня согласились проинтервьюировать в одном большом университете. Беседовaл со мной пожилой человек из эмигрантов «второй волны». По мере того как я объяснялся в верности структурализму и сетовал на время, убитое на штудирование «Грамматологии» Дерриды, мой интервьюер мрачнел. Наконец, он прервал мои разглагольствования: «Нам, знаете ли, нужен простой преподаватель русского языка. Ну, там, литературу еще, на общедоступном уровне. Нанять такого теоретика, как вы, это все равно, что на арабском скакуне пахать». Я почувствовал, что терять нечего, и сказал: «А что, лучше будет, если арабский скакун с голоду сдохнет?» Тут мой интервьюер заулыбался и спросил: «Вы водку пьете?» Пошли мы с ним пить водку, и он мне говорил: «Эх, Лев Владимирович, тут после войны, если вы могли выговорить — До-сто-ев-ский, вам сразу профессорскую ставку давали».

В 1979 году я получил место в Дартмутском колледже в Новой Англии, где и преподаю по сегодняшний день.

Читателя может удивить жанровая пестрота этой книги. Здесь есть аналитические статьи о поэтике (Ахматовой, Цветаевой, Бродского), есть заметки о более или менее случайных открытиях (в «Слове о полку Игореве», у Достоевского, у Ахматовой), есть литературные эссе и личные воспоминания о писателях. Даже лирические стихи с литературными сюжетами. Я позволил себе свести их под одной обложкой, поскольку для меня между этими текстами нет принципиальной разницы. Все они написаны с одной целью — объяснить самому себе то, что меня волнует, интригует или озадачивает в книгах, которые я читаю. Мне хочется верить, что и читателю это может быть интересно.

Я хочу поблагодарить Сергея Ивановича Князева за исключительно ценные редакторские замечания, учтенные при работе над этой книгой, и аспиранта Йейльского университета Якова Клоца за помощь редакторскую и техническую.

Февраль 2009