Елена Фанайлова о Григории Дашевском

Любовь, потерявшая адресата

«Такой король! Как светлый Аполлон»

Шекспир, «Гамлет»

В ушах его голос, на мониторе видео с ним, впрочем, в голове и так много видео: летом в кафе (птичьи клювы, стучащие о кофейные блюдца); зимой у него дома, в маленьком кабинете (стопки книг лежат везде, в том числе на полу и на подоконнике); на записи программ — о глупости, как ее понимал в фашистском концлагере пастор Дитрих Бонхеффер, или о меланхолии, как ее понимали древние римские поэты и китайские чиновники. Летом он выезжал в центр на такси, зимой из-за болезни практически не выходил. Ругался, если в кафе, где мы делали записи с ним для «Радио Свобода», не было пандусов и удобных лестниц для него, одноногого, на костылях, и таких людей, как он. «Так и скажите своим друзьям: для кого они сделали клуб? Для самоуверенных здоровых болванов?»

Только не смерть, Зарема, только не врозь. Скажи мне нет, скажи мне да, теперь или никогда.

Гриша вызывал такое чувство сильной, ровной, постоянной любви у всех, кто его знал, у женщин и мужчин, что теперь совсем непонятно, как смириться — то ли с его уходом, то ли с любовью, потерявшей адресата.

Мужество, мальчишество, детскость, стойкость, безупречное чувство юмора, превращение пустяков в словесные праздники, сверхчувствительность, обращение к лучшему в собеседнике, независимость и парадоксальность ума, умение сказать то, что не всем из близкого круга по нраву. При этом полное равновесие в статьях и публичных дискуссиях; суждения, которые могли исказить гармонию, полностью исключались. Он был великолепным полемистом, с ним было действительно видно, как далеко речь может завести поэта, что такое работа человеческого ума во всей его красоте.

Утонченный, невероятно изощренный и страстный стихотворец, ироничный и бесконечно смелый, сильный и тонкий, идущий в зоны душевного страдания и языкового обморока. Работящий, ответственный, виртуозный переводчик. Кристально чистый, ясный, умный человек. Нечеловечески терпеливый.

Зло не могло быть рядом с ним, не могло его коснуться, он одним своим присутствием прекращал такую возможность.

Он был блестящим, великолепным, уникальным. Он был человеком огромного гуманитарного масштаба. Этот масштаб предстоит еще зафиксировать историкам литературы. Такими — бесконечно мудрыми и наделенными великими знаниями — бывают старшие. Но Гриша не хотел быть старшим, он хотел быть ровесником и современником, собеседником, другом, сыном, братом и возлюбленным; современная жизнь интересовала его страшно. Его инвалидность была предметом его самопознания и критики общественного устройства в этой зоне; он прекращал работать только тогда, когда не мог писать физически и зарабатывал на жизнь литературным трудом. Его болезнь и отношения с нею, сознательная работа с нею позволили ему ясно видеть человеческую душу, души других, и они были важны для него не менее собственной; это не евангельская метафора, он был настоящим практикующим христианином. Его просветительская страсть выражалась и в подборе переведенной им литературы и философии, и в книгах, которые он отбирал для колонки в «Коммерсанте», и в том, как он о них рассказывал. «Коммерсантовский» книжный «список Дашевского» — это список блестящего европейского интеллектуала, человека модернизма и свободы. Он был природно и культурно антитоталитарен. Самым последовательным образом он отстаивал свободу частного человека в несвободном мире. В эти темные русские времена многим без него станет еще темнее.

Борис Дубин о Григории Дашевском

Внутренний человек, или Явление взгляда

Боль потери и чувство вопиющей несправедливости, с которыми непонятно, что делать и как быть перед не то чтобы внезапной, но все равно бритвенной вестью о безвременной смерти младшего собрата, ни на йоту не умеряются таким же острым, неоспоримым ощущением редкостной состоятельности и достоинства поэта, переводчика, нашего глубоко думающего современника Григория Дашевского. Не умеряются, но странно соотносятся друг с другом. Как будто его хрупкость и его крупность вдруг предстали (или всегда были?) необходимыми, нерасторжимыми, взаимоукрепляющими сторонами его индивидуальности, слова, мысли, морального облика.

Он был серьезным, въедливым, даже дотошным в переводческой, журнальной, газетной работе и вместе с тем поразительно легким в певучем, с прискоками и взлетами, разговоре где-нибудь на подоконнике в «Индексе» или «О.Г.И.». Основательный в корневых знаниях филолога и преподавателя-латиниста, переводчика сложнейших по идеям и материалу, насыщенных эрудицией и парадоксами текстов ХХ века (Ханна Арендт и Фрэнсис Йейтс, Карл Барт и Рене Жирар, Владимир Набоков и Иосиф Бродский), в своей сверхсдержанной, нещедрой на объем и выплеск поэзии Дашевский на фоне большинства даже лучших, каждый наособицу, отечественных сверстников выглядел угловатым одиночкой, неприступным уникумом без соседей, близких и родословной — Эвфорионом, чудесно возникшим вдруг из ничего. Его дебютные стихи напрямую, без постепенности посредников и околичности интерпретаций, входили в представительные антологии, в «упоминательную клавиатуру» лучших читателей страны.

Он не раз и с особым значением повторял в критических эссе слово «человек» («единичный человек»), а в немногочисленных самоописаниях — слово «внутри» («все вопросы у него внутри»). Чуравшийся в стихах и прозе первого лица, он удивительно много сказал о других, обо всех нас, Генрихах и Семенах, Колях, Заремах и других соседках по Черемушкам, еще не родившихся у фрау девочках из Китая и юнцах с фотографией Сильвестра Сталлоне под больничной подушкой. Особая весомость, больше того — явный перевес «внутреннего» делали даже беглый обмен приветственными репликами при встрече с Гришей нерядовым фактом, о котором потом долго и вдумчиво вспоминаешь, перебирая драгоценные подробности и оттенки.

Мне кажется, он бы так и прошел, застенчиво сторонясь и оставаясь внутри себя, если бы не его взгляд, необычный на вроде бы совсем юном лице подростка переходного возраста. Скрытый, чуть затуманенный и лишь со временем разгорающийся, но уже неукротимый огонь вместе с бесподобным углом этого взгляда составили тайну и притягательность всегда как бы не совсем здешних, будто бы не вполне сегодняшних стихов Дашевского. Описанное им, понимаю теперь, увидено диким, вывороченным наизнанку взглядом оттуда, словно этот мальчик уже обо всем все знал…

Вечный покой и светлая память тебе, друг!

©colta.ru