Отрывок

Выходя на прогулку, Б. Н. ставил себе какое-нибудь задание: «Сегодня буду подстреливать Пшевжепанского». Или: «Должен во что бы то ни стало заполучить Никанора. Вечером предстоит писать сценку с ним в доме у Тителевых, а материала нужного нет».

Писание сценок было вечерней работой. Б. Н. усаживался за нее после послеобеденного отдыха и вечернего чая, часов в 10, а иногда и в 11, так как чайные разговоры обыкновенно затягивались. Он оживленно рассказывал что-нибудь или в связи с романом, или о прочитанном, или просто из своих неисчерпаемых воспоминаний.

Иногда эта вечерняя работа останавливалась на неопределенное время из-за отсутствия материала, который не мог быть собран по причинам, не зависевшим от Б. Н. Например, по плану он должен был писать теперь о метели. Но метели, и притом такой именно, какой хотел здесь Б. Н., -- такой чтобы задувала и сыпала сверху, а не винтила бы снизу, -- такой нужной метели все не случалось. Но Б. Н. не отступал; временно переходил на другую работу и упорно ждал появления необходимой натуры. «Из головы так не придумаю, как увижу глазами. Мне без метели зарез!» -- возражал он горячо, когда я говорила, что он и так уже хорошо знает метель и столько раз ее описывал. «Знаю-то знаю, -- продолжал он настаивать, -- но знаю не так! В этом контексте еще я метели не знаю. И пока не увижу, все равно не стану писать... Как ты не понимаешь!.. Вот Петров-Водкин не зря говорил, что видеть нужно умеючи! Смотрю в одном разрезе -- и вижу одно. В другом же разрезе увижу я нечто другое. Нет, мне без метели зарез!»

Он подробно рассказывал, что значит в его понимании увидеть. И в подтверждение прочитывал отрывки из своих книг, особенно из «На рубеже двух столетий». Он находил необыкновенно удачным выражение Петрова-Водкина «наука видеть» и в «На рубеже двух столетий» подробно говорит о том, как бессознательно учился этой науке всегда, начиная с самого раннего детства. В первых же играх он уже перекладывал на свой лад -- видел по-своему -- все окружающее, как бы стилизовал его.

В 15--16 лет эти «стилизационные игры» вышли из детских пределов и приняли уже отчасти философский характер, особенно под влиянием впервые прочитанного тогда Шопенгауэра. Начались своеобразные «практические упражнения» по усвоению этой системы; они заключались в особом созерцании картин природы, предметов быта, людей. «Я учился, -- пишет Б. Н.,-- в природе видеть... идеи; я созерцал дома и простые предметы быта, учась увидеть их вне воли, незаинтересованно; эти практические упражнения... позднее вылились просто в наблюдательность, и зарисовывание эскизов с натуры, и в подыскивание метафор, схватывающих ту или иную наблюденную особенность: я... вглядывался в закаты: скорая стал спецом оттенков:
туч, зорь, неба; я изучал эти оттенки: по часам дня, по временам года; и этим изучением набил себе писательскую руку, что сказалось впоследствии» («На рубеже двух столетий», 352).

В этих упражнениях-играх, целью которых, в сущности, было желание овладеть тем, что Петров-Водкин гораздо позднее назвал «наукою видеть», Б. Н. усматривал также корни своего символизма. Там же, в «На рубеже двух столетий», он писал: «...в годах я непрестанно символизировал и доходил до большего и большего совершенства в умении реализовать мои символы; это сказалось позднее в том, что натуралистические образы в книгах моих выглядят как символы; и обратно: символы мои ищут себе натуралистической подкладки. И когда я через несколько лет задумываюсь о символе, то мне ясно, что символ -- триада, где символический образ -- конкретный синтез, где теза -- предмет натуры, а антитеза -- сюжетный смысл: мне нечего сочинять символизм, когда у меня многолетний опыт игры и ряд упражнений в символизации» («На рубеже двух столетий», 228-229).

И вот так упорно ожидаемая метель была для Б. Н. тем необходимым предметом натуры, без которого он не мог теперь двигаться дальше.

Отрывок

Это неумение справиться с жизненными мелочами особенно выступало во время поездок и вообще при всякой перемене места. Б. Н. страстно любил путешествовать. Но он физически заболевал от одного приближения к билетной кассе. И просто не умел постоять за себя, или -- как он говорил -- «напереть, отодвинуть плечом» кого-то другого. Он отступал, если нужно было ловить единственную каюту, единственного носильщика, единственный номер в гостинице. А когда пересиливал себя и пытался что-то устроить, то все равно ничего не выходило. Ему не везло. Этого он не выдумывал. Там, где другим все удавалось легко, перед ним воздвигались тысячи трудностей в виде более или менее крупных или мелких случайностей, которых не перечислишь. Отменялся нужный поезд; экскурсия захватывала целый автобус, на который у нас давно уже были взяты билеты и который мы ждали в течение многих часов; оказывалась запертой всегда в это время открытая касса или контора. Даже погода присоединялась к этому «граду сюрпризов». Ливень размывал дорогу; неожиданная гроза застигала нас как раз на пересадке; такой же неожиданный холод встречал в самое непоказанное время и в самом непоказанном месте. Однажды профессор-гидролог М. А. Великанов рассказал Б. Н. о своеобразном сделанном им наблюдении, которое он полушутя называл законом щельности: иголка падает со стола и... попадает в щель.

В поездах Б. Н. часто чувствовал себя такой «защемленной иголкой» и предпочитал отказаться от самых интересных планов, чем «очертя голову ввергать себя в водоворот энных возможностей».

<...>
Как это ни странно, но источником многих трудностей и бытовых осложнений являлась еще необыкновенная, почти изысканная деликатность и мягкость Б. Н., которую он часто обращал совсем не по адресу. (Я говорю об этом подробнее в другом месте.) Он не только не умел постоять за себя в нужных случаях, он даже не мог достаточно решительно заявить о самых простых своих нуждах, о том, на что имел самое элементарное право.

Точно вся энергия его огненной воли шла без остатка в другом направлении. И там -- вне быта -- вставал его подлинный облик. Там Б. Н. был тверд и решителен, не знал никаких колебаний. Действовал быстро, точно, верно; часто с какой-то холодною трезвостью, часто -- строго, с повелительной силой. Был скуп на слова и на жесты. Никогда не забуду его интонации, когда он властно, отрывисто бросил: «Дайте палку!» -- человеку, ударившему неудачно медведя, в лапах которого была крепко зажата нога Б. Н., -- случай, происшедший в Пассанауре, о котором подробнее расскажу дальше.

Таким бывал он всегда в минуту опасности или в минуту, требовавшую серьезных решений, быть может менявших все направленье судьбы, -- например, в Гарцбурге, в 1923 году.

Но прежде всего таким был Б. Н. в творчестве. Бесстрашно и неуклонно шел он своим одиноким путем. И упорно работал -- один, не находя почти отзвука. Но тут ничто не могло его остановить. Тут выступало в нем то, что он считал главным в работе художника. «Воля -- первое в творчестве, -- утверждал он настойчиво. -- Если спросят меня, что всего нужнее художнику, я отвечу: воля, воля и воля. Воля и упорный кропотливейший труд. Только так создается подлинное произведение искусства. Оно оплачено дорого. Горы усилий нужны. Талант, вдохновение -- вздор. Без работы на них далеко не уедешь. Талант не поможет, коли нет воли к труду, к физической черной работе. Разве не труд -- ночами не спать; и -- часами, неделями, месяцами водить рукой по бумаге. Гений тот, кто в искусстве умеет трудиться. Иначе покажет „нутро", от которого будет тошнить...»

Полушутя, полусерьезно Б. Н. находил справедливым, что писатели зачислены в союз рабочих полиграфического производства. Показывал свой средний палец, на котором за годы держания ручки натерлась большая твердая шишка, изменявшая форму руки. Но он ею гордился: «Это моя рабочая мозоль. Справедливо, что меня отнесли к рабочим полиграфического производства. Я и есмь этот рабочий».

Без громкого возмущения он не мог слышать или читать, когда «не-художник» с сознанием своего спокойного превосходства начинает разглядывать человеческие недостатки и промахи художников: их неуравновешенность, беспорядочность в жизни, их чудачества, даже пороки. «Воля художника, -- говорил он, -- несет слишком большую нагрузку. Вся она брошена в дело: в работу. Поэтому в жизни сам он выглядит часто безвольным, неприбранным. Ему некогда прибираться. Он не может ни на минуту отойти от своих разведенных котлов, как кочегар на паровозе. Он -- при котлах состоит. Он -- своеобразный урод. И он трижды урод в периоды максимальной заряженности творчеством. Хорошо это или дурно -- вопрос другой. Но -- это факт, с которым нельзя не считаться. Творчество -- это такая стихия, о мощных ураганах которой в иные минуты не может судить тот, кто им не был подвержен. В таком состоянии всякий художник (музыкант, живописец, поэт, скульптор, актер -- все равно) может наделать тысячу глупостей, тысячу непоправимых ошибок в своей человеческой жизни. И все-таки он -- без вины виноватый. От этого нелегко ни ему, ни другим. И нельзя говорить, что ему все дозволено: положение художника обязывает, а не развязывает. Но при всей доброй воле он не властен тогда над собой.