Отрывок

Сын человеческий, или Роковой граммофон
Щенок-таки не выдержал, — сошел с ума…
По-видимому, у него являлось временами
желание разобраться в страшной путанице
жизни или умилостивить ее покорностью:
Он вилял хвостом перед граммофоном и делал
вид, что любит его… Весной, во время разлива,
щенок утонул в реке: очень возможно, что он
покончил самоубийством, отчаявшись найти правду Жизни…

Л. Андреев. «Сын человеческий»


I

Шестьдесят пять лет без малого
Средь селенья захудалого
С попадьею престарелою,
С собачонкой с шерстью белою,
С Машкой, кошкою лукавою,
С хмурым дьяконом Варнавою,
Робким истинно по-заячьи, —
Поп Иван жил припеваючи
(Знать, под добрыми планидами),
Пел молебны с панихидами,
Был своею сыт копилкою,
Попивал чаи с просвиркою,
Сев в тени у палисадника,
Напевал «Коня и всадника»,
По ночам скучал за пулькою,
Не гнушался и «Акулькою»
И любил средь дела мирного
Подсмотреть туза козырного
У дьячка, ходячей хворости,
Иль у писаря из волости.


II

Но для злого и невинного
Нет на свете счастья длинного.
Все людское счастье — дутое.
Налетело горе лютое
Средь затишья деревенского
На попа Богоявленского.
Вдруг, ни более, ни менее,
Началось везде «движение»,
Неумеренно-огромное,
Главным образом погромное.
Про волнения аграрные
Драмы выплыли бездарные,
Появились «Знанья» повести,
И пришла свобода совести.


III

В тот же день, пылая лавою,
С хмурым дьяконом Варнавою
И женой своей Корнилией,
Недоволен вдруг фамилией,
Поп устроил совещание
И послал в синод послание,
Вопреки совета женского
И Варнавина прещения:
— В силу новых извещений я
Не хочу «Богоявленского».
Неудобовразумительно,
В написаньи очень длительно.
Был полвека поп и помер он,
Я хочу назваться номером —
Пятизначным и с девяткою,
Что готов скрепить и взяткою…
Подписался без смирения:
«Поп NN по принуждению»
И послал сие заносчиво:
«Питер. Дом Победоносцева».


IV

Как заря за лесом скрылася,
На базар пряменько с крылоса,
«Воеводу» кончив «взбранного»,
Поп пошел до Лейбы Рваного.
Как внушению подверженный,
Граммофон купил подержанный
И не с «Иже херувимами», —
Впрочем, трудно уловимыми, —
Не с воскресным задостойником
И не с маршем по покойникам,
Не с Шаляпиным, не с Глинкою, —
С па-де-катром и лезгинкою,
С кэк-уоком и мазуркою,
С разбитной певицей Шуркою,
С анекдотами армейскими,
С приключеньями еврейскими.


V

И, созвав все домочадие
(О, безумное исчадие,
Во языцех притча новая!),
Заиграл слова готовыя,
Анекдоты всесословные,
Шансонетки срамословные,
Что поют без одеяния,
Снявши даже и исподнее,
С целью влечь в любодеяние
И повергнуть в преисподнюю.
И собачку, тварь Господнюю,
Кличкой «Гог», созданье бедное,
Острым рыльцем в жерло медное
Сунул поп: внимай-де внятнее.
Взвизгнул песик, полн гнушения,
И рекла жена внушение:
— Ты б, отец, поаккуратнее.

Отрывок

Приходит-это ко мне Петра Еремеич в хорошем подпитии.
— Я, — говорит, — человек пустынный. Я люблю море и лес. Пойдем, — говорит, — по этому самому случаю в город, в трактир, за чайком попотеть, а потом в Зоологию. Хочу, — говорит, — я звериную шерсть посмотреть, обезьяну за хвост подержать, носорога сайкой покормить. Хочу, — говорит, — на небесах объявления про щеколад и часы «Омегу» почитать. Слышу, — говорит, — что меня город зовет, пальцем манит.
Как мы с Петром Еремеичем без малого шешнадцать лет по торговому делу рядышком состоим, то я все его повадки доподлинно знаю и вижу, коли ежели он этак заговорил, то, само собой, значит, человек в полосу попал и одного его пустить никак невозможно.
— Ну, — говорю, — коли так, пойдем.
Поперли это мы из Новой Деревни. На пути Славянка лежит. Греха таить нечего, зашли, раков спросили, по полдиковинке выпили ради энергии. Сидим-это честь честью. Варган таково хорошо наяривает. Хересу перед нами букашечка махонькая. Только вдруг Петра Еремеич страшные глаза сделал и говорит:
— Вася, — говорит, — друг неоцененный, али ты не видишь, что я в панике? Неужто тебе не страшно?
— А чего бы, — говорю, — мне опасаться? Чай, я не министр путей и сообщений.
— Вася, — говорит, — друг мой, ай ты не видишь, как все жуют?
— А что ж, — говорю, — такое, что жуют? Пущай их на здоровье. Наших они с тобой раков не съедят.
— Челюсти-то, — говорит, — как ходят, челюсти-то! Что у стрекозы! И это у всех! И у меня, Вася! А под мясом-то у кажнаго кости! Вася, — говорит, — друг мой, что мине делать, ежели я у кажнаго под спинжаком и штанами костяной шкелет вижу? Несчастный я человек!
— Ты, — говорю, — не несчастный, а просто малость на хересе ошибся. Оттого ты и в таком терроре. Который, — говорю, — день ты в заводе?
— Только третий еще, — говорит. — И все мне со вчерашнего дня в таком виде представляется, как быдто наоборот. То быдто я — не я. То своих собственных каблуков испужаюсь. Иду это и свои каблуки чувствую. Стучат. Веришь ли, волосы дыбом встали. Только подумай, Вася, твердые этакие, кожаные.
— Какие сапожник делал. Чего ж, — говорю, — дурашка, пужаться?
— То, — говорит, — на меня как бы огненный автомобиль катит. Коли бы ежели на одну пядь не отскочил, так поперек бы по пояснице и перерезало.
— Огненный?
— Огненный.
— Ну, — говорю, — коли огненный, так твое дело плохо, Петра Еремеич. Развлечься тебе надобно сурьезно.
Обрадовался.
— Поедем, — говорит, — Вася, в Зоологию. Плюнем на все. Я, — говорит, — там певичек послушаю, лакея икрой помажу, пимперле за хвост подержу. Постой, не надо. Убери деньги. Я нонче за все сам плачу. Получите, господин человек.
Как на извозчике ехали, Петра Еремеич все рукой кекуок дирижировал и на губах польку играл, а потом править интересовался. Извозчика все на свое место сесть уговаривал, а сам на козлы. Насилу его господином градоначальником усовестил. Этаким манером доехали мы до Зоологии.
У кассы говорит мне Петра Еремеич:
— Я, Вася, — говорит, — доругой свое я потерял. Не то на Каменноостровском, не то на Большом. Я, — говорит, — теперича червь, а не человек. Пыль. Песчинка. Был Петра Еремеич Именитов, да весь вышел. Я, — говорит, — совсем как ты, только у тебя штаны покороче да борода мочалкой.
Подошли к кассирше — он на меня перстом показывает:
— Дайте, — говорит, — ему билет.
А потом себя ткнул в грудь:
— И вот этому, — говорит, — дайте на 32 копеечки…
Выдала нам кассирша билет и засмеялась. Какой-то у ей мужчина в будке сидел. Петра Еремеич обиделся.
— Вы, — говорит, — над потерянным человеком не имеете полного права смеяться. Хошь у меня, — говорит, — и все отличие от вас, что я с папироской, а вы без папироски, одначе, ежели пожелаю, я на сегодняшний день могу один все билеты скупить и никого в Зоологический сад не впустить. Так один поперек скамеек лягу и прикажу ради одного меня всем зверям рычать и актерам на необитаемом острове фантастическую феерию господина Трефилова разыгрывать...
Барышня говорит:
— Проходите, вы задерживаете.
Как я вижу, что она дело говорит, а рядом серая шинель прислушивается, — я малость Петру Еремеича плечом продвинул и говорю:
— Плюнь на нее. Пойдем из лафиту братьев Чугреевых с апельсинами сокрушон делать.
Ну, что говорить, поколобродили мы в тот день с Петром Еремеичем изрядно. Пропилеи были здоровые. Как уж самим нам наше пойло невмоготу стало, затребовали мы к миске разливательную ложку и стали публику, которая проходящая, с этой ложки потчевать. Который поблагороднее, улыбнется, а кто попроще — за милую душу выпьет, усы оботрет да и второй раз подойдет.
Дальше Петра Еремеич павлином кричал, под протодьякона, а потом под чугунку подражал, медведю три пятаковки скормил из французской булочной, итого на 15 копеек, морского медведя всего оплевал, с сухопутной обезьяной по-немецки разговаривал…
Опосля этого, как уж и мне в голову довольно левые мысли вступили, вдруг как вздрогнет Петра Еремеич и говорит:
— Вася! Ай ты не слышишь, какой это зверь кричит?
— Слышу, — говорю. — Верно, бегемот али водяная корова… — А зверь действительно кричит совсем даже несуразно.
— Вася, — говорит, — ай ты не слышишь, как он мое имя вслух выговаривает?
— Полно, — говорю, — тебе Ваньку ломать. Просто зверь променаж свой совершает и легкие прочесывает. Одначе, смотрю, Петра Еремеич побледнел весь, как упокойник, руки, ноги дрожат:
— Веди, — говорит, — меня к этому самому чудищу. Вон он как ясно мою фамилию выговаривает!
Продрали мы сквозь толпу, прибежали на рев. Видим, на манер тюленя какой-то зверь сидит в воде, плавники в камень упер, выставил голову и кричит. А Петру Еремеича всего трясет, за руку меня схватил.
— Вася, — говорит, — ты грамотный. Прочитай, какой это такой зверь меня что ни есть самыми последними словами обеспечивает?
Посмотрел я на клетку, но как у меня в глазах уж было махонькое мелькание, как в кинематографе, то разбираю я что-то совсем плохо: «не кормитъ», «не кормит».
— Некормит, — говорю, — написано. Необыкновенный зверь… Надо быть, из северной Африки от Ашинова. Никогда такого не слышал.
— За что же, — спрашивает, — этот некормит меня сволочью и сукиным сыном ругает? Неужто ж я такой подлец, что и зверь полное право имеет этак меня перед всей публикой усугублять?..