Некто спросил: «Почему вы предпочитаете поэзию, свободную от общепризнанных правил?»

Отвечаю: «Мир поэзии сделался мутным. Лишь я один прозрачен. Зачем же, хлебая этот мутный суп, вылизывать еще и осадок?»

Ихара Сайкаку

Сроки посмертного бытования поэтического наследия Леонида Аронзона уже превысили тот небольшой промежуток времени, на который пришлось само его творчество. Однако до сегодняшнего дня, при обилии восторженных высказываний и пристальном внимании как в самиздатскую, так и в постсоветскую эпоху[1], а также публикаций практически во всех антологиях самиздата[2], творчество и личность Аронзона остаются по сути малоизученными. И это при том, что именно теперь, когда движение литературного процесса второй половины ХХ века обретает исторически-монументальные очертания, становится особенно ясно, что поэт Леонид Аронзон — фигура исключительная даже для того, богатого яркими именами периода.

Аронзон был поэтом редкой самобытности, прежде всего в звучании своего слова и очертаниях поэтического мира. Он не только состоял в оппозиции к официальной литературе (дух внутренней свободы был присущ Аронзону всегда и ощутим даже в произведениях, написанных в расчете на публикацию[3]): поэт сознательно держался несколько в стороне от каких-либо объединений и групп, а если творчески с кем-то и сближался, то контакт обязательно должен был подкрепляться человеческой заинтересованностью. Отсутствие интереса к социальной тематике делало его посторонним как официальной литературе, так и идеологизированной оппозиции. Своеобразие поэтических поисков, в которые неминуемо вторгалось ощущение обреченности, отразилось в хрупкости создаваемого мира. Игровое начало только подчеркивало трагическую удаленность поэтически воплощаемого рая от действительности. Ясно сознавая свое место в русской поэзии, Аронзон мучился от невозможности принимать активное участие в литературном процессе. Частный, даже сугубо интимный мир, куда допускались только ближайшие друзья, был не ко двору, требовались «громкие» темы. Художественно осмыслить такое положение  было возможно лишь в полном отказе от внешнего, в запечатлении трудно переводимых на человеческий язык состояний, в кропотливом создании собственного стиля и поэтического языка.

В стихах Аронзона редко обнаруживаются прямые отражения действительной жизни поэта. Если взяться за восстановление канвы его жизни по текстам, то получится нечто фантастическое. В этом смысле поэзия Аронзона сопоставима с поэзией Тютчева. Во многом схожи пейзажи — торжественные и одически величественные. Но если у Тютчева они служат поводом для философических рефлексий, то у Аронзона другое: восторженное настроение, экстатическое состояние сопровождаются пристальным вглядыванием в предстоящее пространство. Очертания пейзажа меняются со сменой времени года и дня. Но, по сути, времени нет, оно остановилось, исчезло — и создаваемый мир стал прозрачным, каждое явление если и множится, то не вовне, а вовнутрь, обнаруживая самостоятельное существование в «пространстве души»…

Так совершает поэт свое путешествие, радостно приветствуя и воспевая знакомый по инобытию ландшафт. Поэт движим «надеждой открыть новые миры» (Пушкин) и при этом ведет «точные дневники своего духа» (Хлебников); открываемые живые пространства озвучиваются «думами и слогом» (Аронзон). Поэт оказывается первооткрывателем, обживающим и очерчивающим границы этих новых, параллельных действительному миров; он описывает их флору и фауну и населяет близкими людьми. Но всё больше притягивает его одиночество, созерцание пустынных пейзажей — напоминающих о засмертном.

Леонид Львович Аронзон родился 24 марта 1939 года в Ленинграде[4]. Отец, Лев Моисеевич, был инженером-строителем; мать, Анна Ефимовна (урожденная Геллер) — врачом. Леонид был вторым ребенком в семье: первый — Виталий — родился 17 октября 1935 года. Семья жила на 2-й Советской улице, 27, в огромном доходном доме, занимавшем целый квартал между Невским проспектом, Дегтярным переулком, проспектом Бакунина и 2-й Советской. Когда родился Леонид, вместе с родителями в квартире проживали также братья матери — Исаак и Михаил Геллеры[5]. Семья Аронзонов размещалась в поделенной на две части комнате, бывшей когда-то кабинетом владельца купеческой квартиры.

Когда началась война, отца, вопреки желанию, на фронт не взяли: Всесоюзный проектный алюминиево-магниевый институт, где он работал, эвакуировали на Урал. Мать, военный врач, осталась в Ленинграде, а детей в августе 1941 года эвакуировали к отцу в поселок Лёнва, недалеко от города Березники (Молотовская, ныне — Пермская обл.). Спустя год, осенью 1942-го, матери был дан месячный отпуск в связи с болезнью Виталия, она приезжает к детям и остается в Лёнве, где ей поручили сформировать военный эвакогоспиталь. С воссоединением семьи улучшаются бытовые условия, налаживается жизнь: Виталий в 1943 году идет в школу, Леонид остается на попечении бабушки. Летом 1944 года Анна Ефимовна уезжает в Ленинград и в сентябре 1944 года вся семья, кроме отца, оставшегося в Березниках, возвращается в квартиру на 2-й Советской, которую братья покинут, уже женившись: Леонид — в 1958 году, Виталий — в 1959.

Жизнь после войны возвращалась в нормальное русло: дети ходили в школу[6], приобретали друзей, много читали; Виталий посещал занятия в Эрмитаже, рассказывал Леониду об античной истории. Вместе с тем в жизни братьев — как и у многих послевоенных детей — немалое место занимала улица. Особенно это сказалось на Леониде, которого в 10-м классе чуть не исключили из школы за непочтительное отношение к некоторым учителям. Леониду на протяжении всей его жизни было свойственно обостренное чувство «невписанности» в существующие социальные и бытовые структуры, недоверие к авторитетам и желание противопоставить им собственную независимость. Братья увлекались поэзией; будучи с раннего детства приобщенными к Пушкину, Лермонтову, они открывали для себя Брюсова, Блока, Есенина, Маяковского, что сказалось на первых, еще очень подражательных опытах Леонида. В этих стихах с их ярко выраженным противопоставлением лирического героя окружающему миру, отсылающим как образно, так и поэтически к раннему Маяковскому, еще очень трудно разглядеть будущего поэта:

....Смотрел недавно, утомительно долго,

На бедного пьяного нищего,

Просящего слезой на хлеб,

Будто бы от осколка,

Да ищи его?

Но подать надо, жалко.

У него нет ног — сочувствую — это ужасно гадко,

А у меня ничего, понимаете, ничего нет,

Кроме прогрессирующей тоски.

Хотя лгу: для порядка

Меня иронически называют: поэт,

И только.

(«Вздёрнуться, что ли? Не то всё надоело до смерти...», 1956)[7]

По окончании школы Аронзон поступает на биолого-почвенный факультет Ленинградского государственного педагогического института им. А. И. Герцена. Доучившись до конца семестра и получив стипендию, он со своим школьным приятелем отправляется на стройку Волжской электростанции — «узнать жизнь». Побег из дома закончился в Москве, где дядя Исаак урезонил добравшихся до столицы на электричках «зайцами» юношей и отправил домой. В Ленинграде Леонид переводится на историко-филологический факультет, сдав все экзамены на «отлично».

На первом курсе Аронзон знакомится с Ритой Моисеевной Пуришин-ской (1935–1983). После стремительного романа летом 1958 года молодые студенты в день рождения Риты, 26 ноября, втайне от родителей зарегистрировали брак. В Рите Аронзон нашел свою музу. «Это единственный пример из поэтов моего поколения — поэт, который любил СВОЮ жену!» — писал позднее К. Кузьминский[8]; «главным событием в его жизни» называла любовь к Рите Елена Шварц[9]. Человек, тонко чувствующий неординарность и дарования в других, Рита становится постоянным вдохновителем и героиней лирики Аронзона, поддержкой в нелегком быту. Ее исключительный жизненный талант, чувство красоты и подлинности, врожденные благородство и такт, артистизм, музыкальность оказались созвучны ему — как человеку и поэту. Рита также была первым слушателем и критиком вновь созданных произведений (ее суждения, записанные в дневнике, зачастую помогали нам восстановить генезис того или иного текста).

Ко второй половине 1950-х годов относятся и знакомства, в значительной степени определившие становление эстетических предпочтений Аронзона. На одном факультете с ним учился поэт Леонид Ентин, который свел Аронзона с Алексеем Хвостенко, позже — с Анри Волохонским. (Спустя несколько лет дух художественного поиска и абсурда, воплощенный в плодах коллективного творчества содружества «Верпа»[10], образует один из полюсов творческого кредо Аронзона). Тогда же завязалась дружба с поэтом Александром Альтшулером, учившимся на механическом факультете Технологического института и ставшим ближайшим другом Аронзона. Произошло сближение с прозаиком Владимиром Швейгольцем. Аронзон знакомится также с Иосифом Бродским (чуть ранее и с другими «ахматовскими сиротами», в те годы поэтами-«технологами» Д. Бобышевым, А. Найманом и Е. Рейном). Тесное общение с Бродским, стихи которого Аронзон очень ценил, прекращается в начале 1960-х из принципиальных поэтических разногласий, хотя поэты встречались и позже.

В чем исток противостояния Бродского и Аронзона, отмечаемого многими современниками и исследователями?[11] «Оттуда, сверху, до пределов нисходя, слово по мере нисхождения соответствующим образом распространяется. Но теперь, восходя от нижнего к высшему, по мере восхождения оно сокращается и после полного восхождения будет вовсе беззвучным и всё соединится с невыразимым»[12]. Эта мысль Дионисия Ареопагита применима и к движению поэтик Бродского и Аронзона в 1960-е годы: романтический пост-акмеист Бродский, всей своей поэтической интонацией обращенный к вещному миру, — и «герметист», по определению В. Кривулина, Аронзон, для которого граница между внутренним и внешним миром проходила по собственной коже[13], — и эту границу он не переходил. Бродский — поэт, актом поэтической речи овеществлявший время; его мир того периода — поэзия больших форм и почти эпического пафоса, а его человеческая судьба явилась лишь подтверждением декларации художника: принятие на себя удара времени. Для Аронзона время не течет, оно статично, и его лирика — поэзия не действий, а состояний, где ограниченный набор предметов вещного мира дан не для описания и врастания в мир или противостояния ему, а с целью создания индивидуального языка, в котором имя слова замыкается на его значении, не выводя в понятийную сферу — стратегия, близкая к заумному языку футуристов и поэтике ОБЭРИУ. Из этих изначально разных посылок — «нисходящего» движения в мир у Бродского и попытки «полного восхождения» у Аронзона[14] — и рождается их полярность на поэтической карте России.

Но в тот период ни для Бродского, ни для Аронзона — двух двадцатилетних поэтов — речь о признании их истинного места в истории русской литературы не шла. Для Аронзона многое заслоняют финансовые и бытовые проблемы: он и Рита ютятся в одной комнате с ее родителями, а потом снимают комнату в том же доме (Зверинская ул., 33). Остро переживая несамостоятельность, материальную зависимость, Аронзон переводится на заочное отделение, а летом 1960 года, при посредничестве И. Бродского, устраивается рабочим в геологическую экспедицию на Дальний Восток — с целью заработка[15]. Возвращается он оттуда раньше ожидаемого, на костылях: диагноз — саркома, единственное лечение — немедленная ампутация ноги. Только вмешательство матери, опытного военного врача, позволило установить, что это — остеомиелит, все же поддающийся лечению. После тяжелой операции в Окружном военном госпитале ногу удается спасти. В общей сложности Аронзон проводит в госпитале более семи месяцев, побеждает начавшееся заражение крови, проходит через несколько операций по чистке кости и выписывается инвалидом. Позднее он вынужден периодически ложиться в больницу, осталась и хромота.

После больницы Леонид и Рита живут с родителями поэта на 2-й Советской — оба с группой инвалидности (у Риты — комбинированный порок сердца). Со временем жилищная ситуация разрешается: в результате сложного обмена в 1963 году родители переселяются на Охту, в только что отстроенный кооператив на Якорной улице[16], а Виталий Аронзон со своей семьей въезжает в квартиру на 2-й Советской, освободив для Леонида и Риты комнату в доме 11/20 по Владимирскому проспекту (так называемый «дом Достоевского»). Напротив располагался театр им. Ленсовета, где во времена НЭПа был игорный дом; это соседство отразилось в повести «Ассигнация». Брат поэта так вспоминает о квартире: «Обычная ленинградская коммуналка с соседями-антисемитами (явными и не явными), общей кухней, заставленной кухонными столами, ванной с дровяной колонкой и одной уборной. Стену коридора у входа в квартиру украшала батарея электросчетчиков — важных инструментов для внутриквартирных расчетов за электроэнергию, у других стен помещался семейный хлам. Эта когда-то барская квартира была не худшим вариантом жилья. Наша квадратная комната с двумя большими окнами, выходившими на Графский переулок[17], имела прихожую со стороны коридора, которая создавала иллюзию квартиры в квартире и в которой удавалось разместить только холодильник и вешалку. Отопление было печное, но к въезду Лёни оно было уже заменено на центральное. Одна из боковых стен комнаты была наружной стеной дома и зимой не прогревалась печным отоплением, поэтому в сильные холода на ней белел иней»[18]. Атмосфера этого района и дома отчасти воссоздается в поэме «Прогулка».

Начало 1960-х — время быстрого творческого становления Аронзона. В 1963 году он окончил учебу в институте, защитив диплом «Человек и природа в поэзии Н. Заболоцкого» под руководством В. Н. Альфонсова. Эти годы — время расцвета независимой культуры, попыток «официального» выхода к широкой аудитории и как следствие — ужесточения репрессий со стороны властей[19] (которые, к счастью, непосредственно поэта не коснулись). Тем не менее, имя Аронзона появляется в связи с более поздней кампанией против Бродского. В печально известной статье «Окололитературный трутень» говорилось: «Некий Леонид Аронзон перепечатывает стихи Бродского на своей пишущей машинке»[20].

В эти годы Аронзон преподает литературу в вечерней школе и, чтобы пополнить семейный бюджет, летом ездит в Крым, где вместе с приятелем Юрием Сорокиным подрабатывает пляжным фотографом. Поездки проходят тяжело — поэт, по своему душевному складу, к такого рода заработкам оказывается мало приспособлен.

К середине 1960-х годов Аронзон обретает неповторимый голос, ни на кого не похожий язык. Он общается с кругом поэтов Малой Садовой[21], предоставляет подборку стихотворений для машинописного альманаха «Fioretti»[22], вместе с А. Альтшулером, А. Мироновым, Вл. Эрлем и др. неоднократно выступает с публичным чтением стихов. После ряда подработок, в том числе и случайных, к концу 1966 года через главного редактора студии «Леннаучфильм» Валерия Суслова, часто дававшего возможность заработать представителям неофициальной культуры, Аронзон находит нерегулярный источник дохода — писание сценариев документальных фильмов. Аронзон стал автором более десяти фильмов, два из которых были отмечены призами на кинофестивалях. Не являясь образцами высокой литературы, эти тексты, однако, несут следы авторского стиля Аронзона: так, в дикторский текст фильма «Голоса растений», получившего почетный диплом на 13 Конгрессе Международной ассоциации научного кино в Дрездене, были включены фрагменты стихотворений Н. Заболоцкого, а персонажем фильма «Защита диссертации» стал В. Бытенский[23], действительно защищавший тогда диссертацию. Особо примечателен незавершенный литературный сценарий «Так какого же цвета этот цвет?» (1970) с большим количеством автоцитат[24].

При всей погруженности в поэзию, сосредоточенности на литературе, Аронзон в жизни был смешливым, веселым человеком; тяга к озорству и мальчишеским проделкам сочеталась в нем с неожиданным простодушием. Особенно ценил он дружеское общение и искренность и исключительно болезненно переживал разрывы с близкими людьми (см. примеч. к стихотворению «Как часто, Боже, ученик...»). Одна из самых значительных встреч происходит в 1966 году: Аронзон знакомится с художником Евгением Михновым-Войтенко, ставшим, наряду с Альтшулером, ближайшим другом поэта и бессменным его собеседником[25]. Кроме живописи, их связывало осознание себя первопроходцами, осваивающими новые пространства звука и цвета — молчания, беспредметности. Именно под влиянием Михнова поэт создает уникальную книгу размывок «AVE» — на стыке поэзии и живописи (дошедшие до нас живописные работы Аронзона были выполнены до знакомства с Михновым).

Круг общения поэта был замкнут на сравнительно немногих друзьях и знакомых — А. Альтшулере, Р. Белоусове, Ю. Галецком, И. Мельце, Евг. Михнове, Б. Понизовском, Ю. Сорокине, Ю. Шмерлинге, Ф. Якубсоне, подруге жены Ларисе Хайкиной. Однако Аронзон следит также за творчеством ряда современников, посещает чтения других поэтов, иногда читает сам. Ему не было свойственно безразличие к славе, и отсутствие возможности свободного высказывания при сознании ценности создаваемого отражалось болезненно. Н. И. Николаев вспоминает: «Помню разговор в троллейбусе (мы ехали тогда с компанией мимо Литейного в сторону Московского вокзала). Разговор шел о литературной славе. Лёня сказал — что-то вроде такого — что хотел бы добиться славы, а потом уйти в неизвестность. Меня тогда его слова поразили, и потому я их запомнил». Возможно, именно конфликт между обостренным чувством ясной прозрачности творимого мира, с одной стороны, и отчетливым осознанием бесперспективности самоосуществления в мутной воде советского литературного быта, с другой, и послужил истоком приближающейся трагедии.

Приспособиться к системе — ни к советской, ни к антисоветской — не получалось. Мешали как равнодушие к социальной составляющей человеческого существования, так и врожденная (само)ирония и чувство вкуса[26]. Не помогали ни чтения в СП и литобъединениях, ни обращения к И. Эренбургу и К. Симонову. Самиздат в те годы еще не функционировал столь отлаженно, как в 1970-е, и противостояние поэта системе лежало исключительно в эстетической плоскости.

В 1967 году Аронзон вместе с женой и ее родителями переезжают в отдельную квартиру на ул. Воинова 22/2[27]. Парадный подъезд дома смотрел на боковую стену Большого дома, а окна обеих комнат выходили на Литейный проспект. Здесь поэт прожил оставшиеся годы. Несмотря на то, что быт семьи внешне устраивается, неудовлетворенность жизнью растет. Сценарии, которые сам поэт называл «стенариями»[28] (от «стенать»), приносили доход, но внутренне опустошали и отнимали время от творчества. Надежд на публикацию стихов не осталось[29]. Ощущение распада и безнадежности усугубляется внешними событиями: еще в марте 1965 года Владимир Швейгольц убивает свою подругу и совершает попытку самоубийства, мотивируя на суде (октябрь 1966 года) свой поступок религиозными соображениями: жертва по обоюдному согласию[30]. Размышления о скрытых причинах, приведших приятеля к столь страшной трагедии, отразились в «Отдельной книге» и «Моём дневнике».

В 1969 году Аронзона всё чаще гнетет предчувствие смерти, и он просит мать о консультации у психиатра. Был поставлен диагноз — депрессия. Врач рекомендовал внимательно наблюдать за переменами в состоянии пациента. Облегчение в самочувствии Аронзона притупило бдительность родных. Пик возобновившейся депрессии пришелся на поездку в Ташкент: осенью 1970 года Рита пишет из Ташкента Ларисе Хайкиной о тяжелом душевном состоянии мужа: «Лёник молчит, а если говорит, то такое, что лучше бы он молчал. Вчера целый день ходила по жаре и плакала. Всё больше укрепляюсь в мысли, что его надо лечить. Глаза совершенно пустые, мутные, бесцветные, всё время бегают. И лицо бледное» (9 октября 1970 года); «Лёня с Аликом Альтшулером ушли в горы вчера, в воскресенье 11 октября, в среду должны вернуться. Лёник в последний день немного отошел, а может, взял себя в руки, как я ему велела. Любезно и настойчиво звал в горы, обещая ишака. Но я, имея в виду много статей, и его и себя, не согласилась. Хотя боюсь, что в горах с ними что-нибудь случится» (12 октября).

В ночь с 12 на 13 октября Альтшулер выходит из пастушьей хижины в горах на звук выстрела и находит у стога раненного в бок друга. Рядом с ним лежит охотничье ружье. На следующий день поэт скончался в госпитале Газалкента. В свидетельстве о смерти, выданном 16 октября 1970 года Дзержинским ЗАГСом Ленинграда, в графе «Причина смерти» значится: «Проникающее огнестрельное ранение. Самоубийство». На версии суицида остановились по решению родных, чтобы снять нелепые подозрения милиции с Александра Альтшулера. В факте самоубийства была убеждена Рита Пуришинская, в дальнейшем эту версию многие приняли на веру. Однако патологоанатом ленинградского Окружного военного госпиталя, в морге которого тело находилось до похорон, выразил сомнение в подобной формулировке причины смерти: выстрел в бок для самоубийства не типичен, скорее, он мог быть вызван неосторожным обращением с ружьем[31]. При любой интерпретации, не отменяющей несчастья, это событие стало фактом литературы — итогом поэтического обживания «за-смертных» пространств.

Похоронен поэт в Ленинграде на кладбище им. Жертв 9 января. Надгробие выполнено Константином Симуном — автором знаменитого памятника «Разорванное кольцо» на Ладожском озере. В 1975 году под этим же надгробием был похоронен отец, а в 1989 году — мать поэта.

В день похорон в корзине для бумаг у стола Аронзона нашли смятые листы с черновиками стихотворения «Как хорошо в покинутых местах...»[32]. Строка 1961 года — «так явись, моя смерть, в октябре» — увы, оказалась пророческой.

После смерти поэта его культовый статус в кругу любителей и знатоков «литературы андеграунда» лишь окреп. В 1970–1980-е годы регулярно проводились вечера его памяти, стихотворения печатались как в самиздатских журналах и антологиях в СССР, так и за рубежом. Несколько стихотворений проскользнуло даже в «официальной» печати. Но основным средством распространения по-прежнему оставались машинописные списки, обилие которых послужило причиной того, что первая представительная публикация поэта, подготовленная в 1979 году Еленой Шварц в качестве приложения к журналу «Часы», основывалась не на первоисточниках, а на более поздних, не всегда аккуратных перепечатках и редакциях. То же можно сказать как о втором сборнике Аронзона, выпущенном Ирэной Орловой (Ясногородской) в 1985 году в иерусалимском издательстве «Малер» на основе издания 1979 года[33], так и о третьем, дополненном издании сборника Шварц, вышедшем в Петербурге в издательстве «Камера хранения» в 1994 году. Следует отметить, что при указанных недостатках эти книги выполнили важную роль: творчество Аронзона становилось доступным более широкому кругу читателей и в России, и за рубежом. Не в последнюю очередь этому послужила и большая подборка поэта в антологии К. Кузьминского и Г. Ковалева «У Голубой Лагуны» с сопроводительной статьей Кузьминского.

Несмотря на относительную частоту публикаций в 1980-е годы в самиздате и в 1990-е — в официальной печати, задача текстологически выверенного и максимально полного издания сочинений Аронзона решена не была. Снабженный подробными примечаниями Вл. Эрля и обширной статьей А. Степанова сборник, вышедший в качестве литературного приложения к журналу «Часы» в 1985 году, в силу своего самиздатского происхождения широкому читателю недоступен. Небольшая книга «Стихотворения», выпущенная Вл. Эрлем в 1990 году в Ленинграде (хотя и основывалась на подлинных авторских рукописях), не претендовала на статус научного издания, а при подготовке двуязычной книги «Смерть бабочки», изданной А. Ровнером и В. Андреевой в 1998 году — наиболее представительном на сегодняшний день издании — текстологические задачи не ставились.

Настоящее собрание произведений — первое научно подготовленное издание наследия Аронзона. Нашей главной задачей было введение в научный и читательский оборот максимально полного основного собрания поэта в подлинных авторских редакциях. Составители также надеются, что представленный во вступительной статье биографический материал, исследование А. Степанова о поэтике Аронзона, нисколько не утерявшее своей актуальности, а также реальный комментарий в примечаниях помогут познакомиться читателям и специалистам со столь сложным, противоречивым, но в то же время поразительно ярким человеком и поэтом, каким был Леонид Аронзон.

Петр Казарновский, Илья Кукуй