Отрывок

Мой чудный замок

Диане де Пуатье было сорок восемь лет, когда, в 1547 году, Генрих II подарил ей Шенонсо. Подарок, собственно, принадлежал не ему, а короне, поскольку Шенонсо к тому времени отошел государству. Сыну Тома и Катрин Антуану Бойе и его жене Анне Понше очень скоро пришлось расстаться с замком, в котором они если и успели пожить, то пребывая в страхе и смятении. Отец Анны, казначей Понше, в 1527 году был вместе с Самблансе повешен в Монфоконе, и Антуану Бойе, оказавшемуся замешанным в один из самых громких финансовых скандалов эпохи Возрождения, пришлось отдать свое владение в уплату колоссального штрафа. Но предусмотрительная Диана желала создать видимость покупки Шенонсо у частного лица, опасаясь, что настанет день, когда у нее отнимут замок как незаконно присвоенную собственность короны, если, не дай бог, она лишится покровительства Генриха. Она устроила так, что сделка по передаче Шенонсо государству, ни много, ни мало, двенадцать лет считавшаяся законной, была аннулирована как мошенническая – из-за якобы допущенных фальсификаций в описи имения, – а затем купила по сходной цене приглянувшийся замок, возвращенный Антуану Бойе лишь для того, чтобы проще было конфисковать его и вы-ставить на торги. Оказавшись перед перспективой вновь платить долг государству – он-то полагал, что давно с ним расквитался, отдав Шенонсо, – Бойе-сын бежал в Венецию и увез с собой бумаги на право владения этим воистину слишком прекрасным для него замком, до-ставшимся всесильной фаворитке. Диана пользовалась поддержкой короля в ходе судебного фарса, продолжавшегося семь лет; она одержала в конечном счете победу и стала законной владелицей Шенонсо, который к тому же ничего ей не стоил, поскольку деньги на покупку замка – можно сказать, по дешевке – она тоже получила от Генриха. Эту некрасивую историю стоит вспомнить, созерцая в музеях полотна, на которых Клуэ и Жан Гужон запечатлели эту богиню эпохи Возрождения. Холодная Диана была расчетливей любого пройдохи-нотариуса и вдобавок прижимиста.
Диана де Пуатье принадлежит к числу тех редких женщин, что прославились в веках одной лишь своею красотой – красотой столь абсолютной и не подверженной времени, что за нею теряется, отступая в тень, личность той, которая была ею наделена. Народная фантазия тщетно пыталась оживить этот дивный мрамор: Диане приписывали мелодраматическую историю с Франциском I, которому она будто бы отдалась совсем юной девушкой, чтобы спасти приговоренного к смерти отца. Эту байку можно прочесть у Брантома; имя Дианы не названо, зато рассказчик приводит – вернее сказать, измышляет – весьма произвольные слова отца, который, разумеется, рад, что сохранил жизнь недорогой ценой; слова эти Гюго впоследствии превратил в пространную негодующую тираду в защиту добродетели в драме «Король забавляется».
Но это всего лишь легенда, и на величие души, проявленное в акте самопожертвования любящей дочери, реальная Диана вряд ли была способна. Ее подлинная история далеко не так драматична, зато не в пример самобытнее. Девушка из знатной семьи, выданная замуж совсем юной за престарелого вельможу, в дальнейшем примерная супруга и мать двоих детей, в тридцать семь лет, уже будучи вдовой, встретилась на балу с будущим королем Генрихом II, которому было тогда семнадцать. Непостижимая страсть к женщине на двадцать лет его старше была единственным сумасбродством этого осмотрительного и сумрачного по натуре принца, ставшего в дальнейшем в общем-то благоразумным правителем. Едва взойдя на престол, он осыпал вдову драгоценностями, принадлежавшими короне; он сделал ее герцогиней и изрядно растряс ради нее государственную казну. До какой степени он мог попрать правосудие из-за любви к Диане, мы уже убедились на примере истории с Шенонсо.
Генрих был женат на семнадцатилетней итальяночке с оливковой кожей и прекрасными глазами – на той самой Екатерине Медичи, которая нам более известна в образе вдовствующей королевы, одержимой интриганки, готовой на все ради защиты интересов своих детей. Но в пору появления на сцене Дианы Екатерина была всего лишь молоденькой иностранкой, чувствующей себя одиноко при французском дворе и без памяти влюбленной в своего юного мужа. Она вела себя благоразумно; не докучала ревностью и слезами Генриху, который исправно исполнял свой супружеский долг (возможно, поначалу не совсем исправно, но, говорят, мудрые советы Дианы сыграли определенную роль в том, что король перестал пренебрегать опочивальней королевы), так что после долгих девяти лет бесплодия Екатерина родила ему десять детей. За это время государыня обзавелась самым блестящим двором и самыми красивыми фрейлинами; утонченный вкус и практическая сметка в делах делали честь ее родной Флоренции. Но в сравнении с белоснежной Дианой эта не по моде смуглая, расплывшаяся от многочисленных беременностей и неумеренной страсти к лакомым блюдам женщина сильно проигрывала. Королева и герцогиня вместе восседали во главе стола на всех пирах; Диана ухаживала за Екатериной и ее детьми, когда те хворали; их отношения, с виду обходительные и доброжелательные, были, вполне возможно, искренними: такое взаимное расположение чаще, чем думают, идет рука об руку с враждой и обидой у двух женщин, вынужденных делить одного мужчину. Известно, что вензель Генриха, повсюду встречающийся в Фонтенбло, Шенонсо и других дворцах и замках, представлял собой букву «H» – Henri, – переплетенную с двумя «C» – Catherine. Но эти две буквы «С» имели форму полумесяца – символа Дианы-охотницы и, пересекаясь с вертикальными черточками «Н», образовывали два «D» – первую букву имени Дианы. Ловкий компромисс; он наверняка был по душе королю и его любовнице и, надо полагать, втайне досаждал законной супруге.
Ученые мужи порой задавались вопросом, не была ли эта беспримерная в истории любовь, продолжавшаяся до самой смерти короля, которому в то время сравнялось сорок, тогда как герцогине перевалило за шестьдесят, лишь чисто платоническим поклонением красоте. Это был бы, прямо скажем, единственный случай, когда платоническая страсть так дорого стоила государству. Хроникеры той поры далеки от подобной мысли, и уж разумеется, так не думала королева.

Отрывок

Моцарт в Зальцбурге

Не будем останавливаться перед тавернами, привлекшими наше внимание звоном мандолин: нами владеет интерес к более чистой музыке. Не будем слушать, как соборный орган откликается на раскачивание колоколов, не пойдем в сады, которые поливают из водопровода и где прекрасные подружки прелатов с теорбой в руках изливают душу стихами Петрарки. Не будем задерживаться даже для того, чтобы послушать «Женитьбу Фигаро» или «Дон Жуана» в исполнении лучших в мире певцов, не станем слушать и «Волшебную флейту», которая, между прочим, на сцене кукольного театра обретает магическую власть, исчезающую в обычных театральных постановках.
Зайдем лучше на третий этаж дома, дышащего теплом народной жизни, в комнатушку, чрезвычайно низкий потолок которой казался высоким ребенку. Подходит старая хранительница, приподнимает крышку клавесина, кончиком пожелтевшего, как слоновая кость, пальца ударяет по клавише, и кажется, что эта женщина – оставшаяся в доме родственница молодого человека, добившегося успеха. Все здесь скромно и почти неправдоподобно спокойно и просто. Здесь исток прозрачной реки.
Однако будем осторожны: виньетки слишком бередят сентиментальные струны, дремлющие на дне наших душ. А маленькая комната, где, кажется, царило тихое счастье, создает у нас то же обманчивое впечатление, что и прелестные изображения маленького мальчика с напудренными волосами или трогательная история о том, как юная Мария-Антуанетта ласково утешала малыша, поскользнувшегося на паркете Шеннбрунского дворца. Эти милые детали скрывают от нас суровую реальность: детство вундеркинда, которого таскают из столицы в столицу, обрекая на бесконечную тряску в дилижансах, восторги, лишенные искреннего расположения, и порой на полное безразличие со стороны светского общества; частые заболевания, приведшие к туберкулезу, от которого он умрет молодым, жадность или, по меньшей мере, грубый расчет отца, стремившегося извлечь как можно большую выгоду из талантов молодого виртуоза. Гений Моцарта мужал не благодаря, а скорее вопреки всему этому.
Человеком он был, кажется, малоприятным, – и это еще слабо сказано. «Я отдал бы год своей жизни за то, чтобы провести один вечер с Шубертом, но с Моцартом не выдержал бы и обеда», – говорил мне один музыкант, которому за его жизнь довелось пятьдесят один раз дирижировать «Волшебной флейтой». В молодости Амадеус слыл любителем грубых и откровенных шуток, довольно распространенных в этой стране, позднее же был, как предполагают, саркастичен и резок по отношению к своим собратьям. В его непродолжительной жизни, где блестящие, но кратковременные успехи чередуются с продолжительными периодами невезения, нет ничего особенно привлекательного: даже его супружеская жизнь была, кажется, скорее заурядной, нежели счастливой или несчастной. «Noi ci darem la mano…» Тот, для кого эта мелодия стала незабываемой, без сомнения, не пережил даже мимолетного абсолютного счастья. Любовные приключения юного виртуоза, чуть позже одарившего Керубино восхитительной душой, судя по всему, были довольно незначительны, и их следует сопоставить с пошловатым письмом композитора к отцу, в котором опасности подобных прихотей для здоровья он выдвигает в качестве аргумента, оправдывающего свою женитьбу. Вопреки убеждению, господствующему в современных средствах массовой информации, творчество музыканта или поэта не объясняется его жизнью. Одинаково неизмеримая дистанция отделяет произведения Расина от жизни Расина, и то малое, что мы знаем о жизни Шекспира, – от пьес Шекспира.
Музыка Моцарта показалась легкой, потому что постоянно, с первого мгновения ласкает ухо, потому что подсказывает телу танцевальные движения и позы, потому что безотрывно следует творческой традиции своих великих и блистательных предшественников, например, Гайдна: в действительности музыка Моцарта – это порождение дара, который сродни Божьей благодати, и, без сомнения, результат упорнейшего труда и самого утонченного искусства. Волшебство его музыки в том, что она естественным образом преображает все, к чему прикасается, подобно тому как деревья вес-ной преображаются благодаря цветению. Несмотря на таланты либреттиста Да Понте, «Безумный день» Бомарше, смесь острой сатиры, затасканных театральных штампов и неправдоподобной путаницы, мог бы оказаться неудачным сюжетом для музыканта, но Моцарт использует лишь бешеный ритм пьесы, преобразуя его в музыкальный ритм, граничащий с чудом; обмен репликами между Фигаро и Сюзанной напоминает танцевальные па, пронзительная флейта пажа становится волнующей скрипкой. Переодевания, казавшиеся неубедительными, становятся вдруг такими же уместными, как на бале-маскараде, обретая к тому же символический смысл, позволяющий увидеть жизнь такой, какова она есть: «Безумный день» превратился в безумный праздник. Дон Жуан, являющийся, в сущности, повзрослевшим Керубино, перестает быть всего лишь злым сеньором, человеком, способным выпроводить без денег своих кредиторов, обольстив и одурачив их, беззастенчивым распутником, который ради забавы заставляет богохульствовать бедняка. Суровая пьеса Мольера становится искрометной. Жуан, непонятно чем отличившийся больше – то ли тем, что принес много радостей, то ли тем, что причинил много несчастий, – это сама торжествующая жизнь; и ни смешные персонажи, ни призраки, преследующие его, не помешают ему умереть с Богом в душе. Либретто «Волшебной флейты» – это нагромождение масонских штампов, приспособленных к стилю барокко, к тому же довольно темных по смыслу, и эта заумь не означает, что таким образом наполовину приоткрывается завеса тайны над секретами алхимиков, но, по-видимому, свидетельствует о том, что во время репетиций либретто подверглось неудачным переделкам. А музыка уносит нас в царства дневных и ночных фей. Симфония «Юпитер» – утверждение такого порядка в мире, о котором мог бы мечтать Гёте: и мы верим в этот божественный порядок до тех пор, пока не смолкает музыка.
Человек, который ее сочинил, был, однако, истерзан болезнью, измучен бедностью; у него были и соперники, и хулители. Но вот в чем заключается тайна его искусства: эта счастливая музыка, уравновешенная, как танец канатоходца над пропастью, чем, в сущно-сти, является любая жизнь, – не бегство от действительности и не воплощение прекрасной мечты, она не затрагивает в нашей душе самых тонких и самых потаенных струн, подобно музыке Шуберта, и не убаюкивает нас, чтобы лучше утешить, как музыка Шопена; в отличие от музыки Бетховена, возвращающей нам утраченное мужество, музыка Моцарта не помогает нам жить. Она – просто-напросто музыка, совершенное устройство звуковой вселенной.
Однажды ужасный посланец (по крайней мере, в это верил сам композитор) предстал перед Моцартом. На этот раз это был не Керубино (Херувим), а Архангел. Теперь нам известно, что пугающий визитер, трижды приходивший к Моцарту с просьбой закончить «Реквием», заказанный неизвестным меломаном, являлся не из потустороннего мира, а был всего лишь подручным важного господина, тайком покупавшего у композиторов их сочинения для того, чтобы потом представить их друзьям как свои собственные. Любитель грубоватых шуток стал объектом розыгрыша в похоронном фарсе. Но, как всегда, то, что являлось лишь шуткой или, может быть, двусмысленной сделкой, в ином плане обретало символическую окраску. Может быть, и Смерть является посланницей знатного вельможи, имя которого скрыто от нас. Настойчивые просьбы одетого в серое лакея лишь убеждали больного в том, что его тело, утратившее волю к жизни, подает тревожные сигналы. Он спешил, используя приступы лихорадки как последние вспышки лампы, торопливо записывал сигналы похоронной трубы, пока еще неслышные нам, но уже различимые им самим, стоящим так близко от того грохота, который, возможно, есть не что иное, как великое молчание. Он всеми силами стремился завершить свой светлый «Реквием», как будто хотел воздвигнуть перед тьмой фасад из белого мрамора. Тем не менее зданию суждено было остаться недостроенным, и колонны без фронтона смогли удержать лишь частицу тьмы. Но, может быть, он все же знал, что тишина – это единственный подлинный аккорд и что вся наша музыка только прелюдия для него. Или что жизнь и смерть, в сущности, состоят всего лишь из ряда пронзительных или величественных звуков, из нот, журчащих, как вода, или бурлящих, как пузырьки; звуков, подобных летнему жужжанию пчел.