После смерти Олега Юрьева (1959–2018) все более явственной становится его масштаб (контуры которого были понятны, впрочем, и при жизни) как интегральной личности, критика и эссеиста (спор с которым теперь, увы, навеки заочный, – увлекательнейшее занятие), прозаика, драматурга, но в первую очередь – поэта. «Петербургские кладбища» – последняя книга стихотворений Юрьева, написанных после тех, что составили последний прижизненный сборник «Стихи и хоры последнего времени (М., 2016). Книга, за некоторым исключением, о котором чуть ниже, была подготовлена автором, название также авторское.

Олег Юрьев последовательно разделял две поэтические культуры (и две культуры вообще) внутри отечественной: народническую-реалистическую-советскую и аристократическую-модернистскую-неподцензурную. Заостряя эту позицию, Юрьев отказывал в полноценности многим вариантам «ложной свободы» (вроде легального советского постфутуризма). Он имел право на такое утверждение не только и не столько даже как теоретик, сколько как собственно поэт, существующий внутри русской поэтической речи как необъятной стихии, но не занимающийся передразниванием ее представителей через годы, десятилетия и столетия. Даже в ситуации кажущегося «снижения» контекста, перед нами не использование отсылки (и тем более не пародирование того, к чему отсылал), но полноправный диалог из разных контекстов, остающийся, однако же, в едином смыслопорождающем пространстве:

вспухают и горят Плеяды
сквозь осребренные облака
чьи безверхие колоннады
над рекою покачиваются слегка

орел Зевесов шумно машет
ему уж давно к кормушке пора
и вот он на небе плоско нашит
и вот уж и нет его исчез ура

есть мир вечерний есть сон печальный
когда проницаемы небеса
когда над рекою гудки прощальны
и ветр не ерошит а сглаживает волоса

и часты пущи и пусты чащи
и месяц мигая обоепол
и боги бросают пустые чаши
на дымный для нас потолок а для них пол

Книгу завершает цикл «Шесть стихотворений», публиковавшийся в двух прижизненных книгах под названием «Шесть стихотворений без одного». По воле автора, первое из стихотворений цикла должно было появиться опубликованным лишь после его смерти. В книге оно напечатано:

Так стыдно умирать – перед тобой, родная.
Твои глаза и лоб уж вижу как со дна я
Сквозь толщу движуще-светящейся воды.
И дымку за тобой – мой стыд твоей беды.

Так долго прожил я щека к щеке с тобою,
Что просто позабыл, что стал тебе судьбою,
И знаю лишь теперь, что это за судьба
И что это за тьма у глаз твоих и лба.

«Интерпоэзия» (№ 2, 2019 год)

По совести говоря, эта последняя книга стихов Олега Юрьева не в большей степени прощальная, чем несколько предыдущих (включая сюда и стихи, и поэтическую прозу). Современная медицина позволяет людям умирать долго. Постскриптумом к основному корпусу сборника здесь опубликован цикл 2011 года, ранее печатавшийся как «Шесть стихотворений без одного», потому что первое стихотворение (в прежних публикациях заменённое строчками точек, тыняновским «эквивалентом текста») как раз и представляло собой первое прощание, с женой и ближайшей творческой соратницей Ольгой Мартыновой. Мотивы прощания и сопряжённой с прощанием бережной переоценки и каталогизации самого любимого и важного в мире постепенно сменяются в поздних книгах Юрьева, и особенно в этой, мотивом возвращения — на петербургское кладбище, где похоронен прадед и другая родня («Отменными берёзами / Пророс наш бедный прах»), и на другое кладбище, где покоятся важнейшие старшие коллеги (Борис Понизовский, Елена Шварц), и вообще в «Ленинград, 60-е гг.» (название самого последнего стихотворения поэта). Эта жажда возвращения («Боже, верни меня на Колокольную!») у Юрьева чрезвычайно личная, этот мотив в высокой степени сопряжён с просодическими предпочтениями (ритмомелодический и фонический аппарат Юрьева представляет собой абсолютную вершину в истории русского стиха и используется, локально, для решения любых изобразительных и выразительных задач, но на метауровне — для некоторого перманентного возвращения), а эта просодия, в свою очередь, увязана с юрьевской антропологической концепцией (укоренённость в некоторую более или менее вымышленную великую традицию как персональная утопия, несбыточный императив, одна из версий «невозможности поэзии»). Но вместе с тем — поколение Юрьева последнее в русской культуре, которому есть куда стремиться вернуться, дальше совсем другая история (не только в том, что касается отношений с просодией, но и в том, что касается, например, отношений с детством), и остро переживаемое Юрьевым в поздних стихах отсутствие будущего («Мы умерли все») — далеко не только про личную смертность. Особняком в книге стоит странное стихотворение «Баллада Забалодского», вопреки названию отсылающее не столько к Заболоцкому, сколько к широкому кругу поэтик 1930-х, от Мандельштама до Сельвинского, — возможно, как раз потому, что эти поэтики все так или иначе, пускай поневоле, ставили не на возвращение, а на разрыв: «куда летишь яфет не думая о хаме / <...> ах ничего на свете нет / что б совладало с нами» — способ самоопределения, которому Юрьев всегда оппонировал со всей присущей ему страстью, хотя и сам иной раз вылетал далеко за пределы собственного исповедания веры.

у родины есть рыжий свет / и старый фет заржавый жид / скулит тихонечко берёзу приобняв // она своя скрипит и светится / и ветер в ней вздыхает нежно кольчатый / как родина — такой как родина как родина 

Журнал «Воздух», № 38, 2019

Поэт, прозаик и эссеист Олег Юрьев умер этим летом во Франкфурте. Почти одновременно вышли две его посмертные книги: сборник статей о литературе «Неспособность к искажению» и поэтические «Петербургские кладбища». Это двойное завершение само по себе кажется важным. Страстная, язвительно-остроумная, местами злая, а местами захватывающе-нежная эссеистика Юрьева всегда представляла собой контраст с его стихами, кристаллически-призрачными, требующими тончайшей настройки слуха. На протяжении десятков лет эти две линии работы объединяла прежде всего одна вещь: глубокая, не допускающая сомнения вера в силу русского поэтического языка — в то, что этот странный дух соединения звуков и смыслов переживает любые смерти, катастрофы, разлуки.

«Петербургские кладбища» — документ этой веры. При чтении книги не возникает сомнения: это «последние стихи». Не в том, конечно, смысле, что они содержат завещание, наставления будущим читателям. Скорее каждое из этих стихотворений похоже на флюгер, составленный из слов так, чтобы сама сила поэтического языка повернула его в правильном направлении: к заглавным петербургским кладбищам, к родине (это нелепое слово зажило в поздних текстах Юрьева новой удивительной жизнью) — к прекрасной зиме, где вода и воздух застывают в хрупкие структуры, похожие на русскую поэтическую речь, и тихо звучат.

«теперь расстанемся навек // я — в золотые холода / где бьется под водой вода / и ходит улыбаясь зверь / туда — и в шум огня тогда // ну а тебе — недалеко / в пустынный град из синих стен / где сизо дышит низкий штерн / и плача падает орел // недалеко и нелегко»

Коммерсантъ

Последняя, уже посмертная книга ушедшего в прошлом году Олега Юрьева (1959–2018) — поэтическое послесловие его к собственной жизни, уже давно им задуманное. «Если наберу стихотворений 35- 40, — писал он кому-то из своих корреспондентов, — так и назову книжку — "Петербургские кладбища"». Здесь то, что он написал после книги 2016 года «Стихи и хоры последнего времени». Репортаж с пограничной полосы между жизнью и небытием, из глубокой осени жизни, всё более позднего её ноября. Это книга последней ясности, книга прощания, отчётливая, даже аналитичная в своей безутешности — и нежная в своей благодарности существованию. Подробная хроника убывания, с вглядыванием в каждую деталь, с устойчивыми, всё организующими мотивами: угасания — не только собственного, бытия вообще («Погасла ночь, глаза в её хвосте / Смежили веки...»), ухода, отъезда, отбытия в дальнюю непроглядную дорогу (не только своего — того, как вообще уходит живое и неживое, которое, впрочем, — тоже живое: «Ничего не осталось — ни себя, ни тебя, / только поезд недвижен, уносясь по мосту / сквозь взвихренья шашлычной, закопченной гари...») и родного Ленинграда-Петербурга как начала жизни и её конца, куда, в могилу на Преображенском (Еврейском) кладбище, он, полжизни проведший и умерший в Германии, и вернулся.

Я туда и не гляну где погнила гроза на корню / Где висит тишина запирая дыханье и речь / Я в дубовую лодку на пристани лягу бубенцом позвеню / И сплыву мимо стёкол в тенях наклонённых в последнюю печь...

Журнал «Воздух», № 38, 2019