В этом томе, результате многолетней работы, представлены по-русски все стихи знаменитой датской поэтессы и две книги ее эссе. Изданию предпослана большая статья с описанием жизни Кристенсен и анализом ее поэзии.

Когда читаешь стихотворения Кристенсен, написанные, скажем, 50 лет назад, удивляешься, насколько они созвучны с текстом современных авторов, пишущих на русском языке. Скажем, с прозопоэтической «Встречей», полной беспокойства, принципиально неясных взаимоотношений мира и тела, сходны недавние тексты Галины Рымбу («там в верхней комнате я ищу и ищу свою третью руку, может она спряталась в снегу, может выберется сама, прокрадется ощупью к сердцу стихотворения, натолкнется на мое сопротивление посреди стиха»). С большим, центральным в творчестве Кристенсен циклом «Это» сходны тексты авторов, чья работа так или иначе соотносится с поэтико-философской практикой Аркадия Драгомощенко: это Евгения Суслова, Никита Сафонов, даже более «игровой» Ростислав Амелин. Как и у самого Драгомощенко, мысль у Кристенсен часто проходит по некой умозрительной грани на стыке лингвистики и физики.

Наверное, удивляться на самом деле не стоит. Мы имеем дело с общей модернистской мыслью о том, что язык и физическая реальность устроены схожим образом, могут быть описаны одними терминами. «Язык есть бог» — имплицитная мысль Бродского. «Бог — та беседа, которую человек ведет со Вселенной, или наоборот: та беседа, которую Вселенная ведет с человеком, чтобы осознать себя», — пишет в одном эссе Кристенсен. То, что у самоучки Бродского было поставлено на рельсы интуиции, у Кристенсен связано с глубоким чтением революционных лингвистических текстов Вигго Брёндаля и Ноама Хомского. Теория Хомского о генеративной, врожденной грамматике, согласно которой человеческая способность создавать и осваивать языки — это биологическая, эволюционная данность, наполняет Кристенсен «фантастическим ощущением счастья»: все оказывается связано со всем, а научная строгость метода позволяет в этом «всем» разобраться.

Тема поэтической книги «Это» — сотворение, бытие и страх возможной гибели мира, распада его связности. Темы, как видим, всеохватные. Само название «Это» отсылает ко всеобщей, первичной субстанции — «первой сущности» у Аристотеля, про которую можно сказать только «вот это вот», и таттве у индуистов. Ясно, что без должной организации такой материал расползется в словесную кашу — вот почему Кристенсен упорядочивает его с помощью лингвистических стихов из брёндалевской «Теории предлогов»: здесь есть симметрии, транзитивности, непрерывности и так далее. При жесткости этой организации внутри нее царит буйство возможностей. Подход следует за подходом, техника меняется от фиксации «взрывного» потока сознания («чувствовать что рука это улица / стоп / что голова это торговый центр в пригороде / стоп / что грудь серийный дом в Бруклине / стоп / желудок завод в Иокогаме / стоп / внутренности и дерево») до регулярного, рифмованного стиха или одной-единственной строки — «жизнь священна».

Ингер Кристенсен

В пору зрелости Кристенсен часто обращается к жестким формам: скажем, к стихам, построенным на рядах Фибоначчи, ну а для поздней «Долины бабочек» она вообще выбирает подчеркнуто архаичную форму венка сонетов — которая, заметим, требует исключительной искусности при переводе. По такому описанию можно сделать вывод, что Кристенсен — поэт исключительно «головной», этакая поэтическая инкарнация раннего Витгенштейна. Это совершенно не так. Та же «Долина бабочек» полна нежности и благодарности к миру, который позволил себя увидеть:

Павлиний Глаз, и Адмирал, и Голубянка,
и Траурница — на тебе, лети!
как бы из рукава нам жизнь достал обманкой
вселенский шут, чтоб ей — не быть в небытии.

Есть одна проблема, которая из стихов Кристенсен не уходит. Это проблема соотношения «я» с телом — опять-таки сугубо модернистская, вспомним мандельштамовское «Дано мне тело — что мне делать с ним?». Телесность у Кристенсен очень яркая, превосходящая, например, то, что мы видим у близких ей Экелёфа или Транстрёмера. В ранних стихах Кристенсен описывает прямо-таки депривацию тела и гендерной идентичности. Взгляд на себя оказывается разрушительным:

Мои глаза скользят
вопрошающе
по наготе
Зеркало стекает
как дождь
с моих ног
вниз
в ржавую решетку

В более поздних текстах недоверие к телу приобретает политическую окраску:

когда власти арестовывают кишечник
конечность железы / любовник пускает газы

и любящие исходят пóтом всеми остав-
шимися частями себя / когда власти

арестовывают ногу которая продолжает /
выражать опыты тела / любящие ползут

на животе / ходят на руках
стоят на голове / выделяют слова

Стоит обратить внимание, что здесь человеческие органы — имеющие общее происхождение, но совершенно различные — начинают дублировать функции друг друга, едва к делу подключается любовь. Любящие люди как слова, которые состоят друг с другом в каких-то отношениях. Для людей и для слов это естественный ход вещей, и залог спасения — в принятии этой данности. «Скажи мне, / что да, вещи / говорят / на своем собственном / ясном / языке», — просит Кристенсен в цикле «Апрельское письмо». Люди же должны слышать этот язык и помогать ему рождаться. «И если нам не будет помехой наша гордость по поводу того немалого мира, который мы сами построили и который является нашей предварительно оценкой того, что поддается познанию, нам следует вернуться к нашему исходному пункту и посадить дерево. В благодарность за то удивление, которое дарит мне энергию и способность различать между хорошим и дурным», — пишет Кристенсен в эссе «Труд».

Речь не о том, что нужно слиться с природой, оставив рукотворный мир: в рукотворном мире нужна именно «способность различать между хорошим и дурным». В человеческом мире есть зерна смерти, потенции уничтожения. Так в поэме «alphabet» наряду с брусникой есть «бомба водородная», а наряду с фасолью, фиалками и финиками — «и фиаско, и фатальные / ошибки». Так уж устроен словарь — но поэт может превратить язык в речь, выделить в нем то, что тревожит его больше всего. Поэтому в «alphabet» атомная бомба, водородная бомба, кобальтовая бомба, дефицит питьевой воды — это как раз те угрожающие зерна, которые заставляют поэта ускоренно, лихорадочно перечислять то прекрасное, что есть в мире. Противиться злу каталогом прекрасного. А, скажем, в прозаических «5×25 зимних заметках к летнему проекту» — критиковать общественное устройство, которое порождает недоверие, алчность, ненависть. «Мы тщеславны, надменны и завистливы и потому создали полицию, общественные институты и нормы приличия» — но: «Лучше сойти с ума, чем чувствовать отвращение к другим людям».

Горький