В издательстве Ивана Лимбаха вышла книга Роберта Пуцека «Семнадцать животных» (пер. с польск. О.Морозовой. – СПб., 2018. – 200 с.); ее московская презентация состоялась летом в Польском культурном центре. Животных автор описал самых разнообразных: здесь не только те, кого мы обычно этим словом называем (кит, бизон, обезьяна, волк, собака, белка…), но и другие живые существа, которые в нашем представлении все-таки не вполне «животные» (мотыльки, пчелы, саранча…), – не говоря уже о мифическом драконе. Но речь идет вовсе не о зоологии – перед нами сборник эссе, в которых наблюдения автора за представителями фауны и размышления о них становятся материалом для выстраивания особой философии мироздания, где каждый элемент внешнего (в том числе и «животного») мира несет для наделенного сознанием человека некий смысл, требующий анализа и расшифровки.

Пуцек описывает своих «героев» как носителей разнообразных моделей существования в мире, специфика которых позволяет лучше понять модель собственную, человеческую; при этом рациональные методы познания уступают место иррациональным художественным фантазиям. Авторская рефлексия принимает при этом причудливые формы: так, отдельные главы носят названия «Память слона», «Одиночество улитки», «Крокодил вожделения» или «О любви пчел», о деньгах дает возможность поразмышлять верблюд, о религии – лошадь, а вот о смерти – вошь. Книга насыщена многочисленными отсылками к другим текстам – классиков философии и литературы в «Избранной библиографии» несколько больше, чем «семнадцать»: Аристотель, Лейбниц, Цицерон, Колумб, Брем, Мелвилл, Платон, Шопенгауэр, Сведенборг, Торо, Борхес, Лотреамон, Гердер, Кеплер, Метерлинк, Лавкрафт, Эко, Бэкон, Шпенглер, Декарт, Данте, Дарвин и другие.

Что касается отсылки к Дарвину, то Пуцек, конечно же, к эволюционной теории естественного отбора относится критически: представленная здесь картина мира по сути своей – креационистская. Но любопытно при этом, что очевидная религиозная позиция не мешает автору крайне скептически и даже пренебрежительно высказываться по поводу католической церкви в ее нынешних институциональных формах.

Информация к размышлению. Non-fiction с Алексеем Михеевым. Журнал «Иностранная литература», № 9, 2019

Сборник эссе о животных как образах и символах. Личный бестиарий, составленный польским писателем, последние восемь лет живущим в лесной хижине у подножия гор. Пуцек протягивает нити ассоциаций между материальным миром животных и эфемерным пространством культуры: белки и древнеисландский эпос, слоны и трактаты Аристотеля, бизоны и испанский путешественник Франсиско де Коронадо, жемчужины и гностическая «Песнь апостола Иуды Фомы», волки и классификация пророческих снов по Филону. Книга в большей степени поэтическая, пусть в ней и много разного рода информации — к примеру, Пуцек на нескольких страницах описывает стадии спаривания улиток. Впрочем, надо признать, что и спаривание улиток у него тоже выглядит очень поэтично.

«Семнадцать животных» пленяют прежде всего языком, старомодным и избыточным. При чтении такой книги (спасибо переводчице) чувствуешь, что текст еще лучится тем удовольствием, который испытывал при написании его автор: «Бабочка раскладывает крылья, и рисунок их чешуек оборачивается бурой влажной бездной, шоколадной пропастью глотки, обрамленной жадно разверстыми губами ярко-алого цвета». Все эти воронята, брусника, валежник и дровяник, о которых пишет Пуцек, сидя у себя в старой лесной хижине, действуют почти как гипноз. Эти эссе были бы похожи на рассказы Виталия Бианки, если бы он увлекался античной философией, раннехристианскими трактатами и персидской поэзией.

«Семнадцать животных» — пример крайне уединенного письма. Достичь его, видимо, можно только пребывая в особенном духовно сосредоточенном состоянии, когда даже случайно увиденная белка способна вызвать многочасовые размышления о тайной природе беличьего участия в жизни человека. «Семнадцать животных» по степени экзистенциальной открытости напоминают прозу Сергея Соловьева. Соловьев вдохновляется индийскими заповедниками, Пуцек — польской природой, но оба с помощью письма пытаются ни много ни мало совместить пространство тела с пространством духа. Независимо от результата, сама эта попытка выглядит как яркий эстетический жест. У Пуцека такая мысль тоже есть: «Мир прекраснее всего тогда, когда наша мысль (как нам кажется) способна его истолковать».

Gorkiy.media