Книжная полка Никиты Елисеева. Выпуск 68.

Необходимый человек

Эту книгу я купил от удивления. Зашёл в магазин «Порядок слов», что на набережной Фонтанки. Увидел толстенный том: Сергей Григорьянц «В преддверии судьбы». Удивился сначала великолепному акварельному портрету Григорьянца на обложке. Кто такой Григорьянц, я знаю. Диссидент, дважды был арестован. Во время арестов не раз держал голодовки, сидел в карцерах. Выпущен из лагеря при Горбачёве после гибели в концлагере Анатолия Марченко. Создатель и руководитель первого неподцензурного журнала времён перестройки «Гласность». Какие акварели? Да ещё такого уровня… Открыл, листнул и книга, сама собой, открылась на иллюстрациях. На потрясающем рисунке Павла Филонова, отлично воспроизведённом: «Снятие с креста». Стал дальше смотреть картинки. Чекрыгин, Попова, Татлин, портрет Марины Цветаевой, старый голландский портрет. Посмотрел на подписи: «из коллекции С. Григорьянца». Вот это да… Так он ещё и коллекционер. И какой! Даже по репродукциям видно: шедевры.

Разумеется, я эту книгу купил. Принялся читать, как читаю любые воспоминания: фрагментарно, по главам. Главы были названы уж больно заманчиво: «Сергей Параджанов» (великий режиссёр, выдумщик, гений с фантастической судьбой), «Виктор Некрасов», «Гелий Снегирёв» (эту главу без слёз читать невозможно, по-моему), «Елена Георгиевна Боннер», «Варлам Шаламов», «Клавдия Николаевна Бугаева» (вдова поэта Андрея Белого). Всех этих людей Сергей Григорьянц хорошо знал, много думал над их судьбой, если мне иногда кажется, что он неправильно что-то в них понял, то это мои проблемы. В конце концов, он их лучше знал, чем я.

В прочитанных мной фрагментах порой мелькало опять и снова нечто удивительное. Например, сообщение о том, что с Клавдией Николаевной Бугаевой свёл диссидента и антисоветчика Борис Слуцкий. Более всего меня удивило то, с каким уважением пишет антикоммунист Григорьянц о Борисе Слуцком, не раз и не два подчёркивающем своё комиссарство: «Стих встаёт, как солдат. Нет, он, как политрук, что обязан возглавить бросок, отрывая от двух обмороженных рук глину всю, землю всю, весь песок…» Или внезапное апропо в главе о коллекционерах. Мол, Серёжа Чудаков, с которым я был хорошо знаком и даже пытался опубликовать в «Юности» его статью о телевидении «Глаз циклопа», оказывается, писал замечательные статьи, а я и не знал…

Вот тут и пожалеешь, что в книге нет примечаний. Потому как мало кто в России до сих пор знает, кто был такой Сергей Чудаков, а жаль. Это его Андрей Тарковский хотел снимать в фильме «Андрей Рублев» в роли колокололитейщика Бориски, под него писалась эта роль в сценарии. Это ему Бродский посвятил стихотворение: «Имяреку тебе…», где были такие строчки: «… похитителю книг, сочинителю лучшей из од на паденье А. С. в кружева и к ногам Гончаровой (…) да лежится тебе, как в большом оренбургском платке, в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма, понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке и замёрзшему насмерть в параднике Третьего Рима».

Точно неизвестно, какие стихи Чудакова Бродский считал «лучшей из од на паденье А. С. к ногам Гончаровой». Мне почему-то кажется, что это очень короткое, очень печальное и очень странное стихотворение:

Пушкина играли на рояле.

Пушкина убили на дуэли.

Попросив тарелочку морошки,

Он скончался возле книжной полки.

До Бродского в Америке донеслись слухи, что Сергей Чудаков погиб. Но он не погиб. Его посадили в тюрьму. По таковой причине и в фильме «Андрей Рублёв» его не сняли. Так что зря в книге нет примечаний. Но это не беда при наличии Интернета. Нас в гугле не забанили. Но не это главное. Главное понимаешь, когда прочитываешь книгу от корки до корки, что получается легко. «Хорошая проза должна тянуть, как мотор», – говорил великий поэт и великий редактор, Александр Твардовский. Проза Григорьянца тянет, как хороший мотор. Григорьянц рассказывает историю про интеллигента при тоталитаризме. Интеллигент вырос в совершенно определённой среде, где никаких иллюзий относительно советской власти не питали. Историю своего русско-еврейско-армянского рода Григорьянц знает назубок. Читая первую главу его книги, я просто запутался во всех его бесчисленных родственниках, немало сделавших для России и её культуры. Чего стоит один только режиссёр Санин. Театральный, оперный и кинорежиссёр. Кстати, Санин первый в мире снял в кино великого театрального артиста. Уговорил сниматься в немой киноленте по рассказу Льва Толстого «Поликушка» мхатовскую звезду, Москвина.

Однако вернёмся к истории. Молодой человек вовсе не собирается заниматься политикой. Он сторонится политики в любом её виде. Пишет словарные статьи в «Краткой литературной энциклопедии», работает в редакции журнала «Юность», собирает коллекцию живописи и прикладного искусства. (Глава о коллекционерах – уникальна. Кажется, никто не описал так многажды оплёванных советской пропагандой коллекционеров, как это сделал Григорьянц…) Да, переписывается с эмигрантами, получает от них книжки (для работы, для чего же ещё?), организует в Университете вечера забытых поэтов или поэтов, вернувшихся из лагерей. И всё равно попадает в тюрьму. Всё равно его берут на заметку.

Понятно, что ненависть к советской власти и к любым проявлениям левого революционного мировоззрения у Григорьянца зашкаливает. Но … и это очень интересное «но» … он (Григорьянц) – номиналист. Для него не существует общих идей. Для него существуют конкретные ситуации, конкретные люди и конкретные обстоятельства.

Поэтому, если старый большевик, литературный секретарь Луначарского, Игорь Сац, по сути дела, спас его, антисоветчика и антикоммуниста, так он так об этом и пишет: «после моего ареста своими телефонными звонками начальнику Верхнеуральской тюрьмы – почему от меня нет писем – Игорь Александрович спас мне жизнь».

Если институтский его преподаватель по истории КПСС был смелым и порядочным человеком, так Григорьянц так об этом и пишет: «Инвалид-фронтовик Иван Никифорович Слобоянюк, читавший лекции по «Истории КПСС», мог сказать на лекции нашим приехавшим из провинции студентам: «Ну что вы здесь сидите и меня слушаете? Вы же в Москве, пошли бы в музей, в Кремль, на концерты какие-то». (…) Сильно хромавший фронтовик не боялся ни университетского начальства, ни студентов».

Если другой фронтовик и, разумеется, член КПСС, оказывается не менее (скорее всего, более) смелым человеком, то Григорьянц так об этом и пишет: «В 1975 году такой же фронтовик и Герой Советского Союза, судья Бабушкинского суда, пытался если не отбить меня у КГБ – я сам по недомыслию отказался от переноса дела в Бабушкинский суд, – то хотя бы помочь моей жене».

Если Григорьянц понимает, что его старший друг, Варлам Шаламов, никогда не отрекавшийся от своей троцкистской юности, был «гений, запечатлевший для мировой литературы, не просто смертный ужас советских лагерей, но совсем другую, доселе неизвестную природу человека» – так он так об этом и пишет. Более того, он столь же честно пишет и о неприемлемом для него революционаризме Шаламова. Хорошо, умно, тонко пишет: «Варлам Тихонович был из молодых троцкистов. Он на всю жизнь отказался от мира своего отца – известного православного священника. Хотя по оставленному мне эпиграфу к его стихам видно, что Царствие Твоё (написанное Шаламовым именно так, с прописных букв) не было ему чуждо. Я думаю, что троцкизм для Варлама Тихоновича был важен и как серьёзная левая философская идея (…) и тем, что Троцкий был в те годы сторонником свободы слова, свободы мысли, дискуссии для себя и для своих сторонников. (…) А советский либерализм не имел философской опоры, если не считать «Из-под глыб» или заявлений Солженицына, которые интуитивно, инстинктивно были правыми, а значит далёкими от мировоззрения Шаламова, для которого не бытописательство, а философское определение мира оставалось важнейшей задачей. Я думаю, что из левой идеологии, которая сейчас, слава богу, уходит в прошлое, выросло не так уж много творцов. Среди них, конечно, Пикассо, может быть, Малевич, с его анархистским прошлым и Эйзенштейн, но единственно подлинно великим порождением левой культуры, и левой общественной мысли, и лефовской школы был как раз Варлам Тихонович Шаламов, куда более значительный, чем Маяковский. Потому что и поэтика, и подготовленность Шаламова к новому и беспощадному миру, который он видел в самой чудовищной форме, и сделала его великим писателем, позволила написать ему реквием по России и поставить все главные вопросы о человеческой природе».

Замечу, что эта (шаламовская) позиция куда как далека от Сергея Григорьянца. Особых философских определений мира он дать и не пытается, к бытописательству катится с удовольствием. Поэтому его трагическая и печальная книга порой бывает очень смешной. Бытописательство ведь не может не быть связано с комизмом. Повторюсь, Григорьянцу важно описать всё, как было, как он всё запомнил – общие философские или историософские выводы, пусть делает читатель, если захочет или сможет. Разумеется, Григорьянц не может обойтись без объяснений, но они, как правило, психологические или социально-психологические, что делает эту книгу ещё интереснее, ещё необходимее.

Да и сам автор этой книги … необходимый человек. То есть, раньше такие, как он, считались лишними, а в 21-м они НЕОБХОДИМЫЕ. Потому что думают о жизни и умеют рассказывать о ней, не оставляя читателя равнодушным.

Солдат свободы и искусства. Воспоминания Сергея Григорьянца