Сергей Стратановский — главный долгожитель своего литературного поколения, один из немногих активно работающих авторов ленинградского андерграунда 1970-х. В этой книге — его избранные стихи за 50 лет: от сумрачной бессобытийности застойного подполья до безжалостных текстов последних лет, по большей части посвященных войне на Украине.

Стратановский советского времени был поэтом-мыслителем, увлеченным Федоровым и Кьеркегором, большими, подчеркнуто старомодными темами: личность и история, божественная власть и человеческая дерзость, вера и знание. Он был классическим ритором. Романтические средства — ирония, сомнение, стилизация — превращались для него в такие же высокие риторические приемы, элементы выверенной конструкции. Для этой позиции требовалась отрешенность от дня сегодняшнего. Современная реальность присутствовала в стихах Стратановского, но скорее как материал для иллюстрации. Попадая в философический кубок, слова советского мира — заводы и прорабы, стеклотара и компьютеры — работали как приправа, слегка меняющая цвет, но не смысл.

В 1990-х случился неожиданный поворот. Стратановский стал писать, черпая сюжеты из последних выпусков новостей, стихи быстрого реагирования, какие редко позволяют себе большие поэты. Чечня, финансовые пирамиды, бандиты, политики, звезды, гнусный и жалкий богооставленный мир насилия и лицемерия. В следующем десятилетии параллельно с этими «газетными» текстами Стратановский начал писать и другую, будто бы противоположного рода поэзию: переложения библейских историй, эпизодов из эпоса «народов СССР» (якутского, бурятского, нивхского). Две этих линии только по видимости противостоят друг другу. Древность вызывается из глубины, герои писания пристрастно допрашиваются, заново оцениваются современным человеком с его новыми моральными принципами. Копошение современности, напротив, норовит утонуть в веках, измеряется эпическим временем. Эти временные полюса стягиваются друг к другу. Прошедшее и настоящее вместе взвешиваются на весах проклятия и оправдания.

Поэзия Стратановского сформировалась в атмосфере духовных поисков ленинградского подполья. Она связана с вопросом о возможности новой, не официозной христианской культуры. Однако сама религиозность Стратановского сильно отличается от поэтической веры его друзей — Елены Шварц, Олега Охапкина. Здесь нет личного спасения, интимной связности с Богом, как нет ничего личного. Его Россия пребывает в некоем ветхозаветном времени. Бог карает, выводит из плена, чтобы бросить в следующие испытания. Он неявлен, достоверны только боль и насилие, происходящие с его ведома. Такой Бог — почти что циник. И циником становится любой верующий в него. Главная фигура поэзии Стратановского — пророк. Но это не пушкинский, романтический пророк, вдохновенный проводник неземного слова. Это пророк-стоик, причастный божественному насилию и готовый поведать о нем.

«Дело богинь зарубежных — / выставлять непристойные прелести / Мраморным мясом кичась, / и в ночной, непредвиденный час / К нам приходить в общежитие, / забираться в постели, / под простыни, / Пальцами мрамора наглого / щекотать неокрепшие члены / Потных мальчишеских тел // Мы отомстим этим бабам, / богиням, раздетым бесстыже / Правившим в Риме, в Париже / сотворившим науки для греков / Будет великий реванш: / Сбросим на чистую землю / кирпичами побьем истуканш»

Журнал «Коммерсантъ Weekend» №18 от 07.06.2019

Сергей Стратановский — в числе самых значительных поэтов ленинградского андеграунда, одного поколения с Виктором Кривулиным и Еленой Шварц. Собственно, он один из очень немногих по-прежнему звучащих голосов этого поколения. Новое собрание, составленное им самим, связывает поэтический XX век с XXI и позволяет адекватно оценить важность этого голоса.

Первые тексты «Изборника», написанные на рубеже 1960–1970-х, задействуют ритмы, связанные с обэриутской просодией: «Она — Эриния, она — богиня мести, / И крови пролитой сестра. / И она в курортном месте / Появилась неспроста. / А мы — курортники, мы — жалкие желудки, / Населяя санаторий, / И жуя как мякиш сутки, / Ждем таинственных историй». Свой основной, ни с кем не делимый ритм Стратановский обретает навсегда в середине 1970-х — первое стихотворение в книге, написанное в этой манере, посвящено памяти Леонида Аронзона:

Подпись железом,
                         железом судьбы, облаков
Выстрел в себя на охоте
                     в день листопада промозглого,
ржавого, в кровоподтеках.
Слышишь, звенит в тумане
                     в полдень охоты безлюбой.
Видишь, как пулей — ранен,
                          падает лист бледногубый,
На бессмертную почву,
                          в день судьбы,
                          в день охоты смертельной.

В этом тексте уже есть важнейшая отличительная особенность поэтики, на которую обращает внимание автор предисловия Андрей Арьев: «синтаксическая инверсия», при которой эпитеты перемещаются в конец строки, что сообщает речи «своего рода былинный регистр». Эта особенность действительно делает Стратановского поэтом-историком. Вот мой любимый пример, где скорбная вовлеченность скрыта за плавной, как бы безличной констатацией, — стихотворение «Посещение императором Николаем II Русского городка в Царском Селе 12 февраля 1917 года»:

В Теплых сенях Государь император увидел
На стене изреченье о нашем грядущем спасенье,
Изобилье плодов,
                              изобилье цветов многокрасочных,
Кистью умелой изображенных.

<…>
Птицы дивные
                              смирно на сводах сидели.
Царь ушел.
                              Оставалось всего две недели
До Революции русской…

Подобно Михаилу Ерёмину, еще одному выдающемуся поэту ленинградского андеграунда, Стратановский работает в пределах некоей замкнутой интонации — которая в его случае оказывается многоплановой, очень поместительной. Для условно «раннего» Стратановского характерна глухая экзистенциальность. Она черпает силы из чтения Библии и полудоступных философов (Кьеркегор, «Господень старичок» Сковорода). Она, например, связывает природную катастрофу с личной («Лето пожароопасное, гарь / Вышла за Вырицу, где-то уже у Кабралова… / Вырваться, вырваться, / зверем горящим, но вырваться, / Выпасть из зарева алого, / из судьбы, из кипящих пустот…»), а трагедию близкого человека — с жестокостью и богооставленностью времени: «Слишком крепко он верил, — / сказал атеист-психиатр, — / <…> Бог ему не помог, / но не боги, а вы виноваты — / Проморгали психоз…»

Позже оказывается, что размышления о фатуме русской истории, который чем ближе к современности, тем удушливей, подготавливают почву для поэтического макабра, фантасмагории. Если «дух Суворова» — еще «надмирный дух игры», то в XX веке места для амбивалентности в стиле «начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни» не остается: «Ягод кровь замороженных, Павлик Морозов… / Падает лес мертвяков — / Гроздья детских голов, / гроздья крови и яда, / Щепки крови и щепки богов…» Молодцеватых игр со смертью было достаточно в официальной советской поэзии, и неофициальная культура осознавала их дикость и подчеркивала, утрировала. Скажем, «Смерть пионерки» и «ТВС» Эдуарда Багрицкого вызывают к жизни стихотворение Стратановского, где он на советском материале взращивает нечто целановское:

Смерть — наш товарищ:
                              Мичурин из сада убийства,
Врач, прививающий бешенство
                              пионерчикам розовощеким,
В коже защитной чекист,
                              в прозодежде рабочий, механик…
Ширится, словно ударничество,
                              смерти служебный реестр.

Ритм, как бы сам себя ведущий, сдерживает и два постсоветских сборника Стратановского, волей истории образовавших пару: «Рядом с Чечней» (2002) и «Нестройное многоголосье» (2016). Безусловные гнев и стыд, которые поэт испытывает, думая о двух войнах — чеченской и украинской, — в стихах претворяются в псевдоцитаты, где сарказм неотделим от трагизма: «Церковь сказала: „Воины, чада мои, / Уничтожайте нещадно врагов веры нашей, / Как собак одичалых, уничтожайте, / А про Христа милосердного / мы беседу начнём, как вернетесь / С поля смерти — калеками“»; «Приезжайте артисты — пойте, пляшите в Донецке. / Гонораров не платим, зато пострелять разрешим». События последних лет как бы подтверждают все, о чем Стратановский мрачно догадывался: пафосно-мессианские разговоры соседствуют с кровавым безумием (характерное стихотворение 2000-х — «Воспоминание о занятиях по гражданской обороне в Эрмитаже). Подлинное же величие — дающее в том числе и право на жестокость — остается в далеком прошлом, во временах библейских событий и северных мифов. Недаром в своем лучшем сборнике 2000-х, «Оживлении бубна», Стратановский обращается к мифам карелов, зырян, мари, якутов, нивхов. Шаманские монологи, воспроизводимые Стратановским, предлагают иную логику отношений с миром. Экологическую и экономическую честность, которой всегда кладет конец появление истории:

Зло, причиненное морю
                              и Старухе моря,
Той богине дряхлеющей...
                              Гибель ее тюленей
Мучит нас, убивающих...

Мы вернем ей их головы,
                              мы вернем ей их души тюленьи.
Будем бить в наши бубны
                              и прощенья просить у богини.
Рана моря кормящего
                              в нас сегодня болит, не щадит.
Как иначе залечишь?

Стратановский прекрасно понимает, что эта логика уходит навсегда или уже ушла; его «оживление бубна» — в каком-то смысле работа доктора Франкенштейна. Но он же помнит, что «чебоксарский бухгалтер — / потомок Атиллы великого / И Кримхильды германской». И этой сложной генетике должна соответствовать поэтика.

«Горький»

Книжная полка Никиты Елисеева. Выпуск 74. Наш коллега

Не могу молчать. Такое ведь не часто бывает. В нашей библиотеке много лет работал замечательный поэт. Издательство Ивана Лимбаха напечатало его «Изборник», стихи с 1968 по 2018 годы, с прекрасным предисловием Андрея Арьева. В Музее Ахматовой была презентация этого «Изборника». Народу пришло так много, что презентацию перенесли из одного зала в другой, много просторнее. Этим, ей, ей, и нам стоит гордиться. Поэт много лет работал в нашем учреждении, когда нигде, кроме как в самиздате и за границей свои стихи не печатал. То есть, наша библиотека в течение десятилетий обеспечивала его … скажем по-солженицынски, «укрывищем», что ли? Убежищем. Да и заработком обеспечивала. Впрочем, он ведь тоже не руками махал, не отсиживал положенные часы на госслужбе. Он работал. Работал библиографом и одновременно был андерграундным поэтом. Теперь медленно, но верно становится классиком.

Это бывший ведущий библиограф группы литературы, искусства, педагогики ИБО РНБ, Сергей Стратановский. Я был на презентации его книги и даже пытался что-то сказать о Сергее Георгиевиче. Вот я сейчас и попытаюсь вспомнить, что же я там такое говорил.

«И печаль это форма свободы. Предпочёл ведь ещё Огарёв стон, а не торжествующий рёв и элегию вместо оды». Странно начинать такими словами рассуждение о поэте Стратановском. Во-первых, он пишет не элегии, а баллады. Очень своеобразные, порой очень короткие, но баллады, сюжет которых порой втиснут в несколько строчек. Во-вторых, печаль? Вряд ли. Отчаяние? Да. Ирония? Пожалуй. Правда, ирония эта вчитывается читателем или слушателем. Я не раз наблюдал, как в ответ на смех в зале, Сергей Стратановский удивлённо вскидывал брови. Дескать, а что тут, собственно, смешного? Наум Коржавин так именно и отреагировал, когда аудитория засмеялась в ответ на: «А кони всё скачут и скачут, а избы горят и горят», он вслух недоумённо спросил: «А что тут смешного?»

И всё-таки – печаль, пусть и такая, какую не сразу заметишь. А если заметишь, то поймёшь: поверх всего печаль и сильнее всего печаль, как форма свободы. Я всё время стараюсь прикрыться чужими словами. Потому что о поэте трудно рассуждать своими словами. Всё-таки Иосиф Бродский – прав. Поэт – высшая форма существования человеческой материи. Низшему о высшем рассуждать боязно: ведь поневоле упростишь, лишишь глубины, оплощишь и опошлишь. Особенно, когда рассуждаешь о таком поэте, как Стратановский, потому что, как писал Борис Слуцкий:

Поэты похожи на поэтов.

Все. Кроме самых лучших.

Прекрасный Надсон,

снедаемый чахоткой благородной,

овеянный златоволосым ветром, – похож.

Некрасов, плешивый,

снедаемый неблагородной хворью,

похож не на поэта – на дьячка.

Очень глубокие и верные строки, потому требующие некоторой … корректировки. Не то, чтобы «лучшие» поэты не похожи на поэтов. Нет, среди поэтов нет ни лучших, ни худших. Все поэты – поэты. Не похожи на поэтов – особые поэты. Особенные. И тут нам поможет схема Дмитрия Быкова, его классификация стихотворцев. По его (не безосновательному) мнению все поэты делятся на риторов и ретрансляторов. И те, и другие слышат «шум времени» (поэтому они и поэты), но риторы ставят между собой и шумом времени некие правила, что ли? Они стараются быть над этим шумом, а вот ретрансляторы отважно ретранслируют этот шум времени, часто угловато, непривычно, но не менее точно.

Вот яркое описание поэта-ритора:

И пора бы сказать, что поэт не Орфей,

На пустом побережье мечтавший о тени,

А во фраке, с хлыстом укротитель зверей

На залитой искусственным светом арене.

Кстати, автор этого стихотворения, Георгий Иванов, наверное, недовольно усмехнулся бы, услышав или прочитав нижеследующее утверждение: но ведь очень «маяковские» строчки, аж хочется разбить их «лесенкой».

А во фраке

    с хлыстом,

   укротитель зверей

                     на залитой

                           искусственным светом

                                                                 арене.

И вот он – Орфей в стихах поэта-ретранслятора, Сергея Стратановского, печального, подчиняющегося шуму времени, выражающего его через себя, угловато, коряво, неблагозвучно. Здесь поэт, именно что Орфей, но какой Орфей, какую Эвридику он потерял, из какого ада так и не вырвался:

На реке непрозрачной

катер невзрачный какой-то,

Пятна слизи какой-то,

презервативы плывущие

Под мостами к заливу

      мимо складов, больниц, гаражей…

И Орфея-бомжа,

       что  в проходе к метро пел пронзительно

Голова полусгнившая.

Про поэта-ретранслятора, который так же похож на свои странные стихи, как и не похож на поэта, писать трудно, особенно, если худо-бедно знаешь его лично. Всё ж таки я проработал рядом с ним двадцать что ли лет? Помню, как первый раз прочёл стихотворения Стратановского в сборнике «Круг», изданном в 1985 году. Это был первый, ещё подсоветский прорыв литературы андерграунда к печатному станку в России. Интересная была история, но не о ней сейчас речь, а о том, что я начал читать: что-то нравилось, что-то не очень. А потом мне не то, чтобы понравилось, нет, другое слово. Я прочёл то, о чём и сам думал, что и сам чувствовал, только … сказать не мог; прочёл нечто странное, но это было очень точная дефиниция трагедии революции и революционного искусства. Это было словесное воплощение иронии истории, злой улыбки Клио.

Агитфарфор

Агитфарфор пролетарский –

        росписи  блюдечек, блюдищ…

Видишь, рабочий, летящий

        в  облака на скрежещущих крыльях.

Видишь: испуганный поп

        перед  штыком продармейца.

Чаша «Венчанье России»,

          блюдо «Несчастья России» –

То ли для пиршеств грядущих,

           то ли для украшенья 

Коммунальных жилищ.

Справка искусствоведа: «К сожалению,

Большая часть агитфарфора была скуплена

Коллекционерами,

                   как отечественными,

    так и зарубежными.

И поэтому не стала инвентарем

Там были и другие стихи Стратановского о советской истории. Две первые строчки из стихотворения «Метростроевки приветствуют Первый съезд советских писателей» влипли в мою память намертво, что далеко не всегда происходит со стихами поэтов-ретрансляторов:«Вот они, метростроевки, из захолустий Маруси, где в избе заколоченной Бог раскулаченный плачет…» С той поры я и запомнил это имя. Когда появился его сборник «Стихи» в 1993 году, сразу купил. Там были удивительные библейские баллады поэта, был и текст, который я тоже запомнил сходу, хотя и не весь. Окончание этого текста было тогда для меня не очень актуально, а вот начало: «То ли Фрейда читать и таскать его басни в кармане, то ли землю искать, как пророческий посох в бурьяне, то ли выйти назад, воротиться – в общерусскую гать, в эту почву, кричащую птицей». «Почва, кричащая птицей» – такое не забудешь.

И вот я стоял однажды в кафетерии на Невском вместе с Дмитрием Эммануиловичем Левиным (Царствие ему Небесное, кстати), замечательным библиографом из ЦСБ, и всё восхищался стихами поэта Стратановского, а Дмитрий Эммануилович мне и говорит, указывая на третьего нашего собеседника за столиком в кафе: «Так вот же он…» Я был потрясён не меньше, чем, когда прочёл стихи Сергея Георгиевича. Это – он? Небольшого роста, с седеющими усами, с неловкой какой-то, смущённой улыбкой, с беретом на голове сдвинутым набок – совслужащий, интеллигентный совслужащий, клерк страны Советов, а потом постсоветской России. Задним числом я понял, что таким и должен быть поэт, увидевший в библейских событиях – события революционные, описавший строительство Храма в Иерусалиме, как стройку времён первой пятилетки:

Был среди нас человек,

             называвший себя прозорливцем,

Лидером рода, хранителем

              букв и рассказов священных.

Гневно он нас укорял

              в отступленье от норм стародавних,

Звал к искупленью грехов,

              вербовал на ударную стройку

Нового дома Господня.

Вот с той поры я и познакомился с Сергеем Георгиевичем Стратановским. Внимательно следил и слежу за его стихописанием, конечно, меняющимся со временем. Ведь и время тоже меняется. На презентации его новой книги очень верно говорил поэт Валерий Шубинский. Объяснял, почему эта книга так важна, почему она – событие в русской культуре. Разумеется, с 1993 года выходили и другие сборники Стратановского; разумеется, его стихи переводились на все европейские языки, но цельного сборника поэзии этого поэта от 1968 до нашего времени не было. А сейчас есть. 

Центр чтения РНБ, «Читаем вместе» (Книжная полка Никиты Елисеева)