Сергей Иванович Григорьянц — что называется, стреляный воробей и тертый калач. Родился в Киеве в 1941 году. В 1975-м сел на пять лет за антисоветскую агитацию. Выйдя на свободу, распространял в самиздате сведения о нарушениях прав человека в СССР. В 1983-м сел снова, на этот раз на семь лет строгого режима, но вышел в 1987-м по амнистии и тут же продолжил гнуть свою линию — занялся изданием антисоветского правозащитного журнала «Гласность», главного дела своей жизни.

После краха Союза режим Ельцина не принял и беспощадно критиковал действия российских властей в Чечне, из-за чего, по некоторым данным (для автора — неопровержимым, он уверен, что дело в мести силовиков), потерял сбитого (убитого) машиной сына. Как нетрудно догадаться, Григорьянц и по сей день находится в непримиримой оппозиции режиму, хотя «от активных дел» отошел и больше занят коллекционированием картин.

«„Гласность” и свобода» — это завершающая книга автобиографической трилогии. Хронологически автор начинает с 1987 года, первых лет перестройки и основательно погружает читателя в детали появления «Гласности» — одного из первых неподцензурных советских журналов, который рождается и оперирует на фоне непрерывных контратак войны с КГБ. Затем автор переходит к центральной инициативе одноименного с журналом фонда, направленной на создание Международного трибунала по военным преступлениям в Чечне. Повествование завершается в 2003-м, ликвидацией фонда «Гласность» и тем, что Григорьянц называет «концом гражданского общества», или концом правозащитного движения в том виде, в котором он его понимает, т. е. не готового идти ни на какие компромиссы с режимом «тех, кто убивает».

Самое, пожалуй, ценное в «„Гласности” и свободе», помимо массы исторических деталей, которые нигде больше не найдешь, — это интонация автора; ее хочется сопоставить с безжалостным правдоглаголанием, которое скорее ждешь услышать от старообрядческого старца (и трезвость речи несколько затрудняет клеймление автора «демшизой»).

Ради правды (которая отождествляется, конечно, со свободой в высшем смысле), Григорьянц не щадит ни «чужих» ни «своих», потому что его заботит этический вопрос религиозного накала: напомнить «хоть о чем-нибудь» жителям страны, которая «ничему не учится ни на собственной крови, ни на катастрофически упущенных возможностях».