«Чувства в стихах этого цикла циклов (или поэмы) всегда появляются не первыми: не просто после опыта насилия, а после закрепленного насилия, которое запомнили, записали или зарисовали. Такова судьба Гаити: вести сначала летопись произошедшего, а уже потом обращаться к чувствам. Сесиль Фатиман, жена первого президента свободного Гаити, прожившая 112 лет, конечно, оказывается той, у которой нет всех слов для переживаемого ей и соотечественниками насилия. Некоторые слова появятся только после ее смерти, когда она окажется, скажем, «звездой» – и это позволит говорить о стратегиях сопротивления и социального объединения. Порвин решает коллизию Гаятри Ч. Спивак «Могут ли угнетенные говорить» просто и математично: могут, но после смерти вождя угнетенных, причем если это смерть настоящего импровизатора. Тогда получают смысл и слово «герой», и слово «общество», и другие слова, – а иначе они будут просто заменяться жестами, например, указанием на памятник. (...)

Можно ли сказать, что эта книга Порвина – гражданская поэзия? Перечитав ее два раза, могу сказать, что да. Гражданская поэзия в наши дни требует не торопиться с жестами, которые могут оказаться некорректными и неуместными, призывает исследовать последствия поступков, наконец, обращается не только к прошлому, но и к будущему опыту».

Александр Марков, «Волга» (№ 3, 2023), «Очищение первых и вторых чувств»

«Важно, однако, что конкретные события у Порвина не только описываются. Они служат световым фильтром для поэтического языка. Порвину привычно улавливать мельчайшие изменения в атмосфере — и когда атмосфера меняется так страшно, густо и наглядно, как сейчас, неудивительно, что меняется и поэзия. 

И в этой ситуации становится ясно, что за бессубъектностью скрывается особая роль „я“. В стихах этой книги множество обращений — значит, должен быть тот, кто их произносит. Не менее важно, к кому эти обращения направлены. (...) Порвин обращается к вещам, понятиям — вещи и понятия отвечают, ложась в его текст. Поэт становится их повелителем в том смысле, в каком у Урсулы Ле Гуин бывают Повелители драконов: „Это тот, с кем драконы станут разговаривать“. В этом разговоре и рождается „я“». 

Лев Оборин, «Горький»

«Обращение Порвина к теме войны уникально и совершенно не похоже на то, что делает большинство его коллег. Однако ключевые отличия обнаруживаются не в плоскости художественных практик – они заключены в самой природе поэзии Порвина, которую точнее всего было бы назвать ритуальной. 

Наверное, поэтому то, что пишет Порвин, кажется «нездешним»: эксперименты с ритуальной поэтикой сегодня чрезвычайно редки, ведь они не обещают однозначного, поддающегося измерению эффекта. От поэтов требуют «мускулатуры аффекта», «предельной обнажающей честности», «документальной точности» – другими словами, в поэзии ищут то, чего почти не осталось в нашей бытовой коммуникации, наполненной страхом и безразличием. Но способна ли поэзия рассказать нам что-то, чего мы не знаем, напугать нас сильнее, чем мы сами? Для того, чтобы выйти из состояния комфортного безразличия, из лабиринта самооправданий, которых каждый вдоволь себе настроил за последние годы, нужно войти в другое состояние, своего рода транс. Путешествие с порвинской Сесиль – и есть тот самый ритуал, благодаря которому читатель выпадает из привычного восприятия вещей и смотрит на всё новым взглядом (...) 

От прикосновения Сесиль все вещи обретают взгляд – и угадайте с первого раза, кого они разглядывают. Ритуал Сесиль – подойти к каждому и посмотреть ему в глаза. В её глазах каждый видит себя, и никому не нравится то, что он там видит. Этот опыт близок к перерождению, тихой внутренней революции – куда более эффективной, чем любые кровавые жертвоприношения». 

Максим Алпатов, «Кварта»

Поэтесса Мария Малиновская анализирует аллегорические образы в поэме о гаитянской жрице культа вуду Сесиль Фатиман, сыгравшей немаловажную роль в начале Гаитянской революции, давшей стране независимость: 

Видеофрагмент презентации. 

Война — не новая тема в поэзии Алексея Порвина, однако его книга ≪Радость наша Сесиль≫, и в особенности одноимённая поэма, отвечают на многие вопросы, которые именно сейчас ставит перед собой каждый пишущий стихи на русском языке. Как отметил на онлайн-презентации книги Алексей Конаков, ≪Радость наша Сесиль≫ обо всём, но только не о том, о чём сейчас принято писать. Проблематика поэмы намногсложнее, чем сопоставление происходящего вокруг, с нами, нашим языком и на нашем языке, и Гаитянской революции, начало которой, собственно, и провозгласила жрица вуду Сесиль. События, а точнее магические акты, в поэме Алексея происходят не на острове Гаити и не в России, они происходят на границе — приграничье — пограничии — всего со всем, во всех возможных значениях этого слова, и само оно неоднократно звучит в тексте (≪разве Сесиль причастна / к своему зрению, вдруг прояснившемуся на границе≫). Всё в поэме — время, песня, человек, страна — имеет границы, но существует в их нарушении, преодолении, или именно на границе — себя и окружающего. Можно предположить, что Сесиль олицетворяет поэзию как таковую, однако и это упрощение. Она является аллегорией границы, только как бы с противоположным знаком. Она медиум. Здесь невозможно не провести параллель с поэтикой Порвина, непрерывно играющей с границами строгой формы и раз от разу упраздняющей её. Одно из основных определений, даваемых в поэме и шрифту, и дыханию, и человеку, и часу, — ≪прозрачный≫ (≪О невозможности движения Сесиль знает с детства — куда бы ни шло тело, оно внутри своего прозрачного срастания с безмерным воздухом≫). В каком-то смысле письмо всегда погранично, это пограничное состояние сознания, риск, провал в магию, шаманство и дикарство.

Именно в этом смысле Витгенштейн говорит о ≪первобытной жизни≫ и ≪диком звере≫, присутствующем в искусстве и стремящемся вырваться наружу. Гаитянцам долго приходилось держать свою веру в тайне, превращать её в секретный код, потому что официальной религией было христианство. В результате каждый вудуистский бог нашёл себе соответствие в христианском святом, а каждый религиозный ритуал, по сути представляющий собой шифр, стал шифром в квадрате и оброс вторичной мифологией. Возможно, это сейчас происходит и с поэзией, особенно с поэзией, внимательной к языку и философии языка, являющейся шифром по самой своей природе. Именно такой язык сейчас и способен в полной мере описать происходящее вокруг, будучи максимально прямым в своей непрямоте и максимально конкретным в своей сложной метафоричности. Точнее, именно сложная метафоричность и помогает ему быть конкретным. И когда Порвин пишет: ≪Кто не знал, что действие можно выломать из человека, словно дверь / Сорвать с петель смысловых≫, — он пишет обо всех нас, существующих на границе собственных действий, которые больше не подчиняются нам, а существуют отдельно. Потому что если действия совершаются одними, но с молчаливого позволения других, то они действительно выломаны из каждого человека. Кто-то этого не ощущает совсем, а для кого-то это выламывающая боль. Её нельзя утолить, но о ней можно говорить и в этом приближаться к ней или её отсутствию. вода, всё-таки дожившая до облака, ритуальное разоблачение — / чем ещё удивить усталую Сесиль.

Воздух: Журнал поэзии. № 43. 2024

Алексей Порвин лет десять назад стал лауреатом молодежной премии «Дебют» (2012) и тогда же претендовал на премию Андрея Белого (2011, 2014). Сейчас ему уже за сорок (родился в 1982 году), и в премиальных списках он не появляется, зато не прекращает писать и издаваться. «Радость наша Сесиль» — уже шестая его книга. В предисловии к ней Алексей Конаков пишет, будто «автором был счастливо найден совершенно особый, ни на кого не похожий стиль, сочетающий традиционность формы <…> с подчеркнутой герметичностью, “темнотой” содержания», и радуется продуктивности конфликта между консервативной формой и авангардным содержанием.

Но в выработанной Порвиным манере нет ничего авангардного или революционного. Семантическая полупрозрачность, а часто и синтаксическая прихотливость его стихов обусловлены трудностью закрепления ускользающих мыслей и чувств. Так охарактеризовал порвинскую поэтику Артем Скворцов: «Плоть от плоти петербургской школы, он пишет так, словно всего остросовременного и социального вообще не существует — ни в действительности, ни в искусстве. Равно далеки от него и пост- и постпостмодернистские новации. <…> Размытость временных и пространственных границ принципиальна, внутри мира Порвина драгоценно провозглашенное еще классиком невыразимое, оттого и форма в конкретном стихотворении согласуется с испаряющимся, как снежинка на ладони, содержанием: рифмы в лирическом высказывании по большей части провокативно неточны. Линия, начатая Кушнером и продолженная Пуриным, теперь переходит в руки Порвина. Заметно даже не утончение, а истончение благородной петербургской поэтики: настолько эфемерна улавливаемая стихом материя, что она уже почти на грани исчезновения». Сказано это восемь лет назад и верно до сих пор, разве что с поэтическим миром Порвина все это время происходили неторопливые метаморфозы.

Порвинский мир — это мир одухотворенной вещественности: «В ворота влетающий мяч, не тебя ли сравним / с душой, заселившейся в тело… Плотнеющей сеткой / захвачен простора кусок, если в каждой ячейке дежурит / прозрачность — создать ощущенье, что выбраться в свет / не так уж и сложно: зачем грозовое темнеет затишье / слабей, чем перчатки голкипера?..». Откалиброванный взор преображает предметы, воспринимаемые как бы одновременно во всех состояниях — действительных и возможных; заодно обнажается их включенность в космос словесный и мысленный. Такой комплексный подход требует соответствующих выразительных средств — и тут у Порвина набита рука. Вместо воспринимаемой действительности его занимает прорыв к другому бытию с дюжиной измерений, где все связано со всем, где нет ограничений времени, пространства и языка. На это инобытие Порвин всегда намекал, всегда стремился к нему.

Книга «Радость наша Сесиль» составлена из трех больших стихотворных циклов. Композиционное выстраивание здесь не логическое, а скорее ритмическое. Первый цикл, «Гимны перемирия», в самом деле самый мирный — это собрание самодостаточных амфибрахических фрагментов. Цикл второй, заглавный, подаваемый как поэма, — такие же фрагменты, но объединенные военной образностью и прошитые сквозной фигурой гаитянской жрицы Сесиль Фатиман; ритм здесь подвижнее и произвольнее. Заключают книгу тревожные хореи «Барабанной ночи».

Когда-то Порвин лишь ловил блики и отблески желанного мира да передавал тоску по нему («свет обиженно золотит / и кроны нагретый шар, / и желание улететь / повыше — туда, где свет»). Чем дальше, тем решительнее он пытался заступить на заповедную территорию. Это мир не физики, но метафизики; не человече­ский, но надчеловеческий. Шаг за горизонт неизбежно влечет за собой отказ от привычных оболочек. Поэтому раньше у Порвина можно было найти «я», упоминались личные привязанности (стихи об отце); теперь преображающий взгляд предельно безличен, даже если в стихотворении используется чей-то императивный голос (часто их несколько) или подразумевается необязывающее «мы». Прежде стихи были насыщены отвлеченными существительными и расхожими либо окказиональными поэтизмами (свет, ветви, ночь, небо), теперь больше современной лексики и реалий. Резче и уверенней смешиваются и связываются разнородные явления. Графически стихотворения уже не разбиваются на катрены, а пишутся сплошь: имитация аморфности при неизменной кристальной выстроенности.

Действие самого массивного цикла — «Радость наша Сесиль» — будто бы должно разворачиваться во времена Гаитянской революции, но сюда вторгается беспардонная современность: «Танки въезжают в город, лязгом деловитым вминая асфальт / в крошево как форму бытия, пока философы шинкуют лук / для украинского борща, этого знаменитого блюда русской кухни». Тем не менее, хотя Порвин в интервью без экивоков выражает отношение к украинским событиям, созерцательные по природе поэтические тексты не превращаются ни в агитку, ни в актуальный комментарий. Возможно, состав порвинского мира всколыхнулся, перемешался, но основополагающие законы остались незыблемыми. Описываемое происходит не сейчас и здесь, не тогда и там, а всегда и всюду, точнее — в поэтическом воображении, создающем умозрительный мир.

Из-за медитативного поэтического темперамента Порвина его книги, и эта — не исключение, страдают от двух неотвязных проблем.

Во-первых, замкнутые на себе стихотворения противятся тому, чтобы их сопрягали в циклах, не говоря о книге. Мягкое принуждение не исчезает, хотя осуществляется умело и даже тоньше, чем раньше. Если в книге «Поэма обращения. Поэма определения» (2017) стихотворения сцеплялись за счет пейзажных тривиальностей, то теперь Порвин где вплетает еле уловимый мотив, где упоминает схожую деталь без грубых повторов. Это дает простор для мысленных ходов и интерпретаций. Поэт как бы ставит рядом друг с другом несколько зеркал, образуя неожиданные ментальные анфилады. Иные из них ведут в тупики, да и не каждая отражающая поверхность совершенно гладка.

Во-вторых, книги слишком велики — не по замыслу, а по объему. Как справедливо замечает Конаков, найденная автором манера очень продуктивна, чем тот и пользуется — уместно говорить даже об эксплуатации. Едва ли стоит относить к достоинствам утомительную монотонность, пусть и профессионально поданную. Атомарная автономность каждого стихотворения предполагает возможность их бесконечного умножения. Чтобы понять порвинский мир, ни к чему тотальная ревизия: здесь поставлен предел для перехода количества в качество. Будь «Сесиль» в три раза больше или меньше, это не сыграло бы никакой роли.

Сбивчивая поэтика Порвина предполагает столько же кропотливое рациональное распутывание, сколько мгновенное интуитивное проникновение. Нередко такой труд вознаграждается. Но все же путешествие не должно утомлять своей бесконечно возобновляемой длительностью — или, по крайней мере, должно приводить к ночлегу, чтобы усилия, затраченные по пути, не пропадали впустую.

Источник