Валерий Шубинский,  «Горький». 

В предисловии к книге избранных статей литературовед Валерий Николаевич Сажин спорит с той характеристикой, которая дается ему в «Википедии». В самом деле — там отмечаются лишь его работы в области обэриутоведения и «русской эротической литературы» (так не совсем точно поименовано то, что традиционно называется «барковиана» и что именно к эротике особого отношения, честно говоря, не имеет). Но, как отмечает Сажин, эти направления в его деятельности — «лишь небольшой эпизод, „случай“». Так, обэриутоведением он занялся потому, что именно его в свое время Публичная библиотека направила вести переговоры с Я. С. Друскиным о приобретении архива Хармса. А вообще-то специализация Валерия Николаевича гораздо шире. Упоминаются «исследования и публикации работ о Достоевском, Некрасове, Н. Г. Помяловском, М. Е. Салтыкове-Щедрине, Ф. И. Тютчеве, Н. С. Лескове, Блоке, О. Э. Мандельштаме, Л. И. Добычине...». Стремление ученого скорректировать свою репутацию понятно, и понятно, почему возникли аберрации: кто сейчас интереснее массовому сознанию — Хармс или Салтыков-Щедрин и работы в какой области скорее могут заинтересовать неспециалиста? Ответ очевиден. К тому же в области обэриутоведения Сажину и исследователям его поколения пришлось проделать фундаментальную, базовую работу: зафиксировать и опубликовать тексты, установить основные биографические факты. Роль первого научного публикатора он сыграл и в специфической сфере барковианы. Совсем иное дело — классика XIX века. Тут речь идет уже о вторичной интерпретации, а это дело менее выигрышное...

В какой же мере состав итоговой книги Сажина показывает многообразие его интересов? Из 25 статей 10 так или иначе связаны с обэриутоведением (сам этот термин Сажин подвергает сомнению — но об этом ниже). Две (всего две!) статьи посвящены барковиане. Остальные — различным русским писателям от Белинского до Александра Кондратова и от Достоевского до Леонида Добычина (которому тоже посвящены, заметим, две содержательнейшие статьи). Итак, перед нами книга в самом деле «не только о Хармсе». Но по объему материала Хармс, скажем прямо, занимает в ней первое место.

Поговорим теперь об отдельных статьях. Однако прежде чем переходить к этому разговору, посетуем на одну деталь: датировки статей вынесены в библиографический указатель. Поэтому читатель не всегда сразу сориентируется в том, к какому времени относится текст. Между тем это очень важно. Вот лишь один пример. То, что В. Н. Сажин еще в 1990 году, основываясь на мемуарах Л. В. Бермана, подверг критике либерально-советскую версию о «сфабрикованном ВЧК» заговоре Таганцева и «оклеветанном» Гумилеве, важно и ценно. Сегодня, после публикаций Ю. В. Щетинова, В. Г. Бортневского, Ю. В. Зобнина и других, никаких сомнений в реальности подпольной деятельности поэта нет. Гумилев погиб бойцом, а не невинной жертвой. Но тогда, более тридцати лет назад, не были еще доступны даже показания В. Н. Таганцева и самого Гумилева. Дискуссию приходилось вести в буквальном смысле слова вслепую.

Открывают книгу статьи про барковиану. Сажин начинает с личности Ивана Семеновича Баркова и во всеоружии документов (фундаментальность проработки материала впечатляет) прослеживает его судьбу. Вывод очевиден: в личности автора «срамных стихов» было гораздо меньше экстравагантного, чем принято считать: Барков не отличался примерным поведением, но по большей части был трудолюбивым и квалифицированным филологом, «переводчиком» (на деле — младшим научным сотрудником) Академии наук. Что до барковианы, то Сажин рассматривает ее так, как следует, — в контексте внутрилитературной борьбы (чего не в состоянии были сделать стыдливые и социально ангажированные исследователи XIX века): «Можно сказать, что Барков просто довел эту пропагандировавшуюся Сумароковым непосредственность и простоту литературного содержания и способов его выражения до последней ступени, утрировал до такой степени „низости“, далее которой литература просто переставала бы существовать. Таким образом, произведения Сумарокова оказались (пожалуй, не без наущения все того же Ломоносова) главным пародируемым объектом во множестве сочинений Баркова». Другое дело, что это лишь начало интереснейшей работы по истинной интерпретации «похабных» или бурлескных текстов середины и второй половины XVIII века. Необходимо изучить и проблему авторства (ведь «Девичья игрушка» — плод коллективного труда, и стиль Баркова там, где он идентифицируем, существенно отличается от стиля, положим, Адама Олсуфьева), и травестию у Баркова ломоносовской высокой барочной риторики (оборачивающейся, если угодно, славословием стихийных сил природы), и нравоописательные элементы в таких одах, как «Бахусу» и «Кулачному бойцу», перекликающиеся со стихами В. Майкова и М. Чулкова, и, наконец, возможные злободневные политические намеки (скажем, на известного своей любовью к кулачным боям Алексея Орлова). Не менее интересна вторая статья — о бытовании «барковианы» в XIX веке. Примечательно, например, что сочинение стихов в этом роде становится любимым развлечением писателей некрасовского круга именно в годы николаевского «мрачного семилетия».

Парадоксальным образом с этим сюжетом перекликается статья «Рука победителя», посвященная переписке молодых Белинского и Бакунина. Будущие властители дум соревнуются в том, кто из них находится в более глубокой моральной пропасти (и преодолевает ее), и доходят до того, что признаются друг другу в постыднейшем: в... онанизме (при том, что признание в посещении жриц любви уже было раньше). Трагикомический эпизод перерастает в психологический этюд, важный для понимания людей романтической эпохи.

А вот другой пример обращения к изнанке общепринятых явлений: статья о Салтыкове-Щедрине («Пропала совесть»). Исследователь убедительно показывает, как обличитель патриархально-бюрократических порядков одновременно яростно противится тому, что идет им на смену, — рыночному укладу («В последнее время русское общество выделило из себя нечто на манер буржуазии, то есть новый культурный слой, состоящий из кабатчиков, процентщиков, железнодорожников, банковских дельцов и прочих казнокрадов и мироедов. В короткий срок эта праздношатающаяся тля успела опутать все наши палестины; в каждом углу она сосет, точит, разоряет и вдобавок нахальничает») — и это неминуемо ведет писателя к сопутствующим фобиям, прежде всего к антисемитизму. Правда, на склоне лет Салтыков-Щедрин вроде бы выступает в качестве защитника евреев — что, заметим, совпало с общим поворотом настроения русского образованного общества. До 1880-х юдофобия вполне сочеталась с прогрессивными взглядами на остальные аспекты общественной жизни.

Об изнаночной стороне самого писательского мастерства мы невольно задумываемся и при чтении статьи «Все на продажу» — о другом великом русском сатирике. Михаил Зощенко не только использует письма доверившей ему свои тайны женщины как литературный материал, но и заставляет ее написать новое письмо, в котором сюжет развивается в устраивающем его как писателя направлении.

Не хочется, однако, создавать впечатление о Сажине как о своего рода новом «Косте Ротикове», охочем до колоритных и скандальных артефактов, или как о литературоведческом «человеке из подполья», интересующемся только разоблачениями тайных пороков и прегрешений классиков — вроде Михаила Золотоносова. Нет, это, конечно, не так! И если мы меньше пишем о глубоких статьях, раскрывающих скрытые смыслы «Двойника» Достоевского или, скажем, содержательно комментирующих стихотворную полемику Блока и Зинаиды Гиппиус в 1919 году, то лишь потому, что краткая рецензия дает для этого меньше возможностей.

Но что всегда присуще Сажину — это трезвый и проницательный взгляд. Этот взгляд позволяет, например, увидеть за интеллектуальной эволюцией жестковыйной русской националистки Лидии Шапориной ее женскую драму. Очень часто понимание начинается с опровержения легенды, например, о «запрещении» советской властью романа Бориса Житкова «Виктор Вавич» — именно в этом месте и начинается самое интересное: почему книга, которую можно было спокойно заказать в Публичной библиотеке, существовала в литературе в виде легенды о себе самой, пока шестьдесят лет спустя ее не догадались просто переиздать?

Этот взгляд очень виден, скажем, в статье про Александра Кондратова (Сэнди Конрада). С фактами в руках Сажин показывает, что этот яркий человек был не «ученым-энциклопедистом», а лишь плодовитым популяризатором. Да и свой незаурядный литературный дар, добавим, он в огромной степени разменял на поверхностные шутки и кунштюки. Примечательно (и тут опять невольно возникает тема «изнанки», двойного дна), что Кондратов, представитель ленинградского литературного андеграунда, поэт-авангардист, без всякого принуждения пишет для печати статьи, обличающие разложение буржуазного искусства, — как будто упиваясь соответствующей риторикой.

Казалось бы, этот разговор о «двойном дне» или «двойной жизни» был бы уместен в связи с Леонидом Липавским, тонким и глубоким мыслителем, собеседником и другом Хармса и других обэриутов, сохранившим для нас их мысли и голоса, — и в то же время (в качестве Л. Савельева) автором пропагандистской макулатуры для детей, выходившей стотысячными тиражами. Но в данном случае Сажин предпочитает куда более щадящий тон, и это связано с его задачей: ввести Липавского в круг читаемых и почитаемых авторов. Подобное разнообразие стилей и интонаций — тоже большое достоинство книги. В Липавском Сажин намеренно упускает лежащее на поверхности, то, что легко становится предметом насмешки и упрека, но различает и тонко понимает внутреннее, главное:

«Сознание того, что мир представляет собой неисчислимое множество частных миров, которые создаются ежесекундно (стоит проткнуть иглой яблоко — и это уже новый мир), и, следовательно, задача его классификации должна быть уподоблена работе вечного двигателя; неукротимая, „ужасная, плюющая на все непристойная живучесть“ окружающего мира; безрассудное стремление „человеческого кристалла“ к индивидуализации и самосохранению („Почти все переполнены паразитами, недоразвиты, разнообразно искривлены, ободраны, подточены недоеданием или постоянным раздражением, изуродованы и отуплены, в их жилах течет отравленная кровь“) — все это вызывало у Липавского едва ли не вскрик негодования: „Невероятно огромное пространство мира — оскорбление“. Это была его личная драма, которая осознавалась им как „Невообразимая жестокость жизни“».

Тут мы переходим к обэриутоведческим работам Сажина — о которых автор этой рецензии может судить чуть компетентнее, чем о работах, посвященных литературе XIX века. Что тут можно сказать? Одна только статья «Три урода: Д. Хармс ↔ Ф. Сологуб ↔ М. Зощенко» — просто пример того, как надо работать. Литературовед поднимает весь корпус текстов Зощенко и находит рассказ, в котором использован общеизвестный трагический эпизод из жизни Ф. Сологуба и к которому, без сомнения, относится зафиксированная неодобрительная фраза Хармса. Статья, кстати, повышает уровень доверия к устным записям Светозара Шишмана, которые не всем кажутся заслуживающим внимания источником. А великолепная статья про взаимоотношения Хармса и Клюева, как будто исчерпывающая тему! А такая неожиданная работа о жанре комикса и его влиянии на Хармса. Иные работы носят более популярный характер, растолковывают массовой аудитории уже известное. Надо ли было смешивать их с работами чисто научными? В любом случае, автор книги сделал выбор, нам остается принять его. И конечно, когда будут говорить об основателях обэриутоведения, заложивших базу и основу, рядом с именами А. А. Александрова, М. Б. Мейлаха, В. И. Эрля, В. И. Глоцера (несмотря на странные поступки последних десятилетий его жизни) обязательно будет называться и имя В. Н. Сажина, несмотря на сравнительно позднее и отчасти случайное подключение к работе. Нынешние же недоразумения между учеными будут, конечно, забыты.

Тем не менее в иных случаях хочется дополнить текст или поспорить с ним. Так, глубокий анализ «Комедии города Петербурга» в статье «Блок у Хармса» стоило бы закончить цитатой из мемуарной поэмы Ивана Елагина, описывавшего свое общение с Хармсом в 1934 году:

У Дани прямо над столом
Список красовался тех, о ком
«С полным уваженьем говорят
В этом доме». Прочитав подряд
Имена, почувствовал я шок:
Боже, где же Александр Блок?!
В списке Гоголь был, и Грин, и Бах...
На меня напал почти что страх,
Я никак прийти в себя не мог, —
Для меня бы Блок и царь и бог!
Даня быстро остудил мой пыл,
Он со мною беспощадным был.
«Блок — на оборотной стороне
Той медали, — объяснил он мне, —
На которой (он рубнул сплеча) —
Рыло Лебедева-Кумача!»

Наконец, излишне, пожалуй, сейчас возвращаться к старому спору о том, как правильнее называть участников творческого и интеллектуального круга, центром которого был Хармс. Да, ОБЭРИУ просуществовало лишь два с половиной года, и не все представители круга входили в него. Заметим, однако, что Николай Олейников все-таки был (по выражению Хармса) «оглашенным при ОБЭРИУ» (то есть кандидатом в члены), а Игорь Бахтерев в одном из вариантов мемуаров утверждает, что Олейников был тайно принят в объединение. Липавский считался «сочувствующим» ОБЭРИУ. Никакого отношения к Объединению реального искусства не имел только Друскин. Именно он, хранитель памяти и наследия своих друзей, создал легенду об «эзотерическом обществе чинарей», в которое якобы входили все участники бесед в доме Липавского в 1933—1934 годы, кроме Заболоцкого (с которым у Друскина всегда были холодные и неприязненные отношения). На самом деле такого сообщества не было. Чинарями, как это очевидно из приведенных Сажиным свидетельств, называли себя только Хармс и Введенский, и только в 1920-е годы. В этом узком значении термин «чинари» может употребляться, весь же круг мы не можем назвать иначе, чем обэриутским: все другие названия будут еще неудачнее. То, что Хармс и его друзья 28 января 1933 отмечали пятилетие ОБЭРИУ, говорит о том, что они придавали важное значение этому эпизоду своей литературной жизни. Ядро объединения сохранилось и в 1930-е годы, даже несмотря на разрыв между его ключевыми участниками — Введенским и Заболоцким. Отошли от группы «младшие» обэриуты — Игорь Бахтерев, Дойвбер Левин, Александр Разумовский, — составившие особый кружок.

Но не будем увлекаться полемикой. Скажем еще раз спасибо замечательному литературоведу за книгу, ставшую итогом сорокалетних трудов, и пожелаем ему новых свершений.

Записей не найдено.