Александр Житенёв

«И огоньки зажглись над головами, и теперь мы понимаем языки»

Краткое введение в поэзию В. Iванiва

Читатель, который впервые откроет книгу Iванiва, скорее всего, испы тает недоумение. Вещи перестали быть похожими сами на себя, их связи смещены, реальность кажется неописуемой. Трудно следить за ассоциативной логикой, за трансформациями слов и вещей. Читатель подготовленный столкнется с тем же самым, но почувствует еще и вну треннюю неизбежность «неописуемого» словесного мира.

Это неизбежность ответственности за «новое вековое содержание», для которого необходим особый язык, который надо создать здесь и сей час. Никакого завтра нет, сегодня стремительно истончается, и в усколь зающем времени поэтической речи надо успеть проговорить главное, чтобы новый опыт кого-то спас, что-то предотвратил. Что же это за опыт и почему он заставляет поэта так спешить?

В традиционном представлении, которое никакие эксперименты, кажется, не способны поколебать, лирика — это сфера частного. Част ного переживания, частного сюжета. Это мир субъекта, как бы мы его ни понимали. В стихах Iванiва это не так, поскольку «частное» здесь всегда имеет космический масштаб. Как будто жизнь в каждом лири ческом событии завершена, и ее итог можно подвести немедленно.

«Когда листья притихнут на черном небе будут как потерянные / и под каждым на секунду остановится звезда». Речь идет не просто о со пряженности микро- и макро-, но о чувстве вселенского масштаба про исходящего, благодаря которому все события укрупняются. Человек здесь вынесен за пределы своей меры, и все, что он видит, ему «не по глазу»; его чувственность инакомерная, может быть профетическая.

Такая оптика сразу обнаруживает ложность того мира, в котором человек привык жить, и ее выявление становится одним из первых поэтических шагов. Звуковая игра здесь уже не игра, а проявление иных порядков бытия: «сердце многое стерпит / когда теплом и пеплом слю ной и петлей / замшей и яшмой / обернутся глина и гниль». Как будто словарь — это детская пропись, и ее надо тактично поправить.

Азарт переназывания позволяет очень раскованно пользоваться привычными средствами поэтической речи. Например, сравнивать одну вещь с другими по разным основаниям: «а желтая свеча ровна что ка мень / как вереск как сверчок». Или ставить в ряд очень непохожие вещи, поскольку их объединяет какой-то случайный признак: «и тонка стенка сеть перепонка / как бубенец как кость как сон».

За поверхностью вещей всегда скрыто тревожащее «чужое», и его внезапное проявление часто составляет главное событие стихотворения: «лица / с воем по желобу вдруг понеслись сквозь гальку, / а в отверстую прореху за ними стал город во взгляде / пробиваться». Следствием этой обращенности к изнанке повседневности становится изменение взгля да: «взгляд пристальный, как крест нательный» сменяется взглядом «затмившимся», «удушенным», «мертвым».

Первообразом события в лирике Iванiва является катастрофа — внезапный слом привычного хода вещей, имеющий необратимые и гло бальные последствия. Человек живет «в простынях света над морем скорбей», и катастрофа — его крушение в море житейском: «и ломит и молит волна корму двойную»; «смотри, как наш корабль накренился»; «он берет и делает шаг / совершая кораблекрушение».

Условно-метафорический образ, восходящий едва ли не к ритори ческой топике, соседствует с визионерско-мистериальными картинами несчастья. Поскольку человек живет в мороке защищающего его обма на, отношения между реальным и воображаемым здесь перевернуты: фантасмагория ведет к истине, а не от нее. Только пересборка реаль ности, только сдвиг внушают надежду на вправление смыслов.

Визионерское предполагает беспредельное расширение границ воз можного, мистериальное — разыгрывание в лицах некоего сакрально го сюжета. Если стихи Iванiва по большей части повествовательны, то прежде всего потому, что описание перехода из одной реальности в дру гую трудно сделать, не рассказав историю. Часто их фабульное содер жание — это повествование о прогулке, встрече, наваждении.

Логика визионерского текста — логика накопления: сверхъесте ственное проявляется здесь исподволь, в нарастании странных деталей, пока не происходит срыв-переворот, за которым мир полностью пре ображается: «Вот мы стоим на двух последних скамьях, / на двух столах, накрытых среди чашек золотых / в горох и в клетку, напомаженная память, / плывем на ней повдоль куриной слепоты».

Но история как таковая здесь просто инструмент, некая условная форма. Важна не она, а увиденное. Правда, встреча с инакомерным ранит зрение, и в стихах Iванiва с большой настойчивостью варьиру ется мотив ослепленности и солнечного сверкания: «теперь смотрю на солнечные зайцы», «оробев среди солнечных зайцев, / вдруг на беленой стене мой взгляд остановился»; «вот слепота замазывает бельма».

Ослепленнность — одно из возможных следствий столкновения со сверхъестественным; другое — приобретение способности видеть скры тое. Не случайно персонажи балладных стихотворений Iванiва то и дело бьют зеркала: «Королевич елисей / рубит зеркало»; «И бинокль в зер кало кинул»; «Первым ударом подаренный мяч / пускает Колюха в но вое зеркало». Зеркало всегда отражает «другое»: «зайца солнечного / мышку-норушку / чертика / и церковного служку».

Визионерско-мистериальный текст сродни коллективному акроба тическому номеру: в нем нередко много персонажей, и у каждого своя роль и свой жест. Здесь может быть много разных «ты» и «мы», но их взаимодействие необратимо ведет к эсхатологическому апофеозу: «И сне гом Ангелы мои глаза слипают, / и держат скатерть за края / <…> / А дворники счищают небеса, / те падают, как школьные таблицы».

Конец света постоянно предвосхищается и репетируется, и в его обжитых координатах начинает мыслиться все конечное. Время уско ряется и, обгоняя само себя, оказывается устремлено к абсолютному пределу, к концу всех вещей. Поэзия Iванiва эсхатологична, это ее сущ ностное свойство, оно определяет и типологию сюжетов, и структуру образного мира, и даже лирическое интонирование.

Острота переживания сущего определяется особым представлением о времени человеческой жизни, которая разворачивается в двух режи мах: предельного замедления, когда ничего не происходит десятилетия ми, и предельного ускорения, когда множество событий спрессованы в коротком промежутке. Человек не готов к смене временного ритма, и над ним всегда нависает угроза роковой ошибки.

Предупреждение об этой угрозе, необходимость «проснуться под виселицей» — главный лирический месседж поэзии Iванiва. «Матрос качается подобно циркачам» — и, если ты не сможешь, как он, собрать ся и выполнить этот трюк, ты проживешь свою жизнь зря. В барокко мотив vanitas связан с напоминанием о Страшном суде, у Iванiва — с напоминанием о необходимости реализовать себя.

«Смотрелся в борщ и белый хлеб крошил» — это сценарий сна. Надо проснуться: «Мы зрячи и с тобою мы не зряшны / друг и товарищ мы сидим мы бдим». Оживление паскалевской метафоры бодрствования, как ни странно, проявляет в поэзии Iванiва историческое. «Нужно за жечь беду вокруг себя» — вот то «новое вековое содержание», то особое знание, ради передачи которого пишется текст.

Социальная реальность, в той мере, в какой она отражается в сю жетах и деталях, предельно хаотична и конфликтогенна: «лишь не за глядывай за заголовок / сразу газету сжигай!» Жизнь стоит меньше, чем ничто. Ее отчаянно жаль; ее мелкость и хрупкость преувеличены, помещены в рамку соболезнования и плача: «грозящего выпасть / виден пуп облизанного и сжавшегося в комочек человечка / <…> / а герань на окне нет под окном так мала / так мала».

Поскольку идея ошибки предполагает мысль о нереализованной счастливой альтернативе, в текстах появляется мотив сюжетной раз вилки. Iванiва интересует ветвление тропок, соотнесение возможностей. Субъект раздваивается, и близнецы-двойники идут по разным дорогам. Целокупный взгляд на историю — это взгляд «мы», при этом двойник может быть и пересмешником, и демоном.

О развитии событий героя нередко предупреждают инфернальные вестники, встреча с которыми кажется одновременно и наваждением, и пророчеством. Они ставят его в положение сбитого с толку визионе ра, который не знает, что делать с полученным откровением: «и он умолк и тихо засмеялся / как самый настоящий идиот / и весь как буд то умалился сжался / и стал как будто не было его».

Включенность в несоотносимые контексты делает антиномичность главным принципом построения образа лирического «я». Привычка мыслить аллюзиями, рафинированность эстетического сознания, слож ность языковых игр «заземлены» простецкой самоаттестацией, имита цией наива, разговорным штилем: «был витег а стал ниф-ниф / потому что иванив / будет он в Баку писать / будет он блоху кусать».

По той же антиномичной модели, предполагающей резкий переход от одной тональности к другой, строится и диалог. Стереотип застав ляет видеть в писателе, столь глубоко погруженном в экзистенциальную проблематику, одинокую фигуру. Поэзия Iванiва говорит об обратном: множество текстов-обращений весь поэтический корпус заставляет воспринимать паратеатрально, как систему жестов.

Iванiв витийствен и куртуазен; его вкус к сопряжению полюсов мож но было бы назвать барочным, если бы не принципиальная установка на анахроничность. Эта анахроничность вдруг проявляет в новосибир ских, московских и питерских сюжетах античные следы, и в стихах появляются Береника, Ариадна, Федра, а время на римский манер на чинает исчисляться с помощью ид.

Музыкальные коллаборации и перформансы Iванiва помогают осо знать еще одно качество его стихов: повышенную экспрессию. Суггестия очень важна: ей не возразишь. В современной культуре с ее природным недоверием к любому дискурсу витальная сила текста кажется чем-то несоотносимым с нашим временем. Но Iванiв и не аргументирует — он покоряет; на его стороне логика возвышенного.

Катастрофичность сознания, болезненная чувствительность к рас паду, устремленность в лиминальное время парадоксально обостряют чувство гармонии. Вкус к аполлоническому ладу, пронзительность кра соты — самые удивительные качества поэзии Iванiва, оставляющие читателя изумленным и благодарным: «Утром нежным будет почта / Дождик поезд и трамвай / А тебя не будет больше / Это знай».