РАСПАД-РОЖДЕНИЕ

Как известно, Вячеслав Иванов (Иванович, а не Всеволодович; и да, паспортный однофамилец Виктора Германовича Иванова) говорил, что значимость писателя определяется в том числе и количеством неопубликованных рукописей, оставшихся после смерти. Виктор Iванiв опубликовал за свою короткую жизнь много, но многое только сейчас находит путь к читателю. Причём речь идёт не о черновиках, дневниках или стихах на случай, а о полноценных стихотворных и прозаических текстах. Тем интереснее посмотреть, как звучат эти стихи в год публикации. Это, разумеется, ничего не будет значить для наших потомков лет через пятьдесят, если они будут и если они будут читать наши стихи. Для них дата «2014» будет приблизительным маркером некой точки в плюсквамперфектуме, дата публикации же не будет значить вообще ничего (какое значение для восприятия «Элегии» Введенского играет тот факт, что она была опубликована в 1967 году?). Но мы живём сейчас, и нынешний контекст — то, что определяется нами и определяет нас. Но, разумеется, контекст всеми видится по-разному. Я говорю сейчас о собственной оптике. 

Лет двадцать назад, когда Виктор Iванiв дебютировал, было ощущение (у меня!), что закончился большой поэтический цикл и сейчас должен начаться новый — и начаться либо с периода нового брутального варварства, либо с вдохновенного языкового взрыва, с новых обэриутов или Платонова. И из всех тогдашних дебютантов Виктор (как поэт и прозаик) более всех соответствовал этим ожиданиям. Но в момент написания вошедших вподборку стихов и в момент смерти поэта (2015) на некоторое время возобладал (в молодой поэзии) тренд на безэмоциональную постмодернистскую медитацию и деконструкцию — и живой, «бешеный», прорывающийся к последней правде о вещах язык Iванiва, его страстная интонация, подозреваю, казались кому-то (несмотря на внешнюю «левизну») несколько архаичными; сейчас время вновь повернулось к таким стихам — но в них есть хтоническая стихийность, а опыт последних лет приучил нас (и правильно приучил) к страху перед всяческой «хтонью», не контролируемой разумом и вкусом, лишённой иронического остранения. Парадокс поэзии Iванiва в том, что во многих случаях это остранение является зыбким, «квантовым»: оно одновременно присутствует и отсутствует. Если воспринимать подборку из 14 стихотворений как цикл, то сквозной мотив в нём — какая-то мрачная love story с надрывной ревностью и полублатной тоской в тоскливой глухомани, вдруг нарушающаяся прорывами из прошлого и/или параллельного мира, когда неясно, что чему снится.

Я так хочу тебя не знаю почему
Хочу чтобы ты сделала мой предпоследний день
Я так хочу посадить на кухонный нож
Того другого и потому к тебе я еду

И рядом:

Приходит осень снится ей
Какой-то марафонец одноногий
И снеговик что делает теплей
Её пустые шерстяные ноги…

...И смотрит он за ней обворожённый
Иль обмороженный на станции в снегу
И падает как замертво рождённый
На руку каждую надев по сапогу

Но в итоге (нет, не в итоге, ибо с этого всё начинается!) все эти бредовые и тоскливые сны — предвестие (или признак уже свершившегося) Апокалипсиса, и, значит, всё уже всему одновременно и всё рядом:

И в пожаре засев столоваться вступает конь блед
Перевёрнутый ищет цирк по всему Подмосковью

Нигде, может быть, так не видны разнообразные корни поэтики Iванiва, как в этих стихах — и это едва ли не в последнюю очередь Хлебников, которым он занимался как учёный. Скорее перед нами — парадоксальное сочетание ноток Летова и Высоцкого с зыбким и неровным бредом Вагинова и мальчишеской и сновидческой «дикостью» Поплавского и Ривина. Это очень интересное и странное сочетание; к тому же — как и у Ривина — постоянное вторжение цитат из расхожих сентиментальных шлягеров («сиреневый туман»). И ещё раз чувствуешь, как поэт буквально везде избегает даже намёка на глянцевую «завершённость», на блеск текста, как он, начав с прекрасной строки, приглушает и огрубляет последующие — только не поставить в конце эффектный пуант, потому что это и будет конец всему. Конец всё равно настаёт — но это неблагополучное окостенение, а распад-рождение без конца. Что страшнее — не знаю.

Журнал «Воздух», № 45

В Викторе, одном из ярчайших поэтов и, возможно, лучшем прозаике своего поколения, чувствовалась какая-то обреченность; впрочем, в том поколении, чье творческое формирование выпало на не худшие (как мы сейчас, имея с чем сравнить, понимаем) времена, такая обреченность была во многих: это было лишь первой из череды страшных и безумных сюжетов, героями которых стали самые талантливые и потому, возможно, самые внутренне уязвимые. У Iванiва эта уязвимость выражалась прежде всего в той напряженной серьезности, с которой он добивался от себя и от других ответа на самые глубинные человеческие и творческие вопросы; он мог уйти от этой серьезности во флегматичное самопогружение, но не в джентльменский учтивый разговор ни о чем, не в ни к чему не обязывающую игру. И такой же бескомпромиссной была его поэтика.

Полный текст