Предисловие к книге «Шестьдесят рисунков к „Ужасным детям“» (1935)

Как-то мне довелось читать опубликованные Фрейдом записи бесед с пятилетней девочкой. Записи обрывались на фразе: «Оставь меня…»[1]. Малышка устала. Читая, я вспоминал детей из моей книги, их странную жизнь. Одинокие в мире, на краю пустоты, они возникли передо мной так живо, как если бы я отдыхал вместе с ними, сдружившись с первой строки, а потом их не стало, словно они погибли во время крушения поезда.

Нет ничего тягостнее, чем момент расставания, чем это жестокое слово «конец», которое выталкивает нас из книг, разлучая с нашими персонажами. Знать, что мушкетеры Александра Дюма после разлуки вновь встретятся, будут шутить, бахвалиться, заводить интрижки, куда веселее неизбежности потерять их сразу же после этого жуткого слова «конец».

Что касается «Ужасных детей», с этой книгой мне повезло: она сама перелилась в умы молодежи и превратилась в легенду. Молодежь была очарована Полем и Элизабет, околдована снегом, освещающим драму светом фатальности. Нелепо было бы отрицать, что, околдовывая, привлекая и одновременно отталкивая, она не вызывала у молодых людей тягостных чувств. Мое имя было причислено к списку жестокосердных людей, книга обернулась против меня. Короче, мне показалось, что Даржелос, персонаж романа (кстати, родной брат Стирфорта из «Дэвида Копперфильда»[2]), вышел в открытое море, отправился прогулять свои израненные коленки подальше от текста, оставил оркестр и пошел играть, как цыган-скрипач, между столиками.

Зная, что произведения подобного рода приберегают сюрпризы, я не был удивлен, когда несколько лет спустя после того, как книга была окончена в клинике Сен-Клу, меня вдруг словно кто-то подтолкнул набросать к ней пером рисунки. Мною двигала сила, подобная той, которая в 1929 году заставляла меня писать, диктуя по восемнадцать страниц в день, усложняя интригу, не обращая внимания на синтаксис; я писал, словно во сне.

Эти рисунки адресованы тем, кто не просто прочел эту книгу, но сам получил удар в грудь. Критики посчитали, что в снежке Даржелоса был камень. Камень здесь не при чем, в снежке таилось более опасное и жестокое оружие — холодный клинок, кулак мраморной статуи — красота. Это она наносит удары в сердце. Мимоходом, случайно.

P. S. Мне не раз приходилось слышать, что в фильме «Кровь поэта» я воспроизвел главу из «Ужасных детей». Это не так. Эпизод принадлежит мифологии моего детства, и постучавшееся оттуда воспоминание я волен употребить, как мне заблагорассудится.

Ж. К.

 Предисловие к новому изданию
«Ужасных детей» (1936)[3]

Нет большего заблуждения, чем думать, что вдохновение приходит со стороны — я говорю о людях, которые склонны видеть в нем нечто таинственное из разряда чудес. Вдохновение приходит только из наших глубин, из зон, над которыми человек почти не имеет власти. Вдохновение небезупречно, оно не падает к нам с небес. Отображая часть нашего внутреннего пространства, оно, как и свободная воля, тоже совершает ошибки.

В отличие от нашего озарения, оно порой опускается даже до верчения столов, сочиняющих заурядные посвящения наиболее ярким личностям, нисходит до медиумов, помогая тем из них, чьи материализации слабеют из-за нехватки воображения.

Следовательно, вдохновение — сила, и я позволю себе сказать, что «Ужасные дети» были навеяны этой силой. Вначале был самый обыкновенный толчок — замечание Жака Шардона[4], который выговаривал мне за то, что я жду какого-то чуда вместо того, чтобы набраться мужества его сотворить, начав книгу не суть важно какими словами, например: «Сите Монтье… и т. д.».

Дальше книга пошла сама, выдавая в среднем по восемнадцать страниц в день. Я писал, словно в полусне, ничего не вымарывая.

Однажды мне захотелось вмешаться, написать что-нибудь от себя, что будет, как мне казалось, особенно к месту. Я расстроил неизвестный мне механизм. Мне пришлось провести в ожидании три дня и три ночи, пока он не соизволил снова двинуться в путь.

Есть ли что-нибудь более странное, чем вдохновение? Что касается книги «Ужасные дети», я еще как-то могу объяснить себе ночную работу над ней: начатки книги стояли у двери. Но как объяснить, например, появление на свет пьесы «Рыцари Круглого Стола»[5], которая помимо моей воли сплеталась из неведомых нитей в незнакомую мне эпоху, сотворяя людей, о которых я не имел ни малейшего представления и, более того, которые мне чем-то претили?

Думаю, что теперь вы поймете, почему я не воспользовался предоставленной мне возможностью исправить в этом новом издании многочисленные ошибки, почему не осмелился прикоснуться, вмешаться, оставил нетронутым то, от чего мой разум советовал избавиться.

Только так я могу ответить внимательному читателю, который справедливо упрекнет меня в лености. Разумеется, мне известно, что роль поэта как раз и заключается в том, чтобы управлять эктоплазмой, придавая ей нужную форму, прежде чем она успеет застыть. Но, повторяю, у меня не хватило бы мужества поднять руку на произведение, которому уже посчастливилось увидеть свет и чьи недостатки были свидетельством его загадочного происхождения.

Пусть эти ошибки будут восприняты как отметины от неловких ударов лопаты рабочего-землекопа, который местами подпортил статую, являя ее на свет.

1] * Скорее всего, речь идет об известной работе Зигмунда Фрейда «Анализ фобии пятилетнего мальчика» (1909). Здесь и далее примеч. пер.

2] * «Дэвид Копперфильд» (1850) — роман Чарльза Диккенса (1812–1870).

3] * Cocteau J. Les Enfants terribles / Dessins et gravures de A. Gross. [Paris:] Les Cent-Une, 1936.

4] * Жак Шардон (1884–1968) — французский прозаик, эссеист, издатель.

5] * Эта пьеса Кокто издана в 1937 году.