Борис ДУБИН.

Лесама Лима, или Путь к средоточью

Думаю, даже в избранных кругах отечественных читателей современной литературы имя и творчество кубинца Хосе Лесамы Лимы (1910-1976) – его поэма “Смерть Нарцисса”, четыре прижизненные книги стихотворений, столько же объемистых сборников эссеистики, огромный роман, не считая (нисколько не меньшего по объему и нимало не уступающего по уровню) множества всего, что из им написанного публикуется впервые или отыскивается в старой периодике каждый год после его смерти вплоть до нынешнего дня, – практически не известны. Для тех же, кто написанное Лесамой по-испански, переведенное на уважающие себя другие наречия пяти континентов или немногое вышедшее на русском (начиная с единственной пока книги “Избранного” 1988 года) знают и любят, неведение до такой степени подавляющего большинства подготовленной публики выглядит чем-то неимоверным, невозможным, диким. Представим себе, что из французской словесности – ограничусь близкими Лесаме авторами – вырезали, скажем, Пруста или Валери, из немецкоязычной – Рильке или Томаса Манна, а из англоязычной – Джойса или Элиота. А ведь литературы испанского и португальского языка – особенно латиноамериканские, которые лишь во второй половине нынешнего века и обозначились на карте мира, – читающие по-русски представляют себе только в таком палачески-препарированном виде. Список первостатейных, самых тяжелых потерь – и немалый! – приводить не буду. Скажу только, что скончавшийся двадцать лет назад, минимум для двух поколений у нас оставшийся за языковым рубежом, не освоенный русским языком и не прожитый в России Лесама Лима – из тяжелейших утрат и для воображения писателей, и для сознания публики. Когда Хулио Кортасар в конце шестидесятых назвал Лесаму латиноамериканским автором уровня Хорхе Луиса Борхеса и Октавио Паса, он отвечал за свои слова.

Но он же за десять лет до того в письме Лесаме честно говорил про “чудовищную трудность”, на которую наталкивался едва ли не в любом лесамовском стихотворении и чуть ли не на каждой странице его прозы, про “постоянную опасность утерять путеводную нить, сбиться, понять плохо или, еще хуже, понять наполовину”. Почему и первой, главной причиной слишком узкой долгое время читательской известности кубинского мастера называл именно эту: “Лесама герметичен в самом буквальном смысле слова, – писал Кортасар в развернутой статье 1966 г. “Как добраться до Лесамы Лимы”. – Лучшее из им созданного предлагает читателю идти к сути путями мистики и эзотерики через самые разнообразные формы, головокружительно перемешанные в рамках его поэтической системы, где на троне Людовика XV нередко восседает египетский бог Анубис. Но столь же герметичен он и по внешним признакам: как по простодушной уверенности, будто самая многосоставная из его метафорических цепочек абсолютно понятна всем прочим, так и по изначальной барочности выражения (изначальной в противоположность явно литературной барочности, например, Алехо Карпентьера)”. И подытоживал: “Читать Лесаму – труд из самых тяжелых и самых выводящих из себя, какие я только знаю”. Обозначение “герметичный” с Лесамой Лимой, можно сказать, срослось. Испанский поэт Луис Сернуда, тоже начинавший в куда как “темной” сюрреалистской манере, считал, что Лесама не дает читателю уж совсем “ни малейшей форы”, а о сборнике лесамовских эссе “Устройство времени” отозвался в письме автору так: “Непривычнейшая в любой из испаноязычных земель, восхитительно и чертовски герметичная книга... Чтение не трудное и не легкое, но сокровенное, требующее такого упорства и поглощенности, какого и заслуживает ваш упрямый, сосредоточенный труд”.

Свои ограничения и особенности тут, конечно, отчасти диктовал вынужденный, давно сложившийся и десятилетиями воспроизводимый жизненный уклад Лесамы. Стоит помнить, что урожденный и пожизненный гаванец, домосед и певец дома Лесама Лима был своей давней тяжелой астмой, неудержимой фантазией и одиноким складом ума, а с шестидесятых годов и “внутренней эмиграцией” на много лет отрезан от внешнего мира и посторонних людей (его формула собственной жизни, начиная с детства: “хаос ближайшего окружения и эрос дали”). Но только лишь к принудительной силе обступивших обстоятельств дело никак не сводилось.

Важно – как это ни трудно здесь и сейчас у нас в отечестве – понять вот что. Ярлыка “сложность” Лесама Лима не боялся никогда, поскольку слова такого не знал и подразумеваемую им внешнюю, нетворческую позицию занимать, понятно, не мог. Единственно достойным путем мысли и работы – своей, чужой, любой – он считал лишь углубление. Лесама ценил только новонайденное и непредсказуемое, не имел ни таланта, ни охоты, ни времени рас­ и перетолковывать уже пройденное даже собственным сподвижникам, а ревнителям оскомистой простоты, приверженцам готовых рецептов и охотникам до окончательных решений непоколебимо отвечал одно: “Только трудное дает силу”.

Всем своим жизненным и творческим самопониманием, глубочайшим, изначальным строем духа и письма Лесама – вместе с Музилем (в “Человеке без свойств”), Брохом (в его “Смерти Вергилия”), Реймоном Русселем (в его утопическом романе “Локус Солюс”) – принадлежал к первопроходцам смысла, учредителям и строителям языков, по кортасаровской формуле, “расширителям границ”. Такие, как он, – писал восхищенный ученик Кортасар (см. Лесаму Лиму в списке aknowledgements из 60-й главки кортасаровского романа “Игра в классики”) – “возвращают письменному слову жест ребенка, который медленно водит пальцем по картам земель и морей, по контурам образов, пробует на язык хмельной вкус непостижимого, вкус слов, служивших для стольких поколений колдовскими заклятьями, ритмами и ритуалами перехода...”. “Чем писатель зачаровывает меня сильнее всего?” – спрашивал себя Лесама. И объяснял: “Тем, что он правит силами, которые тащат его за собой и, кажется, вот-вот уничтожат. Что он перехватывает вызов и преодолевает отпор. Что он разрушает язык и воссоздает язык. Что днем он не ведает прошлого, а ночью становится ровесником тысячелетий. Что ему по вкусу гранат, которого он не пробовал ни разу в жизни, и гуаява, с которой он начинает каждое утро. Что его ведет аппетит и отталкивает пресыщение”.

При этом Лесама не отрывал свое, именно на такой уровень поднятое и поднимающее других жреческое дело поэта от обыденных хлопот газетного репортера, своих хроник художественной жизни от докладов с кафедры, эссеистику от романов, переводов с французского от создания все новых и новых – один другого удачнее! – журналов: “Вербум” (1937), “Эспуэла де плата” (1939-41), “Надье паресиа” (1942-44) и, наконец, “Орихенес” (1944-56), “лучшего журнала испанского языка”, по оценке Октавио Паса. Да, в фигуре, осанке, повадке Лесамы было немало от теурга, мистагога, психопомпа. Но всегда и во всем он был прежде всего работник. И понимал как смысл несхожих трудов на разных и многоуровневых площадках, так и необходимейшую связь между ними в едином творческом замысле: “На первом месте поэзия, – говорил он в одном из интервью, – она раскрывает передо мной зачарованную величину. В эссе я уже пытаюсь коснуться этого пространства, его неподатливости... Мои эссе переносят поэзию в так называемые эры воображения. А в романе я следую за контрапунктом человеческого, его бесчисленными скрещениями, то есть – его неисчерпаемыми возможностями”.

Как всеми людьми окраин, пришельцами позднего часа, Лесамой на его островном пределе географической и временной ойкумены владела тяга к центру. Этим “заблудившимся метафизиком”, по формуле его собственного дневника (см. ниже), неутомимым служителем иного, нездешнего двигало стремление к доадамовскому началу, анти-вавилонская жажда целого. Нараставшая с годами страсть вместить все и вся испытывала на предельную прочность каждое драгоценное слово его совершенно беспримерного и неподражаемого языка, перегружала бесконечно ветвящимися смыслами и отпочковывающимися оттенками каждую хитроумную метафору, делала всякое стихотворение, любое эссе, а особенно гигантский и никак не кончающийся роман Лесамы Лимы (углублением, но не механическим продолжением “Рая”, потребовавшего двадцати лет работы и семисот убористых страниц печатного текста, должен был стать не меньший по плану, но так и не завершенный “Ад”) неким обобщающим и подытоживающим энциклопедическим сводом вроде столь ценимых им средневековых “Энхиридионов” или пришедшей на ум Варгасу Льосе “Суммы богословия” Фомы Аквинского – кстати сказать, не только настольного автора Лесамы, но и героя одной из его вставных новелл-импровизаций, любимейшего жанра гаванского мастера. Уникальная образотворческая продуктивность, подавляющая мощь метафорического синтеза, неимоверная творческая температура переплавляла – не складывала, не связывала, а именно переплавляла – у Лесамы любое сырье, самый экзотический или, напротив, серый исходный материал, а назойливым вопрошателям о тех либо иных на него “влияниях” он отвечал, что “воздействия – это не причины, которые вызывают следствия, а следствия, которые озаряют причины”.

Основой и клеточкой повседневной жизни и литературного мира Лесамы было во-ображение – внесение, извлечение, узрение образа, его охотничье схватывание, ритуальное показывание, праздничное представление. Балет разновременных и несопоставимых смыслов. Живые картины мировой философии, искусства, быта. Япония и Китай, Индия и Египет, исламский мир, средневековая и возрожденческая Европа, барокко и рококо, до- и постколумбовы просторы Америки открывали в алхимической колбе лесамовского слова “пространства возможностей” человека, “творческие эры” истории. Один из ближайших друзей и учеников Лесамы, глубокий и немногословный лирик Синтио Витьер не раз вспоминал “Тысячу и одну ночь” этих престидижитаторских, с ходу и без остановки придуманных, драматически разыгранных, совершенно невероятных и абсолютно правдоподобных рассказов Лесамы из мировой истории – от китайского Желтого императора до Людовика Святого, от сюжетов наполеоновских войн до ситуаций Первой мировой. При этом сам Лесама рисовался Витьеру одним из персонажей-исполинов подобных легенд и мифов, фигурой сказочной, чародейской, фантастической: “Речь Лесамы – будь она в стихах или в прозе – никогда не начиналась с того же уровня, что у других. Она никогда не вытекала из окружающего, а всегда жила лишь силой разрыва или, лучше сказать, выброса, как никогда же, вопреки внешней видимости, не ограничивалась она и полемическим противостоянием... Время для Лесамы Лимы было материей ни исторической, ни антиисторической, но, в буквальном смысле, баснословной”. Лесама, добавлял Витьер, чудом делает своих слушателей, а потом и читателей “современниками первотворения”, почему его “Поэтика перерастает в Этику, а та – в истолкование мировой культуры”.

Уроки Лесамы памятны сподвижникам, друзьям, родным, редким гостям, считанным приезжим издалека (один из них – испанский поэт, переводчик, эссеист Хосе Анхель Валенте, см. его благодарное письмо ниже). Эти уроки помогали не просто выжить, но жить – и помогали многим... В облике Лесамы, строе его мысли, складе речи вообще было немало от посвященного в тайное и высокое знание, от наставника – даже для близких и одногодков, причем не столько от мастера спора Сократа, сколько от авторитетного учителя Пифагора. По словам одного из таких учеников, недавно скончавшегося кубинского поэта Элисео Диего, Лесама “учил поэзии как торжественному, таинственному, величественному обряду” (своеобразная церемониальность, эмпирейность, иератизм лесамовского понимания слова – испанский философ Мария Самбрано называла Лесаму “орфическим католиком” – всегда шли у него рука об руку с пристальнейшим вниманием к плоти мира, ко всему осязательному, вкусовому, к самой “низкой” обыденности и совершенно “некондициональной” прозе жизни, что в летучих импровизациях по вечерам, что в панорамных наблюдениях над складом исторических эпох или латиноамериканским характером в эссеистике, что в многоярусном “Рае”, что в ежедневной хронике столичной жизни, фрагменты которой публикуются ниже). Кубинский поэт, прозаик и драматург из ближнего окружения Лесамы, еще одна замолчанная у нас интереснейшая величина, Вирхилио Пиньера вообще считал Лесаму Лиму непревзойденным мастером по меньшей мере трех словесных жанров – поэзии, романа и устной речи. Его голос, выговор, многочасовые вечерние беседы все в том же неизменном гаванском доме 162 по улице Трокадеро вспоминает каждый мемуарист. Но тот же Витьер, не просто верный друг, но и исторически чуткий свидетель, услышал в прерывающейся одышкой речи старшего мастера и совсем другое – “одиночество Прометея, прикованного к ночной скале и всегда различающего сквозь шум праздника антифонные голоса, которые пророчат день гнева”.

Ожидавший и предвосхищавший кубинскую революцию с чувствами, которые ближе всего, по-моему, к блоковским, в мире победившего социализма Лесама оказался, понятно, не ко двору (иное дело, что в загадку фиделевской харизмы он не уставал вдумываться). Непригодность к казенной службе в минкульте выяснилась достаточно быстро, делать вид, что не замечает происходящего, Лесама не умел, но его мировой авторитет к середине шестидесятых был уже слишком велик, чтобы попросту сгноить его вместе с прочими. На языке другого “людолюба” последующее отношение к живому классику со стороны властей можно выразить печально известной формулой “изолировать, но сохранить”. Лесаме оставили необременительную должность в архиве Марти в Национальной библиотеке, его даже время от времени, напоказ печатали (избранные “Письма” и выборочные – только до революции! – “Дневники” родным и близким пришлось все-таки публиковать за рубежом, в Мексике), но двигаться за пределы дома он уже все равно не мог, а остальное доделала сердечная болезнь.

“Барочный лабиринт” лесамовского мира, по выражению чилийского романиста Хорхе Эдвардса, только начинает приоткрываться русскоязычным читателям. Как известно, лабиринт – в чем, видимо, и заключается одна из причин особой суггестивной мощи этого древнего и универсального культового символа – соединяет в себе весенний танец с погребальным обрядом, путь к смерти с возрождением к жизни, а образ мира с образом тела. В лесамовской “корпографии” есть своя, нездешняя и не оставляющая читателя в привычном покое энергия, своя властно диктующая его телу пластика, своя втягивающая его мысль в себя ритмика – эти па как бы церемониального продвижения и возврата, почти плясовых остановок и кружений, мгновенного просвета надежды и внезапного потрясения от уже виденного тупика... И вступая в текст Лесамы, эти разнородные, едва ли не физические по ощутимости силы надо почувствовать на себе вместе с разворачивающейся метафорой-фразой, с брезжащим, приоткрывающимся и снова прячущимся смыслом: иначе, поврозь, они бесконечно проигрывают. Кажется, лучше других их пережил и передал вообще крайне чувствительный к подобным энергетическим, пневматическим, телесным первоосновам голоса и письма Октавио Пас. Сказанное им три десятилетия назад о романе “Рай” в письме его автору вполне применимо ко всему своду созданного Лесамой Лимой – к той труднообозримой “вещи в работе”, которая день за днем, в каждом новом акте восприятия, встает перед вчерашними и нынешними, как встанет и перед завтрашними читателями кубинского мастера: “Перед нами... … целый мир различных архитектур в непрерывных метаморфозах и, вместе с тем, мир знаков – отзвуков, складывающихся в значения, возникающие и распадающиеся архипелаги смысла, – медленный, головокружительный мир, вращающийся вокруг недостижимой точки, которая существовала еще до создания и разрушения речи, неподвижной точки, в которой – средоточие и завязь языка”.

"Уральская новь", №3, 1998

Генрих Кранц

Кубинское барокко

Кубинская литература, предшествующая воцарению революционеров- бородачей, всегда казалась чем-то призрачным, тусклым, не представляющим большого интереса. Между тем она существовала, а благодаря таким фигурам, как Хосе Лесама Лима, становится ясно, что чудесный остров, известный своими сигарами и ромом, был и прежде не чужд изысканных поэтических ритмов и причудливой вязи прозаических открытий.

Лучшие вещи Лимы были созданы в середине сороковых — пятидесятых годов двадцатого века, когда Европа, на которую ориентировался этот выдающийся поэт, писатель и эссеист, боролась с фашизмом и медленно, но верно перекрашивала свои разноцветные фасады в красный цвет. Судя по всему, Лима был совершенно аполитичным литератором, хотя обожал европейское искусство и чутко прислушивался к той эстетической канонаде, которая с некоторым опозданием доносилась с европейского континента до далекой Кубы.

Можно сказать, что сын артиллерийского полковника в отсутствие телевидения и Интернета был связующим звеном, каналом, который не просто транслировал, но и творчески перерабатывал изломанный европейский модерн в чистую радость латиноамериканского искусства. Влияние, которое испытал на себе выдающийся кубинец, было воистину безграничным — Лима тонко чувствовал французскую поэзию от Рембо до Поля Валери, боготворил испанскую литературу и встречался с лауреатом Нобелевской премии Хуаном Рамоном Хименесом; разбирался в архитектуре, отдавая предпочтение пышности и величию барокко. Свою любовь к этому архитектурному стилю он перенес и на литературу. В основном благодаря его усилиям «кубинскому дичку» и была привита «классическая роза» барокко, в котором взволнованность линий тождественна вихрю эмоций и насыщена мощными всплесками реминисценций. Особенно ощутимо это в поэзии гаванского отшельника (после прихода к власти Фиделя Кастро писатель отошел от деятельной жизни и полностью погрузился в творчество) и поразительной по широте затронутых тем эссеистике.

Наверное, нет ничего странного в том, что творчество Хосе Лесамы Лимы, задыхающегося от нехватки кислорода (писатель был астматиком и почти не выходил из дома), но дышащего чистым воздуха настоящего искусства, оказало большее влияние на писателей, ставших классиками латиноамериканской литературы. Эстет и мыслитель, творивший в отсутствие свободы, почти как Пастернак середины 50-х годов, сумел вплести в неподвижный европейский узор гибкие стебли латиноамериканского сюжета, насытить его торжествующими красками и радостными нотками природного оптимизма. И если поэтика Лимы еще находится в пределах традиционной образности «Он торчал у волынщиков, этих гладильщиков праха, Брал между делом аккорды, словно подарки, Брюки солистов лоснились центифолиями коленок, А он, не слыша, угадывал партию с полузвука», эссе возносится до вершин маловразумительной философии: «Сознание своего бытия в качестве образа есть существование подобное бытие зависимо, производно, существуя, следовательно, как бытие и как тело, хотя узел собственной проблематичности — подлинная основа существования — всегда захлестывает это бытие» (кто бы это понял?), то проза, особенно, неоконченный роман «Гавана», уже выходит на залитый солнцем простор, который вскоре подхватят его последователи и разнесут по всему миру: « В эти столько раз повторявшиеся дни вспоминаешь о двух разрядах гаванцев. О тех, кто ограничивается в палитре зеленым и голубым. И о тех, кто в такую пору всегда примешивает к ним капельку серого — минутное напоминание о тучах разлуках и забвенья».

Мы же не станем солидаризироваться ни с теми, ни с другими — а только сообщим, что творчество Лимы подобно электрической гирлянде, где, в зависимости от чуткости пальцев, вспыхивают огоньки самого разного эстетического накала: иногда это Октавио Пас, иногда Маркес, порою Кортасар, нередко Льоса. Недаром все эти писатели признавали Лиму своим предтечей, духовным и стилистическим вдохновителем. Так что издательство, подарившего читателю Хосе Лесаму Лиму, берет на себя роль Колумба, открывающего, если не новые материки, то новых (точнее, хорошо забытых) богов.

©Книжная ярмарка ДК им. Крупской

Кирилл Корчагин

28 марта в книжном магазине «Bilingua» прошел очередной вечер из курируемого Алешей Прокопьевым цикла «Метаморфозы: беседы о художественном переводе». На вечере была представлена книга избранных произведений кубинского поэта и писателя Хосе Лесама Лимы(1910—1976) «Зачарованная величина», выпущенная издательством Ивана Лимбаха в текущем году. Эта книга — вторая книга Лимы в России: предыдущая была издана более двадцати лет назад небольшим тиражом и теперь практически недоступна читателю, который, впрочем, едва ли проявляет особый интерес к этому крупнейшему писателю иберийской Америки. Над русским Лимой работали всего двое, правда блестящих переводчиков-испанистов — Борис Дубин и Наталья Ванханен (первая книга была подготовлена ими совместно, презентуемая — только Дубиным). Оба они присутствовали на вечере и читали произведения писателя — стихи, которые на русском языке представлены довольно неплохо, и короткую прозу — отрывки из сюрреалистических новелл (ведь сюрреализм — это, наверное, самое«испанское» из всех литературных направлений) и книги газетных очерков «Гавана», создававшейся на рубеже сороковых и пятидесятых годов ушедшего столетия.

Лесама Лима — автор крайне сложный, признанный мастер герметичного письма, и перевод его произведений требует особой тщательности, глубинного понимания испаноязычного и общемирового контекста. И Дубин, и Ванханен неоднократно возвращались к трудностям работы с текстами Лимы. Действительно, почти на каждой странице «Зачарованной величины» видно, насколько вязки и смутны очертания этих стихов и этой прозы: нередко писатель движется от одной простой метафоры, разветвляя и усложняя ее, подчиняя ей весь текст:

Над застывшими водами и над кипящими водами —

мост, исполинский мост, которого нет как нет,

но который пядь за пядью одолевает свою собственноручную копию,

свои колебанья, сумеет ли он освоиться

с зонтиками стольких беременных

и с бременем рокового вопроса, взваленного на мула,

терпеливо несущего миссию

низвести или перекроить сады до альковных ниш,

где дети дарят улыбки волнам,

а волны наиграны, словно зевота Бога,

и похожи на игры богов…

                                                           (перевод Б. Дубина)

Дальше в этом довольно пространном стихотворении метафорический ряд продолжает ветвиться и усложняться. Во многом благодаря этой экспансивной, обвивающей всю вселенную манере письма на русский язык остается непереведенным opus magnum гаванского затворника — роман «Paradiso», который по степени сложности внутренней структуры можно считать латино-американским аналогом джойсовского «Улисса». Каждый новый перевод Лимы — шаг в сторону этого романа, который рано или поздно отечественной словесности все же придется освоить.

©Культурная инициатива

Олег Комраков

издательство Ивана Лимбаха выпустило сборник избранных произведений кубинского писателя и поэта Хосе Лесамы Лимы, одной из самых значительных фигур в испаноязычной литературе. В сборник вошли несколько стихотворений, новелла «Фокус со снятием головы» и подборка эссе.

 Предисловие к сборнику открывается цитатой из Кортасара: «Читать Лесаму – труд тяжёлый и как мало что другое выводящий читателя из себя», и после прочтения книги с этим высказыванием невозможно не согласиться. Читать латиноамериканских писателей всегда нелегко, слишком уж непривычны их образность и манера мыслить, но если Борхес, Кортасар и в особенности Маркес всё же как-то стараются снизойти до читателя, включить его в мир своих произведений, дать возможность для сопереживания, то Лесама хладнокровно и беспощадно обрушивает на читателя поток диковинных образов, ясно давая понять: «кто может и хочет разобраться, тот разберётся, кто не может или не хочет – тому лучше закрыть эту книгу». Полагаю, что именно из-за такого отношения к читателю Лесама не снискал такой популярности, как его современники из того же южноамериканского литературного круга.    

Впрочем, составители антологии до какой-то степени пошли навстречу читателю, расположив тексты последовательно от запредельно трудных до относительно сносных. Открывается книга поэтическими опытами Лесамы, являющих собой в концентрированном виде всю мощь его таланта. Концентрат этот настолько тяжёл для чтения, что я после нескольких безуспешных попыток понять хоть что-нибудь, просто пролистал страницы со стихами. Затем следует хитрозакрученная, сотканная из древнекитайских материалов новела «Фокус со снятием головы», в которой с одинаковой лёгкостью можно найти десяток смыслов, а можно и ни одного.

Почти половину сборнику занимают эссе Лесамы на темы искусства – изящные, лёгкие, со множеством отступлений и аллюзий на различные явления из мира литературы, живописи, архитектуры и религии. Чтение, надо признаться, завораживающее, правда, вот только после каждого эссе так и подмывает спросить: «а о чём оно вообще?» или даже «а с кем это вы сейчас разговаривали, дядя Хосе?». В состав эссе включен цикл коротких, на одну-две страницы, заметок о Гаване, которые Лесама когда-то публиковал в местной газете. Заметки представляют собой поэтизированное осмысление событий жизни кубинской столицы, всегда неожиданное и, мягко говоря, причудливое. Не знаю, как воспринимали эти заметки читатели того времени, но никак не могу представить подобных заметок о Москве ни в одной из московских газет.

В целом от книги остаётся впечатление погружения в некий поэтический мир, тесно связанный с нашей реальностью, но нисколько на неё не похожий. Из-за этого странного сочетания схожести и чуждости Лесаму действительно очень трудно воспринимать, так что его книгу никак не посоветуешь для лёгкого развлечения, она требует от читателя серьёзной работы, напряжения мысли и хорошей культурной подготовки.  

Журнал «Контр@банда»

Ольга Шатохина

Зачарованная величина - сборник произведений прославленного кубинского классика, соратника Кортасара и Марио Варгаса Льосы. Многие из включенных в него сочинений публикуются впервые, в том числе избранные главы из "Гаваны" - метафизического путеводителя по родному городу автора. Книги Лимы не только предвосхитили, но отчасти и породили международный "бум" латиноамериканского романа - так, его роман "Paradiso" публиковался отдельными главами еще в 40-х годах прошлого века, а полностью был напечатан за год до "Ста лет одиночества".

Искусство в восприятии Лимы, будь то новелла "Фокус со снятием головы" или эссе "Паскаль и поэзия" - всего лишь неотъемлемая часть реальности, порой безжалостной и грубой, но всегда темпераментной и поражающей воображение. В произведениях Лимы переплетены воедино героическая история Латинской Америки и анализ ее поэзии, "В покорной гаучо безлюдной дали столько родства с пространством отсутствия у Хосе Марти!".

"Гавана" - удивительно поэтичное эссе, описывающее не столько кубинскую столицу, как реальный город, сколько один из обязательных элементов человеческой цивилизации, воплотившей в себе одновременно Прошлое и Будущее. "Если устройство храма или фигура танца - это своего рода продолжение человека вроде панцирей у моллюсков и лучше всего защищает его от внешних воздействия, тогда золотая дверная петля диалога между Афинами и Гаваной действует по сей день".

И именно такое сравнение, с городом - символом древней Греции, неслучайно - Лима прослеживает культурные традиции из седой древности, попутно прикасаясь к завораживающей мудрости европейского Средневековья.

Российская газета