Аппарат книги — вступительная статья Сергея Гандлевского «Нежестокий талант» и статья-послесловие Никиты Елисеева «Пейзаж поэзии». Когда читаешь сопроводительные статьи, вспоминаются поверья древних народов. Например, у монголов есть такое понятие — «шаманская болезнь». Ее «подхватывают» люди, которые старательно избегают своего предназначения, однако рано или поздно они «выздоравливают» и занимаются тем, для чего рождены. У евреев тоже есть своя поговорка в тему: если кому суждено стать художником, так он и вилами на воде будет рисовать.

Казалось бы, сама судьба велит Льву Лосеву заниматься поэзией: родился в семье детского писателя Владимира Лившица, воспитывался в среде старой петербургской интеллигенции, был знаком с Борисом Пастернаком, дружил с Евгением Рейном, Иосифом Бродским… Этот список можно продолжить другими именами, теперь уже хрестоматийными.

Но парадоксальным образом именно то самое литературное окружение, которое должно было способствовать появлению нового поэта, какое-то время сдерживало его дар. Лев Лосев до тридцати семи лет явно находился во власти «шаманской болезни»: знал, что может писать, но не хотел или не решался этого делать. «Почему так поздно? Может быть, потому, что я родился в среде литераторов, рос в литературной среде, а такое детство, по крайней мере, избавляет от самоуверенного юношеского эпигонства, от преувеличенно серьезного отношения к собственному творчеству», — признается поэт.

С этой отправной точки начала формироваться система его поэтического мировоззрения. К какой бы теме ни обращался Лев Лосев, ирония и самоирония становятся его способом познать мир и при этом сохранить трезвое отношение к самому себе, своей стране, ее культуре, вечным проблемам общества и т.д. В его художественной палитре присутствуют все формы юмора: парадокс, каламбур, пародия, сатира, сарказм и т.д. Поэзия Лосева движется по шкале от легкой улыбки до абсолютно серьезного отношения к предмету художественного изображения. Корни его многогранной иронии и самоиронии стоит поискать как раз в его «литературном» воспитании, которое не приемлет «преувеличенно серьезного отношения».

Исходя из этой жизненной и творческой установки, в целом ряде стихотворений Лев Лосев подшучивает над собственным же поэтическим именем, в своем творчестве он создает разноликий шарж на самого себя, как бы говоря читателю: да, я поэт, но не думайте, что отношусь к этому серьезно. Лев Лосев то придумывает себе герб:

Земной шар

в венце из хлебных колосьев,

перевитых лентой;

на поясках

красивым курсивом надпись:

ЛЕВ ЛОСЕВ

на 15-ти языках.

То имитирует захлебывающиеся в эмоциях истеричные вопли толпы, «коллекционируя» в одном тексте буквально все сплетни и слухи, которые только могут сочинить досужие «кумовья и кумушки» едва ли не о каждом поэте (особенно если последний имеет еврейские корни и уехал жить за границу):

Левлосевлосевлосевлосевон-

онононононононон иуда,

он предал Русь, он предает Сион,

он пьет лосьон,

не отличает добра от худа,

он никогда не знает, что откуда,

хоть слышал звон.

(«Левлосев»)

При этом поэт задействовал своеобразные графические решения для своего текста: в первом случае обязательно выравнивание по центру, имитирующее надписи на гербах, во втором — исключаются пробелы в написании имени, чтобы сымитировать крик или злое истеричное бормотание: «Левлосевлосевлосевлосевон- / онононононононон».

Но что бы ни писал про Льва Лосева сам Лев Лосев, поэт фактически следует совету Киплинга: «Равно встречай успех и поруганье, / Не забывая, что их голос лжив». О том, насколько серьезна игра словами, он знал, пожалуй, лучше многих своих поэтов-современников.

Лев Лосев, удивляющий филологов многообразием поэтических приемов, в каких-то моментах своего творчества близок к прозе. В его текстах много «правды жизни», неприглядных деталей российского бытия. Вот, к примеру, всего две строчки из стихотворения «Он говорил: “А это базилик”», достойные стать шуточной поговоркой: «Давали воблу — тысяча народу. / Давали «Сильву». Дуська не дала». В этом фрагменте одновременно актуализированы три значения одного глагола и обнажена сама суть вариативности российской жизни. От воблы до «Сильвы», а от «Сильвы» до Дуськи — шаг.

Игра с такими сдвигами — один из любимых приемов Льва Лосева. Так уж устроен русский язык, что одно и то же слово может относиться к разным пластам языка, и эти пласты поэт поднимает вместе с разными уровнями российской жизни, с ее такими же «многозначными» проблемами. Например, в стихотворении «Вариации для Бояна» слово «бугор» используется в значениях: «возвышенность», «заграница» и «криминальный авторитет».

Эх, Русская земля, ты уже за бугром.

Не за ханом — за паханом, «бугром»,

даже Божья церковь и та приблатнилась.

Играя словами, создавая каламбуры, Лосев поднимает вечные российские вопросы по извечной же российской формуле, известной еще из «Слова о полку Игореве»: народ — вера — власть — Родина. Нужна ли вера народу? А власти? А для чего она им нужна? За каким именно бугром сейчас находится Русская земля?

Помимо «шаманской болезни» и спасительной самоиронии литературная среда, в которой вырос Лев Лосев, дала ему огромный культурный багаж шириной и глубиной от древнерусской и античной литературы до постмодернизма, концептуализма, негативизма и прочего «изма». Однако одни поэты входят в сокровищницу мирового искусства, как рабочие и крестьяне в 1917 году во дворцы Петрограда: быстренько хватают без разбору все, что подвернулось под руку, ошалев от роскоши и блеска. Другим некуда спешить, они любуются и играют драгоценными дарами, потому что являются наследниками поэтических империй по праву рождения и имени. Лев Лосев не просто часто использует скрытые или явные цитаты из классиков, он возводит собственный поэтический дворец на фундаменте мировой культуры. Как писал он о себе же: «Я вижу, как играет Лев / прекрасной буквой Алеф».

Можно провести шуточный эксперимент в духе самого Льва Лосева. Откройте содержание сборника и обратите внимание на одни названия стихотворений: «Неоконченный Гоголь», «Нина говорит о Тинторетто», «Кузмин», «Из Бунина», «По Баратын­скому», «Почерк Достоевского», «Прогулки с Гандлевским», «Из Вергилия», «Из Блока», «Из Марка Стрэнда», «Высоцкий поет оттуда»... Как видите, даже такой утилитарный раздел книги, как «Содержание», способен немало рассказать о Льве Лосеве, о его всепроникающем знании мировой художественной культуры от самой далекой древности до наших дней.

Его стихи требуют от читателя не просто хорошего образования или знания классики. Они требуют понимания, что, как, когда и откуда появилось и развивалось в литературе, что в конечном итоге «получилось» из каждой тенденции или литературного течения, как трансформировались вечные темы и образы, отношение к ним и т.д. При этом элитарность поэзии Льва Лосева, если можно так выразиться, его «филологичность» никогда не мешала автору говорить на самые что ни на есть народные темы, если вдруг ему того захотелось:

И…! Брось свои котурны!

К чему они, е…ь?

Ведь мы не так уж некультурны,

чтоб просто так не понимать.

(«Об обуви»)

Часто в его стихотворениях темы «народ — интеллигенция», «поэт — реальный мир», «поэт — Родина» — это повод не для веселой улыбки, но для горькой усмешки. Действительность груба, она больно ранит поэта, и ему приходится прикрываться самоиронией и юмором даже в самых, казалось бы, трагических ситуациях. Иногда Лев Лосев покидает уютные сокровищницы поэтических дворцов и оказывается «В полосе отчуждения»:

Вот

он

мир

Твой

тварный —

холод, слякоть, пар.

ЛЕНИНГРАД ТОВАРНЫЙ.

Нищенский товар.

В ассортименте «нищенского товара» нет места «прекрасной букве Алеф».

Пошел четвертый год, как поэта Льва Лосева не найти больше ни в «Полосе отчуждения», ни в России, ни в США, ни в других странах мира. И, как бы ни предостерегал нас поэт от преувеличенно серьезного отношения и пафосных выводов, все же нельзя не заметить, что сборник с простым названием «Стихи» — итоговая черта, проведенная под творчеством Льва Лосева. Этот голубой с золотом увесистый кирпич из слов ждет своего якобы несерьезного читателя.

«Знамя» 2013, №9

Лев Лосев начал писать позднее, его стихи появлялись в эмигрантской периодике с 1979 года и производили блестящее впечатление. Я помню его подборку в одном из первых альманахов “Часть речи”, которая сразу привлекла внимание центонной насыщенностью и какой-то особой, доверительно-домашней, интонацией, оставаясь сугубо в литературном измерении.

Это качество присуще очень многим литераторам в их отношении к великим предшественникам – в беседах, критике, исследованиях. Но собственно в творчестве оно проявляется довольно редко, у Лосева же оно тотально. После него вереницы цитат у более поздних поэтов (куплетность Кибирова и разухабистость Еременко) кажутся игрой, пивом после водки, Лосев же живёт в истории русской литературы как-то одновременно по-барски и, в то же время, смиренно. Немного поясню – если пресловутое “своё” проявляется через “чужое”, то это – да, предполагает некое смирение, умаление себя, я бы даже так сформулировал. А барская вальяжность – это постоянное присутствие среди наших “олимпийцев” как в домашнем кругу.

Лосев “как живой с живыми говорит” (не хочется писать “говорил”). Его стихи словно бы выплетаются из разговорного языка, из обыденной речи, но речь эта литературна и цитатна, что придаёт ей некое новое измерение – Лосев как бы проделывает обратное сальто, возвращая стихи классиков трех веков из литературы в речь: как живой (с) живыми говорит. Именно так – значок копирайта посреди чужой фразы.

 МОЯ КНИГА

Ни Риму, ни миру, ни веку,
ни в полный внимания зал –
в Летейскую библиотеку,
как злобно Набоков сказал.
 
В студёную зимнюю пору
(“однажды” – за гранью строки)
гляжу, поднимается в гору
(спускается к брегу реки)
 
усталая жизни телега,
наполненный хворостью воз.
Летейская библиотека,
готовься к приёму всерьёз.
 
Я долго надсаживал глотку
и вот мне награда за труд:
не бросят в Харонову лодку,
на книжную полку воткнут.

©«Волга» 2012, №9-10

Мое довольно запоздавшее приношение состоит из двух сравнительно независимых «этюдов»; первый из них маскируется под рецензию на вышедшее в 2012 году (практически) Полное собрание стихов Л. Лосева, второй — под краткое «замечание в сторону» на полях исследований об «образе автора» в текстах поэта. Приделанный к ним «аппендикс» представляется несколько рискованным концептуально, но деспотически диктуется требованиями симметрии, пристрастием к которой сильно грешит зараженное классицизмом сознание автора этих строк.

«Два этюда» Алексея Конакова в журнале «Новый Мир» (2014, №4)

Еще более известен другой его упрек: "Деконструкторы в масках Шиша и Псоя разбирают стихи на запчасти". Парадокс здесь в том, что Лосев — прямой предок Брянского и Короленко. Он одним из первых придумал сталкивать высокую русскую поэзию с матерной советской песней, 40 лет занимался не чем иным, как разбиранием на запчасти классических стихов. Здесь — борьба скорее не с циничными постмодернистами, а с незваными продолжателями, переходящими положенные старшим автором границы. Наконец, Лосев — поэт очень умственный, но в то же время важную роль в его поздних текстах играет презрение к интеллектуализму ради непознаваемой правды, и возмутившее многих оскорбительное стихотворение о смерти Мишеля Фуко — не курьез, оно органично вписывается в его мировоззрение.

Лев Лосев, как и всякий хороший поэт, стоит несколько особняком по отношению к своим собратьям-современникам из поэтического цеха. И его творчество, и его судьба опровергают стандарты. Так, писать он начал не в юные годы, как подавляющее число авторов, а будучи зрелым человеком, в возрасте 37 лет. «Я перестал быть молодым. Одно время серьезно болел. Появилась возможность внимательнее прислушаться к себе, что поначалу я делал с большим недоверием. Или, если уж пускать этот самоанализ по наклонной плоскости метафор, не прислушаться, а приглядеться. И в этом тусклом и к тому времени, начале 70-х годов, уже треснувшем зеркале я начал различать лицо, странным образом и похожее, и не похожее ни на кого… из любимых мной поэтов. Уж не мое ли?» — пишет о себе Лев Лосев. Под «любимыми поэтами» он имеет в виду таких авторов, как Иосиф Бродский или Евгений Рейн, а про его «похожесть-непохожесть» много говорили критики.

Дело в том, что Лев Лосев, подобно поэтам XIX-начала XX века, воспринимает литературу и культуру в целом, как некую сокровищницу, куда при желании может войти каждый, и выбрать себе драгоценность по нраву и вкусу. В его творчестве найдутся отсылки и к античным авторам, и к Александру Пушкину, и к современникам, забавные переклички (Лев Лосев – поэт с исключительным чувством юмора) и по-своему осмысленные заимствования. Причем настолько «по-своему», что становится ясно: это черта индивидуального стиля, а не просто хорошее знание истории литературы, не уровень образования, которым сейчас так любят хвастаться поэты-новички, а показатель поэтического дара.

Вот, например, оригинальное осмысление «умирающей» деревенской темы в современной литературе:

• Однажды Ваське Белову приснился Васька Шукшин.
• Покойник стоял пред живым, проглотивши аршин,
• и что-то шуршал. Только где разберешь — то ли голос,
• то ль ветер шумит между ржавых комбайнов и лопнувших шин.

Кроме прочего, следует учитывать, что Лев Лосев — это поэт-философ. За какую бы тему он ни взялся, все равно на первый план в его стихах выдвигается поиск некой истины в жизни, любви, красоте, смерти…

©Газета "Премьер"

После ухода великого национального поэта пустоту коллективными усилиями заполняет следующее поколение. После Пушкина это были Некрасов, Тютчев, Фет, А.К. Толстой. Зияние, оставшееся после Бродского, заполнили прежде всего Цветков, Гандлевский и Лосев. Лосев же сам признавался в любви к графу Алексею Константиновичу, родителю Козьмы Пруткова. И немудрено: у них совпадают и тип юмора, и филологическая эрудиция, и интерес к политике, и древнерусские мотивы, и тяга к повествовательности.

В своей могучей кучке Лосев был поэт очень влиятельный, и не только по старшинству (по возрасту он принадлежал скорее к поколению Бродского, но его творческая активность пришлась на более поздний период). Высокую репутацию ему доставили не только стихи, но и филологические и мемуарные заметки, сочетающие научную корректность и юмор, глубину и изящество, а также биография Бродского, исполненная в лучших академических традициях. Рецензируемый том также отличается высокой издательской культурой, что вполне отвечает характеру дарования Лосева.

©Московский книжный журнал