Борис Дубин (1946-2014)— известный переводчик, социолог, литературовед.
Борис Владимирович родился в 1946 году в Москве, окончил филологический факультет МГУ (1970) по специальности «Русский язык и литература, французский язык».
Был близок к поэтам объединения СМОГ, печатался в самиздате. В открытой печати начал публиковаться в 1970 году. Работал в Государственной библиотеке СССР им. Ленина (1970–1985), Институте книги при Всесоюзной книжной палате (1985–1988), с 1988 по 2012 год был сотрудником ВЦИОМа, (с 2004 года — Аналитического центра Юрия Левады).
Преподавал социологию культуры в Институте европейских культур РГГУ и Московской высшей школе социальных и экономических наук, был заместителем главного редактора журнала «Вестник общественного мнения» (2006–2012), с 2012 года входил в редколлегию журнала «Иностранная литература».
Первые переводы Бориса Дубина были опубликованы в 1972 году. Он переводил испанскую песенную лирику Средневековья и Возрождения, поэзию золотого века, а также произведения английской, французской, латиноамериканской и польской литературы.
Составил и перевел антологию «Пространство другими словами: Французские поэты XX века об образе в искусстве» (2005), книгу избранной поэзии и прозы Хосе Лесамы Лимы «Зачарованная величина» (2012). Автор статей о новейшей зарубежной словесности, о современной российской поэзии. В 2013 году вышел сборник «Порука» — стихотворения и избранные поэтические переводы Бориса Дубина с испанского, португальского, польского, французского, английского и венгерского языков.
Лауреат премии журналов «Иностранная литература», «Знамя», "Знание — сила", премии Министерства культуры Венгрии, «ИЛлюминатор» (1994), имени Анатоля Леруа-Болье (1996), им. Мориса Ваксмахера (1998), премии Андрея Белого за гуманитарные исследования (2005), Международной премии имени Ефима Эткинда (2006) и премии Мастер (2013). Кавалер Ордена Франции "За заслуги" (2008).
Памяти Бориса Владимировича Дубина
Станислав Львовский
Человек из мира присутствия
На вечере памяти Григория Дашевского в декабре прошлого года Борис Дубин говорил о присутствии при значимом: «Я так думаю, что поэт не тот, кто пишет столбиком или даже в строчку, а это тот, кто увеличивает присутствие. Расширяет зону присутствия, и сам присутствует, и благодаря этому и нам дает возможность присутствовать. Присутствовать при существенном. Как бы обращает нас в сторону существенного. Не обязательно обращает в веру в него, но каждый раз как пособник света поворачивает нас в сторону этого существенного».
«Присутствие» здесь – важное слово, несмотря на его кажущуюся обыденность. Говорящий, по-видимому, держит в уме «Бытие и время» Хайдеггера: «мир присутствия есть совместный-мир. Бытие-в есть со-бытие с другими». Собственно, и само хайдеггеровское Dasein может быть понято как присутствие, точнее, как «бытие присутствия». Дубин здесь определяет поэта как того, кто расширяет зону «со-бытия с другими», – и хорошо знает, о чём говорит, – поскольку сам он был таким поэтом в каком-то ультимативном, почти головокружительном смысле.
Я не думаю, что Дубин говорил тогда о себе самом, – точнее, не думаю, что он хотел сказать о себе самом. Но трудно избежать соблазна примерить на него образ «пособника света», поворачивающего нас «в сторону существенного», – и по правде сказать, мне кажется, образ этот подходит ему как нельзя лучше. О переводчике часто думают как о «просветителе» (см. пушкинское «Переводчики – почтовые лошади просвещения»), – и эта позиция, так или иначе, предполагает иерархичность. Однако Дубин-переводчик оказывается не просветителем, а поэтом в том именно смысле, о котором говорится в процитированном выше отрывке. Он создаёт для нас пространство со-бытия с другими и обращает наше внимание на существенное, – на то, что сам он опознает как существенное, – не подразумевая при этом, что находится «где-то там», в месте, обитателям которого всё известно и понятно куда лучше нас.
Но да, конечно же, Борису Владимировичу Дубину было очень многое известно и понятно куда лучше нас, его читателей. Достаточно было бы и того, что именно от него мы (я и многие мои ровесники) узнали о существовании Борхеса и Кортасара, Октавио Паса и Хосе Лесамы Лимы, Эмиля Чорана и даже Анри Мишо. Но вот сочетание позиций социолога, занимающегося проблематикой культуры, и агента, в это же самое время активно изменяющего культурный ландшафт, – это сочетание наделило Дубина совершенно поразительным двойным зрением, уникальным для современной русской культуры (да и вообще нечасто в ней встречающимся). Такое двойное зрение, – мягко говоря, опасный инструмент. Дубин пользовался им с невероятной осторожностью, в точности понимая, что держит в руках, – но и с невероятной изобретательностью, и с – я думаю, сказать «изяществом» здесь вполне уместно.
Осторожность иного, но в чём-то близкого рода, определила, кажется, и судьбу его собственных стихов, написанных в период с конца шестидесятых по конец семидесятых, но опубликованных только в прошлом году. В предуведомлении к книге Дубин сперва объясняется с историей вообще и с историей литературы в частности: «написанное в те десять лет было, с одной стороны, попыткой уйти от словесной манеры прежних сочинений <…>, условно говоря, от поэтики группы СМОГ, к которой я был близок, с ее энергией самоуничтожающегося эмоционального взрыва и бешеной, бесконечно нагнетаемой метафорикой <…>, а с другой — диктовалось изменившейся, по всем ощущениям, атмосферой и акустикой времени во второй половине 1960-х». Однако по окончании объяснений, абзацем ниже, обнаруживается ключевая, как представляется, фраза. «Переводные вещи начали понемногу прорастать сквозь мои собственные», – пишет автор, как будто отсылая этими словами читателя к совместному-миру, к тому самому со-бытию с другими. Дубин отказывается от места поэта – такого, как упомянутый здесь же Леонид Губанов, – но не ради места кого-то другого, будь то переводчика или социолога. А ради места поэта, – но такого, каким он по-настоящему хочет быть.
Ради места того, кто «расширяет зону присутствия, и сам присутствует». Здесь, в этом месте, несказанное по меньшей мере так же важно, как сказанное. Предсказанное здесь неизбежно, а прошлое прошло или пройдёт. Вообще, время здесь неостановимо, – как и везде. Но и само оно, это место поэта, существует как трещина, как зазор, как возможность свободы. Как возможность мира, ещё ни с чем не совпавшего, а то ли вовсе не созданного ещё, не встретившегося со смертью:
Нежданно хлипнула синица,
утихомирив нашу речь
Что сказано, тому и сбыться,
а бывшего не уберечь,
но ты оставь мне эту сырость
несозданного, погоди
на той черте, где даль на вырост
еще смеркалась впереди
и явь, что нас опознавала,
вся эта гулевая мгла,
приткнувшаяся где попало,
еще в себя не забрела.
В последний раз я видел Бориса Дубина на «Стрелке», где он в начале июля читал на конференции доклад о социологических подходах к изучению и осмыслению городской повседневности. Было жарко, к тому же середина недели, народу было не очень много, – честно говоря, человек десять никак не реагирующей публики, – но получасовое выступление его было очень подробным, очень хорошо продуманным и очень увлечённым. Как если бы это была Очень Важная Речь, от которой зависит что-то Очень Важное, – то ли судьба того, кто её произносит, а то ли судьбы тех, кто её слушает. Припоминая те многочисленные его выступления, при которых мне приходилось присутствовать, я понимаю, что и к самым случайным из них, вроде реплик при обсуждении докладов, он относился с той же ответственностью, что и к важным для него самого программным выступлениям. Дубин вообще редко позволял себе отказываться от публичных выступлений – не в качестве переводчика (или тем более, поэта), а в качестве того, кто думает. Иными словами, как справедливо заметил вчера Глеб Морев, Дубин «как мало кто не только понимал, но реализовывал миссию интеллектуала, как общественный долг. Высказывание, текст были для него не только авторской, но и социальной работой, где, в отличие от зоны „авторского“, нет места капризу вдохновения, настроению и т.п. индивидуальным частностям». Эта ответственность, которая всегда, а не только здесь и сейчас, была в России редким качеством, конечно, была ответственностью социальной и, вне всяких сомнений, человеческой, – но не только. Переводчик, социолог, поэт, публичный интеллектуал и человек, он всегда помнил о том, что его главная работа – быть «пособником света». Быть тем, кто присутствует. Тем, кто обращает в сторону существенного. И эту работу он делал так, как никто больше в нынешней России не может.
Я не представляю себе, чем и как можно восполнить его отсутствие, вдруг возникшее вчера — в том самом месте, которое всегда на моей памяти принадлежало Борису Владимировичу Дубину.
Алёша Прокопьев
Если о Борисе Дубине мыслить только как о переводчике (что невозможно, настолько разносторонней личностью он был), то неправильно было бы говорить, что его переводы войдут в состав русской культуры, они и есть русская культура (им никуда входить не надо), причём в самом фундаментальном, основополагающем смысле.
В переводе у него не было и не могло быть учеников, это такое удивительное перо, уникальное – одновременно остро-тонкое и невероятно твёрдое: стихи Борхеса явились на русском, словно высечены из камня, а, например, герметичные «лабиринтные» стихи кубинца Хосе Лесамы Лимы – написаны, как прожилки на древесных листьях. Такому не научишься.
Учеников не было, но чуток он был, кажется, ко всем, кто что-то понимает в поэзии. Без снобизма. Без самовыпячивания. Без самолюбования. Его столь поспешный (многие не знали о болезни Бориса) уход от нас, вызывает сейчас совершенно правомерные стенания о незаменимости. Как же может быть иначе! – чем заменишь истинную культуру, вызывающую раздражение и непонимание «образованщины», нахватавшейся этой «культуры» по верхам; вызывающую непонимание у ремесленников от перевода, у тех, кто родит только мёртвые скучные тексты; не боясь нападок, говорит Борис Дубин в одном из интервью, отвечая на назойливый вопрос, что, да, мол, есть русская школа перевода, но средненькая такая.
Это был бесстрашный человек, и он изо всех сил боролся за престиж нашего цеха, за престиж художественного перевода как важнейшей формы словотворчества, за правильное, незамшелое понимание мировой литературы. Хватило бы одного Борхеса (когда я, начинающий тогда переводчик, на каком-то семинаре услышал его стихи в переводе Дубина, открытие было ошеломляющим! – мир стал другим, а так бывает нечасто), но сколько важного сделано в других языках, наилучшее, вероятно, в польском и португальском.
Нет прямых учеников, но все, кто хочет настоящего в слове, кто хочет не консервации приёмов в сложном деле поэтического перевода, не перепевов, а настоящих прорывов, нового видения классических текстов и свежих подходов в современной (и к современной) литературе, знает, видит, понимает (тем пониманием, которое как всякое знание разворачивается, раскрывается постоянно, переживает вечное становление), насколько велика и объёмна эта фигура, стоящая теперь у нас перед глазами на горизонте. И все мы теперь его ученики. Да будет земля Вам пухом, великий Мастер!
