Владимир Шпаков

Тоска по мировой культуре

Когда-то в программном стихотворении “Из Пиндемонти” Пушкин мечтал “по прихоти своей скитаться здесь и там…”. И если “здесь” удалось, то “там”, к сожалению, нет – не выпустили в Европу по причине неблагонадежности. Не удалось это и многим другим творческим личностям: при Советах ввели статус невыездного, а ныне все попали под пресс экономической ситуации, то есть “творцам” хватает денег только на билет до Бреста, в лучшем случае – на краткосрочный автобусный тур. А ведь Европа если и не мать наша, то вполне нормальная родственница (вроде тетки или двоюродной бабушки), погостить у которой хочется всерьез и без всякой спешки.

Польскому поэту Збигневу Херберту, если судить по книжке “Варвар в саду”, погостить удалось. Составляющие книгу эссе написаны по следам путешествий по Франции и Италии: путешествий неторопливых, вдумчивых, весьма далеких от планетарной пошлости под названием “туризм”. Вот что рекомендует Херберт: “Если боги оберегли тебя от экскурсий, если у тебя слишком мало денег или слишком много воли, чтобы не предаться гидам, первые часы в новом городе следует посвятить блужданиям по следующей системе: прямо, потом третья улица налево, потом опять прямо и третья направо. Но можно и куда ноги несут”.

При этом вовсе не следует понимать автора как “гуляку праздного”: сразу бросается в глаза серьезнейшая подготовка к таким “гуляниям”. Автору просто не нужны гиды, поскольку предварительно прочитано немало книг о Сиене, Флоренции, о тамплиерах, альбигойцах и т. п. Попадая же непосредственно на место, автор с интересом вглядывается в основания европейской культуры и цивилизации и вроде как комментирует прочитанное. Его интересуют росписи первобытных охотников на стенах пещер, готическая и романская архитектура, живопись Средневековья и Ренессанса – в общем, все, что попадается на пути.

Откуда такая жадность до впечатлений? Ответ можно найти в предисловии переводчика, где упоминается Мандельштам, определивший суть акмеизма так: “Тоска по мировой культуре”. Эта тоска в особенности остра у восточноевропейских поэтов, прозаиков, художников и т. д., которые были долгое время отделены от остального мира “железным занавесом”. Безусловно, отчасти спасали книги и музейные коллекции, но желание видеть все это в родном контексте, в месте рождения произведений все равно оставалось (а у многих остается до сих пор) несбыточной мечтой.

К счастью, в Польше занавес не был таким уж “железным”: весьма прохладно относившийся к режиму поэт Збигнев Херберт все-таки сумел в свое время получить французскую стипендию, съездить во Францию, а затем в Италию, Австрию, Грецию, Германию; он даже преподавал в Соединенных Штатах. Причем удовлетворенная тоска “варвара”, которому разрешили погулять по саду европейской культуры, не осталась личным делом: эти впечатления породили трилогию книг эссе, о первой из которых и идет речь. Названия глав тут вполне красноречивы: “Арль”, “Сиена”, “У дорийцев”, “Пьеро делла Франческа”, и в каждом тексте мы обнаруживаем тонкого, чуть ироничного наблюдателя, прекрасного знатока западной культуры, притом имеющего о ней собственное мнение: “Не знаю, почему поляки, народ, надо сказать, подвижный, приезжая в Париж, впадают в состояние некой оцепенелой созерцательности. Город, разумеется, красивый, но, наверное, правы те, кто утверждает, что настоящая Франция все дальше переносится за его пределы”.

В этой книге никакой “оцепенелой созерцательности” мы, к счастью, не найдем. Отринув модный, но основательно растасканный на буклеты Париж, польский путешественник показывает нам потаенную Францию – Шантийи, Санлис или, к примеру, парк Эрменонвиль. “Прелести провинции: отсутствие чувства симметрии, атрофия инстинкта времени и отвержение тупых правил”. То есть полюбоваться видами с Эйфелевой башни, конечно, хорошо, зато в глубинке можно столкнуться (и автор сталкивается!) с человеком, который помнит, как очень много лет назад к ним в дом ворвался какой-то обтрепанный рыжий человек и со скандалом стал требовать за свою картину пятьдесят франков. Кто этот сумасшедший? Винсент Ван Гог, чьи картины теперь являются едва ли не самыми дорогими в мире.

Еще одна важная особенность книги: сочетание изумительной пластики описаний с постоянной работой мысли, что в совокупности образует оборванную нить, связующую времена и эпохи. Благодаря автору мы буквально видим, допустим, картины Дуччо или Пьеро делла Франческа и в то же время погружаемся в интеллектуальный дискурс, где ненавязчиво анализируется то или иное явление, где заявлен вкус повествователя, высказаны его оценки, которые (как и любые оценки), конечно, субъективны, но очень серьезно аргументированы. С чем-то тут можно спорить, например, с оценкой альбигойской ереси или деятельности тамплиеров, но по прочтении все равно соглашаешься с автором, далеким от какой-либо апологии. Збигневу Херберту в конце концов хочется просто разобраться в природе спорных исторических и культурных феноменов, отринув общепринятые штампы.

Отрадно, что издательство Ивана Лимбаха решило ознакомить российского читателя с прозой Збигнева Херберта, выдающегося польского поэта XX столетия, которого многие ставят в один ряд с Мицкевичем и Кохановским. Радует и то, что для этого был приглашен один из лучших переводчиков с польского, Леонид Цывьян, который блестяще справился со своей работой. В настоящее время своей очереди ждут другие книги трилогии: “Натюрморт с удилами” – о голландской живописи и “Лабиринт над морем” – о цивилизациях античности.

Не так уж важно, бывал ли читатель “Варвара в саду” в описанных автором местах или нет: эта замечательная проза заставляет вспомнить еще одно высказывание классика: “Следить за мыслью великого человека есть наука самая занимательная”. Мысли Збигнева Херберта вполне достойны, чтобы за ними “следили” и получали от этого удовольствие.

«Октябрь» 2004, №9

Дмитрий Бавильский

«Варвар в саду» (1962) - первая книга эссеистики Херберта, состоит из десяти очерков, посвящённых истории и искусству Франции и Италии. Точнее, архитектуре разных культурных явлений, по самым разным причинам интересующих автора, поэта с тремя образованиями (экономическим, юридическим и философским).

Главная из них – всё то же бегство от реальности, заставляющей нас думать о чужих странах и артефактах с какой-то преувеличенной страстью (включающей в себя всю амплитуду чувств – от кровной заинтересованности и вплоть до неконтролируемой нежности). 

Если в родной тебе действительности, навязшей на зубах, всё давным-давно понятно, то есть такие райские места, где можно без зазрения совести включать самую высокую степень концентрированного внимания. Почему-то кажется, что именно там такое мотивирование будет незряшным.

Дело даже не в необходимости экзотики, обязательной для поэтов-романтиков, чужая повседневность может быть обыденной и незамысловатой (в своих паломничествах к Сиенскому собору или же Дуомо в Орвието, в коллекционировании фресок Пьеро делла Франческо или объезде французских готических соборов, точно соринки попадаются сценки в кафе или на улице, случайные разговоры с местными жителями или же описание гостиничных номеров), просто, как я понимаю, многих из нас тянет засвидетельствовать почтение (увидеть, отметиться) самому лучшему (важному, глубокому, интересному), что породила наша цивилизация. 

Понимание того, что круче вот этого в том или ином жанре уже более ничего нет.


Преодоление скептицизма: неужели же то, что я сейчас вижу перед собой, в не на страницах учебника, действительно существует?

В «Лабиринте у моря» (2000) последней, третьей книге своих эссе, Херберт приводит ещё и такой аргумент: «Раз я выбран — так я думал, — и выбран без особых заслуг, выбран игрой слепой судьбы, то я должен придать этому выбору смысл, отнять у него случайность и произвольность. Что это значит? Это значит оправдать выбор и сделать его своим. Представить себе, что я делегат или депутат от всех, кому не повезло. И, как положено делегату или депутату, забыть о себе, напрячь все свое восприятие и понимание, чтобы Акрополь, соборы, Мона Лиза повторились во мне — в меру, разумеется, моего ограниченного ума и сердца. И чтобы то, что я воспринял, сумел передать другим…»

Вполне нормальная мотивация, придающая твоим странствиям ещё одно измерение – свидетельское. 

Что кажется особенно логичным в середине шестидесятых, когда железный занавес, хотя и дырявый для полков, но, тем не менее, реально существует. 
Когда люди относительно мало ездят, когда узнают о других странах, в основном, из книг. 

Значит, таких книг должно быть больше. Значит, больше и поездок. 
И – компетентных рассказов об архитектурных впечатлениях – то есть, том, что, как театр, существует для тебя только «здесь и сейчас».
Том, что невозможно увезти с собой в чистом виде. 

Если только переплавив свои ощущения в слова. Вот почему нам важно, что Херберт – поэт, человек умеющий формулировать эмоции и передавать самые тонкие материи.

«Варвар в саду» открывается поездкой в пещеру Ляско, в «Версаль пещерной живописи». 
Тут крайне важно, что Ляско не существует ни на одной из тогдашних туристических карт и Херберту понадобилось приложить некоторые усилия для того, чтобы разыскать заповедник пещер и приехать в него (вот она в чём и заключается, «добавочная стоимость», вдохновляющая автора на трату времени, сил и денег – добыть и донести до читателя то, что сам он вряд ли обнаружит).

Тут важно сказать, что все очерки Херберта обладают сквозным действием и написаны по принципу «травелога».

Каждый раз, это - конкретный рассказ о конкретной поездке, хотя и обложенный продолжительными историческими экскурсами, восстанавливающими весь контекст того или иного явления, но, тем не менее, цельный и последовательный. 

Второе эссе, «У дорийцев» описывает поездку в долину греческих храмов на юге Италии. В Пестум. В третьем эссе («Арль») Херберт ходит по следам Ван Гога уже по югу Франции.

Дальше снова возвращается в Италию. Очерк «Duomo», посвящён одному из лучших итальянских соборов, короной стоящих в Орвието, на отшибе основных туристических путей, а очерк «Сиена» рассказывает о Сиене, её средневековых улочках и уникальных, как это ы каждом итальянском городе водится, достопримечательностях.

После чего Хербер возвращается во Францию, чтобы признаться в любви к её готической архитектуре (Италия, на его взгляд, практически не знает готики; в Италии царит и заинтересовывает романский стиль, лишь слегка модифицированный чужеземными, в основном, северными влияниями). 

«Камень из собора» посвящён описанию строительства готических громадин. 
Устройству жизни средневекового города, нуждающегося в украшении и порождающего протуберанец строительства. 
Перелопатив не одну историческую библиотеку, Херберт, включив экономиста, объясняет каким был уровень доходов архитектора и каменщиков, как собирались деньги на строительство святынь, как распределялись обязанности.

Следующие два исследования кажутся ещё более отвлечёнными от конкретных архитектурных и туристических прототипов, хотя и привязаны к определённым постройкам, которые поэт посещает для того, чтобы быть подкованным не только теоретически.

«Об альбигойцах, инквизиторах и трубадурах», а так же «Защита тамплиеров» проходят сквозь века развития ересей и преследований их носителей. 

В эссе «Душенька» из посмертной книги "Лабиринт у моря", Збигнев Херберт так описывает свой метод: «Я, как обычно в таких обстоятельствах, уходил в чтение, углублялся в труды, заметки, статьи, рассеянные по археологическим научным журналам, и делал из них выписки, заранее сомневаясь, что они на что-нибудь пригодятся. Сам себя самым очевидным образом обманывал. Я как будто хотел оправдаться, что, мол, не бездельничаю, не впадаю в духовную прострацию, поэтому занимался эрзацем работы, бесплодным и скучным, в надежде, что из этого бесплодия и скуки вдруг блеснет чистый луч вдохновения. А тем временем каждый ящик систематического каталога в библиотеках, куда я ходил, зиял сотнями заголовков на разных языках и как будто говорил: «Зачем трудишься, все уже написано, в этой области нечего добавить. Единственная роль, которая тебе может достаться, — роль компилятора»…

Здесь, конечно, он несколько самоуничижается: помимо компиляторской, Херберт проделывает еще и большую творческую работу, такую, что кроме него никогда не исполнит – соединяя объективные источники со своим персональным интересом. С тем, что есть только у него и в нём.

Именно поэтому самыми интересными лично мне показались два последних очерка, построенных по схожей схеме пространственного поиска впечатлений, связанных одной какой-то темой.

В итальянском эссе («Пьеро делла Франческо») Херберт объезжает небольшие умбрийские и тосканские города, хранящие фрески его самого любимого, неразменного, художника, во французском («Воспоминания из Валуа») перебирает парижские пригороды, связанные с готическими (впрочем, не только) церквями, дворцами и даже парками.

Правда, первый Франческа случился у Херберта в Лондонской национальной галерее, зато затем, со всеми остановками, идет Перуджа, Ареццо, Монтерки, Сансеполькро, Урбино, Уффици, Брера. 

Французские городки, которые он перебирает точно чётко, добираясь в каждый следующий на рейсовом автобусе, описываются не менее нажористо. Шантийи с историей Вателя, Санлис, Шаалис, Эрменонвиль с кенотафом Руссо. 

Важно, что всё это близкие и весьма доступные города, впрочем, как и Ареццо, Монтерки (25 км до Ареццо) и Сансеполькро (там же), включенные во второстепенные списки классического Гран-тура, но, всё-таки, в нём присутствующие со своими «двумя звёздами» и образующими весьма лакомый треугольник на востоке Тосканы.

Я к тому, что это уже какие-то персональные маршруты Збигнева Херберта, им самим проложенные, обжитые и наполненные содержанием. 
Обнародованные им, как "простым человеком", предлагающим разделить с ним радость путешествия и причащения (все очерки компактны и вполне приемлимы для концептуального обоснования твоих собственных поездок, которые, тоже ведь, порционны и не представляют из себя ничего "сверх" двухнедельного отпуска).

И если бы он был культовой фигурой, вроде Пруста или Рёскина, легко можно представить себе путешествие уже по следам Херберта.

Фишка в том, что Херберт в России не культов. Но, может быть, хотя бы в Польше существует его культ? 
Ведь мы так любим прислониться к чужому обожанию и наработкам, сделанным для нас чужими культурами.

Вместо того, чтобы не жалея живота, созидать свою.

©livejournal.com