Впервые отдельным изданием в русском переводе выходит книга итальянской поэтессы Антонии Поцци, в которой – очень представительный поэтический корпус, от опытов семнадцатилетней девушки до самых последних стихотворений. Судьба Поцци оказалась трагичной: она покончила с собой в двадцать шесть лет. Однако ее стихи остаются отнюдь не только и не столько «человеческим документом» (хотя чувствование молодого таланта в эпоху Муссолини само по себе не может не заинтересовать), но – ярким и своеобразным явлением итальянской поэзии:

Когда через край

перельешься из моей темноты,

разрывом,

в потоке крови,

под красным парусом поплыву

по жутям молчаний

к чашам

обетованного света.

©Книжное обозрение #22 (2372)

Она оставила нам книгу о любви и невозможности. Теснейше связанных, может быть, даже растущих друг из друга.

Такую книгу Антония и не думала увидеть изданной: своих стихов она почти никому не показывала. Даже родители их не видели — вплоть до ее добровольного ухода из жизни. Декабрьским вечером 1938 года случайный прохожий нашел ее на улице лежащей без чувств. В больнице определили: отравление барбитуровой кислотой, пневмония от переохлаждения. Сутки спустя Антония умерла. Как принято считать, она покончила с собой от несчастной и единственной в своей жизни любви к человеку, которого любила с шестнадцати лет и в браке с которым отец, властный и категоричный, своей единственной дочери жестко, даже грубо отказал. После этого она честно старалась жить — но жить не получалось. Честнее показалось уйти.

Стоит ли видеть в стихах Антонии «дневник души» — выговаривание собственных душевных событий, комментарий к ним — или самостоятельное поэтическое высказывание? Скорее — отдельный, параллельный видимому поток жизни, в котором было прожито и выговорено все, что не смогло стать прожитым и выговоренным «наяву». Одна из частей сборника так и называется: «La vita sognata». С итальянского это в равной степени может быть переведено как «жизнь вымечтанная, мечтаемая» — и как «жизнь приснившаяся». Переводчик, чтобы сохранить эту двойственность, оставил название без перевода.

Антонии удалось сделать из своей беды больше, чем смысл: поэзию — самое возможность смысла.

Но сделать из этого материала жизнь не вышло.

Парадокс (парадокс ли?) — в том, что по своему душевному устройству Антония совершенно не была человеком, расположенным к несчастью, к трагедии или к пораженчеству. Совсем напротив — она, казалось, была (да и была!) создана для счастья — для крупного, яркого, щедрого существования. Она отнюдь не была ни слабой, ни беспомощной, ни пассивным созерцателем-затворником, ни вообще тем существом не от мира сего, образ которого едва ли не автоматически складывается в голове, стоит заговорить о человеке, чья настоящая жизнь происходит внутри. Да, по преимуществу внутренней эта жизнь действительно была. И тем не менее Антония, физически сильная, ловкая, воспитанная с детства требовательным и амбициозным отцом как мальчишка, любила жизнь «внешнюю», радовалась ей, сильно ее чувствовала, умела справляться с трудностями и преодолевать препятствия. Она ездила на велосипеде и даже путешествовала на нем по Европе (занятие не самое тривиальное в первой половине ХХ века, особенно для девушки), ходила на лыжах, ездила верхом…

…Ползем

стеной неизвестной твердыни: в ладони ладонь,

сомкнуты пальцы горящей дугой,

трением страстно напрягшихся членов

одолеваем скалу. С голодом

хищников встаскивая на камни

наше влажное тело, опьяняясь безмерным,

водружаем на острой вершине

нашу воспламененную хрупкость…

Это о собственном альпинистском опыте, да. На одной из иллюстраций восемнадцатилетняя Антония стоит рядом с проводником, с бутылкой чего-то горячительного в руке, счастливая и гордая, на вершине Пиц Корватч в Швейцарии. Высота — 3451 метр над уровнем моря.

а внутри

молчанье качается волнами,

словно темная вода без пены…

При этом — блестяще образована и начитана с детства, играла на фортепиано и скрипке, владела несколькими иностранными языками. Была еще и незаурядным фотографом — в книгу вошли сделанные ею фотографии. Если на свете вообще случаются гармоничные люди, то Антония, несомненно, — из таких редчайших людей. Да как же такое возможно: быть гармоничной — и не быть счастливой?!

И тут — другой парадокс. Ее поэзия — совершенно не книжная. Антония обращается к миру без культурных опосредований, без (явных) цитат из предшествующего ей литературного опыта — напрямую.

Это поэзия очень витальная, причем не в меньшей степени — там, где заговаривает о смерти. Чувственная, подробная, пристальная и страстная, с хищным чувством детали и фактуры жизни. Взрослая и серьезная с ранних лет, — уже в семнадцать, когда были написаны первые вошедшие в книгу стихи. Зрелая — по силе и точности.

Начало книги, «Предчувствия синевы» — жизнь взахлеб, радостное ощупывание мира влюбленным взглядом.

Вот так —

у тебя на груди головою,

твои руки в моих волосах,

под ресницами светлый жар

— как на солнце прибрежный песок…

Это влюбленность не только — наверное, даже не в первую очередь — в человека: в само чудо существования. Под этим взглядом каждая деталь удивляется себе — и расцветает смыслом:

Мокрый асфальт тротуара

блестит под ногой, веселый,

подмигивает девочке

бесчисленными глазами;

на корнеплодах влажных

брызги ботвы зеленые

сияют лимонной корочкой

под серыми небесами.

Это — еще до первокатастрофы, до расставания с любимым. Катастрофа повернула внутреннюю жизнь Антонии в другое русло. Она начинает осваивать пространства невозможного — и проживать в стихах то, чему оказалось не суждено состояться:

Когда я сказала — у ребенка

будет имя твоего погибшего брата —

<…>

— он уже был. И когда

останавливались в аллее — у наших ног

тихо играл

с камешками, жучками, с сухими

опавшими листьями.

Этого ребенка, так и не родившегося, она оплакивает, как живого:

Но с мертвыми,

с нерожденными,

там, внизу,

с водами погребенными

остался ты —

рассветом, погасшим

с блеском последних звезд,

и не в земле,

но в сердце,

и только здесь —

могилка твоя незримая.

Дело, пожалуй, даже не в катастрофе — которой, при всей ее судьбоносности, могло бы и не случиться. В Антонии Поцци — о чем бы ни заходила ее поэтическая речь — неизменно сильным оставалось одно: чувство безусловного.

С этой безусловностью она иногда — если смотреть обывательскими подстриженными глазами — попросту страшная.

мне лучше себе разорвать

своими руками

утробу,

чем жизнь подарить

не твоему сыну.

Или вот еще — жуткое, ветхозаветное — о принесении Богу в жертву своего нерожденного ребенка:

Малыш, а когда доберемся

до нашего дома,

я после такого пути

тебя подниму над землею

и вложу в самые руки

Того, кто ожидает свыше.

Скажу Ему: «Видишь?

Видишь, кого я Тебе принесла?»

Все свое существование после первокатастрофы она превратила в разговор с любимым — и одновременно с миром. Для нее это было неразделимо, — как, впрочем, едва ли отличимо и еще от одного: от обращенности к Богу, от разговора с Ним. И любовь, и несбывшееся во «внешней» жизни материнство, и поэзия были для нее в равной мере религиозными действиями — видом служения.

Переводчик стихов Антонии и автор одной из очень немногих доселе появившихся на русском языке статей о ней Петр Епифанов увидел в ее поэзии «дневник экзистенциального и религиозного поиска», который «вписывается в тысячелетнюю традицию европейской женской мистики вслед за длинным рядом имен — от Хильдегарды Бинген­ской до Симоны Вейль».

Можно ли назвать поэзию Поцци религиозной? Конечно. Но вот христианской ли?

У нее безусловно религиозный темперамент: стремление к абсолютному; вертикальная ориентированность всего существа. Тем не менее, похоже, это — вера скорее своя собственная, чем христианская. Христа в этой поэзии нет; христианские мотивы — минимальны («и лежу, отдав последние силы / на моем пути, / словно прибита / на крест»). Есть мотив жертвы, но он вообще-то старше христианства.

В ней есть что-то дохристианское, внехристианское: античная темнота, языческая неистовость, хтоника.

…А мне бы кануть вниз головой

в текучесть безумную камня,

а мне бы рухнуть на твердый валун,

и, выбив его из земли, расколоть

худыми моими руками;

я б вырвала, как у распятья

на кладбище, у него одно только слово,

что мне света подаст. И стала бы пить

свою кровь глотками веселыми…

Из христианского здесь — разве что слово «распятье».

Захваченность жизнью и завороженность смертью в Антонии были (стали?) неразделимы. Второе стало продолжением первого.

Последние стихи — прощание с миром. Но вот удивительно: в этом прощании нет ни отчаяния, ни, тем более, отторжения от мира, обиды на него. Есть совсем другое: любовь к нему, бережное любование им и благодарность ему. Только, кажется, уже с некоторой дистанции.

ты слышишь,

в сад прилетели птицы?

Они совсем не боятся

наших одежд и лиц,

ибо, как плодовая мякоть,

мы родились от влажной земли.

Антония умерла от невозможности жить.

Точнее: жить по-настоящему полной жизнью. На полумеры она никогда не была согласна.

Кажется, она ушла из жизни именно потому, что слишком ее любила: одновременно требовательно и жертвенно.

©«Знамя» 2014, №2

Ольга Лебедушкина

2 декабря 1938 года молодая преподавательница лицея попрощалась со своими учениками, сказала им: «Будьте, пожалуйста, хорошими», уехала за город и свела счеты с жизнью. А всего несколько месяцев спустя после смерти автора вышел поэтический сборник «Слова», который открыл читателям одно из важнейших имен итальянской поэзии ХХ века - Антонию Поцци. Биографический сюжет Антонии Поцци – сам по себе цитата; такое и в истории литературы и в самой литературе случалось не раз. Девочка-подросток влюбилась в своего учителя философа Антонио Черви; он просил ее руки, отец Антонии отказал и запретил влюбленным встречаться. Девять лет Антония разрывалась между главной любовью своей жизни и любовью к отцу, потом просто не выдержала. Все это время она писала стихи.

Теперь в переводах Петра Епифанова сборник «Слова» издан и по-русски, и нашему читателю тоже предстоит знакомство с поэзией Антонии Поцци, которая, как всякая истинная поэзия, неизмеримо больше одной человеческой судьбы, как бы счастливо, или, наоборот, трагически, она не сложилась.

©Радио Культура.