В эту книгу вошли три очерка? Эссе? Наверное, повествования. Это рассказ о Петрозаводске, где зимой «свет, вопреки обычным законам, падает не с неба, а подымается с земли, что придает редкую причудливость садам, бульварам и паркам (украшенным кружевами инея), зданиям, статуям и людям, освещенным снизу» — «Зеркало воды». Путешествуя по улицам и историческим закоулкам карельской столицы, что на протяжении трех столетий много раз меняла облик, М. Вильк не только рисует колоритный «портрет» города, расположенного на берегу Онежского озера, («Я пишу, как хожу, не торопясь, чтобы читатель успел увидеть то, что я наблюдаю, шагая»), но и воссоздает историю Заонежья, Железного Клондайка России. Он пишет о развитии металлургии на Севере, охватывая период от мифологии «Калевалы» до заводов царской России, о тайнах «Осударевой дороги» Петра I. И о К. Паустовском, что приехал в Петрозаводск по инициативе Горького писать историю Петровских заводов. И в результате создал литературную мистификацию под названием «Судьба Шарля Лонсевиля», имеющую мало общего с действительной судьбой инженера артиллерии наполеоновской армии, умершего в Петрозаводске летом 1816 года. Верный давно постигнутой истине — «Чем дольше я шатаюсь по свету, тем отчетливее понимаю: не важно, когда и откуда выходишь и куда направляешься, важно — кого встретишь на пути», — М. Вильк и здесь рассказывает об замечательных людях, с которыми сводили его дороги. Например, о М. Данкове, историке, научном сотруднике Карельского краеведческого музея, представителе новой русской историографии из первого поколения историков, поколения, над которым не довлеет бремя идеологии, и в отличие от дореволюционных историков, обладающих недоступной прежде документальной базой и неограниченным доступом к зарубежным архивам. Сюжетом другого повествования, включенного в книгу, является путешествие по Лабрадору вслед за другим писателем-бродягой Кеннетом Уайтом («Котлеты из карибу»). Это уже канадский Север. Суровые, но хрупкие пейзажи: «Боже мой, великий Маниту, до чего же безоружна эта земля! Устремившая в небо водные очи, каждым кустиком открытая порывам ветра, покрытая тонким слоем почвы, прошитой, словно кровеносными сосудами, корешками мхов и трав. Любой лопатой можно ее ранить, любым заступом разорвать, оголив до бесплодного песка и камня. Виднее всего это на обочине, где тяжелые бульдозеры оставили глубокие шрамы. Как защитить ее?» Но нет защиты, учения НАТО убивают все живое: мощные воздушные волны от низких полетов авиации рвут индейские вигвамы, выбрасывают стаи мертвых рыб, и в конце концов приводят к бесплодности и выкидышам у людей и животных; железные опилки, рассеиваемые в воздухе, чтобы сбить лазерные системы, выпадают в тундре металлическим снегом; сброшенные бомбы с цементом забетонировали целые районы тундры. И безуспешны протесты — за ученья европейцы платят канадцам хорошие деньги. Север Канады — это снова история, история англо-французского противостояния, трагическая история индейцев и эскимосов, чей разум был прозрачен, пока белые люди не привезли сюда огненную воду. А в заключение книги — продолжение повествования о жизни в доме над Онего в заброшенной деревне Конда Бережная, в «Зазеркалье»: рождение ребенка побудило автора отправиться в самое большое путешествие — к праначалам, заново осмыслить свои жизненные установки, «тропу» которой идет он сам и которая предстоит его дочери. Слово «тропа» является одним из ключевых для М. Вилька: тропа — это не улица, не тракт, не дорога, которую кто-то сделал до нас, это то, что мы создаем сами. Для Вилька каждая его книга — тропа. Книги М. Вилька, не путешественника, но странника («Путешественник смотрит на мир снаружи. А странник — изнутри») — чтение не обычное. Не случайно, одна из дипломных работ, Вильку посвященная, называется «Об интеллектуальном кочевничестве в прозеВилька». Жизнь на Севере не означает изоляции от мира. Его собеседниками являются книги, не те, что пестрят на книжных полках магазина, а другие, побуждающие мысль: Конфуция, китайского философа III века Ван Би, австрийского писателя М. Поллака, швейцарца Н. Бувье, французского философа Р. Генона, поляка Р. Капущиньского, геопоэтов, певцов земли К. Уайта и В. Голованова…. Несть им числа. М. Вильк много ездит, он постоянный участник фестивалей «Удивительные путешественники». А его дом на Онеге давно стал пограничьем, где встречаются люди из разных миров, местные дяди Коли и тети Любы и заезжие из большого мира — такие, как посол Польши Ежи Бар или французская журналистка Анн Нива. Переплетаются линии дорог во времени и пространстве, неторопливо течет время. «След моей тропы — самый настоящий меандр: очередной поворот открывает неведомые горизонты, случайная встреча — новый круг знакомых, одна книга — дюжину других». По этой тропе М. Вильк ведет и своего читателя.

 Журнальный Зал 

Виктория Горбенко, телеграм-канал КнигиВикия

Мариуш Вильк называет себя русским писателем, пишущим по-польски. Когда-то он был пресс-секретарем Леха Валенсы, подвергался политическим преследованиям, потом работал корреспондентом в России, освещал грузино-абхазский конфликт, а затем более двадцати лет прожил на русском Севере и посвятил ему несколько томов дневниковых записей. Вильк странствует много лет — как физически перемещаясь в пространстве, так и по страницам книг. В центральной части книги «Путем дикого гуся» он совмещает одно с другим: Вильк пускается в поездку по канадскому Лабрадору, используя маршрут своего кумира и духовного брата писателя Кеннета Уайта.

Фигура Уайта неспроста занимает ключевое место в тексте. Именно он ввел в широкое употребление термин «геопоэтика», суть которого можно объяснить как творческое взаимодействие человека с географическими объектами. Основой постулат геопоэтики — единение человека с природой. Именно этим занимается Вильк в своих текстах. Более того — это смысл всей своей жизни. Во время написания «Путем дикого гуся» писатель обитал в вымершей деревеньке Конда Бережная в Заонежье. Две части книги, обрамляющие путешествие по следам Уайта, сложены из дневниковых записей, фиксирующих непримечательные бытовые события и гораздо более примечательные авторские рассуждения о них.

Важно еще сказать, что Вильк не считает себя путешественником. Он предпочитает называться странником. Смысл путешествия — в конечной цели, смысл странствия — в самом пути, у которого не существует заранее определенного маршрута, который ведет тебя сам. Путешественник смотрит на мир снаружи, странник видит его изнутри. Тропа Вилька ведет его из пустоты в пустоту, где в оторванности от четких координат он черпает свою ментальную энергию, находит нечто, позволяющее ему чувствовать себя на этой прекрасной земле аборигеном, а не полоумным туристом.

Кому читать: тем, для кого конечная цель не имеет значения.

Кому не читать: любителям четкой структуры и смысла.

Оценка: 6/10

Вера Котенко, телеграм-канал Книгиня про книги

Поляк Мариуш Вильк наверняка мог бы быть одним из героев романа нобелевской лауреатки Ольги Токарчук — он человек движения и пути. Если верить интернету, долгое время Вильк жил на Соловках, а потом купил дом близ Онежского озера, где проживает и сейчас. Что он там делает? Пытается разгадать загадочную русскую душу и понять эти суровые земли. В своих «Северных дневниках» Вильк педантично фиксирует всё, что попадает в поле его зрения. Истории о Кольском полуострове и саамах, жизнь в селе Ловозеро, Заонежье. Север не отпустил Вилька, Вильк не отпустил Север. Красивая история любви, всем бы такую.

Эссе Вилька, растянувшееся на столько книг (пока их вышло, собственно, четыре) — история и Севера, и его собственная. Вильк — писатель, который хватает за лисий верткий хвост любой относительно удачный сюжет. В первой части книги он рассказывает о Петрозаводске — его географии, легендах и укладе, во второй — путешествует по Канаде, а в третьей — пишет в дневник, сидя в своем доме в маленькой вымершей деревушке Конда Бережная.

Жизнь севера одинакова везде: она тяжела. Вильк чинит крышу, долго пишет о беседах с приехавшей в гости французской журналисткой, борется с природой. Вокруг пьют, потому что а как еще иначе. А в Канаде, в общем-то, тоже невесело, да к тому же кошмары снятся («Ночью мне приснился Путин. Российский премьер в моем сне улыбался, точно Чеширский кот»). Там тоже тяжело: пространство бесконечной тишины и одиночества, вглядываешься в бездну — и находишь там себя или кого-то еще. Вильк пишет про «занюханные городишки», где не за что зацепиться словом. В какой-то момент кажется, что заметкам Вилька конца не будет — с одной стороны, есть риск привыкнуть к его неторопливой прозе («чтобы читатель успел увидеть то, что я наблюдаю, шагая»), а с другой — очевидная мысль о том, что дневниковые заметки в той же степени отражение карманного зеркальца, упоминаемое самим Вильком в начале первой части. Ставим это зеркальце между нами: один увидит окно и дом, а второй — дверь и книжную полку. Стоит, наверное, предположить: в зеркальце Вилька отражается сам Вильк, а всё остальное отражается уже в нем – и озера, и пустоты, и безжизненные края.

Раз уж именно эта книга из цикла попала в иностранный список «Ясной Поляны», стоит поговорить о ее недостатках. Редактура местами огорчает. Нет четкой стратегии, как называть жителей Петрозаводска — то «петрозаводчане», то «петрозаводцы». Онежский бульвар в книге, вероятно, означает Онежскую набережную, а возникшая у Вилька улица Пушкина, конечно, Пушкинская, улица Маркса — проспект Карла Маркса (при этом в книге есть оба варианта наименования, то есть улицы легким движением руки превращаются в проспекты — чего вот только в Петрозаводске не бывает). Из забавного: в одном предложении Вильк пишет, что «эти улицы параллельны друг другу», а чуть позже — «в этом месте» эти же две улицы расходятся. Видимо, в чудесном Петрозаводске действительно возможно всё.

Читать, пожалуй, всё же стоит, но, говоря откровенно, лучше съездить в те края самому — пройти путем Мариуша Вилька.

Оценка: 6/10

Владимир Панкратов, телеграм-канал «Стоунер»

Мариуш Вильк, видимо, предвосхищая немой вопрос в глазах читателей (особенно тех, кто еще не имел дело с его книгами), в самом начале говорит, что самый близкий ему образ жизни — странствие, которое не идет ни в какое сравнение с похожим, но совершенно иным явлением — путешествием. Этим вступлением он предваряет свою книгу травелог-эссеистики, где в каждой поездке как бы нет цели — то есть конечного пункта, — автор просто пускается в интересный ему путь. Когда-то он заразился «интеллектуальным номадизмом» шотландского поэта Кеннета Уайта и до сих пор не может отойти.

В этой книжке рассказывается о двух «странствиях»: по Петрозаводску (Вильк сейчас живет в Карелии) и по Канаде, а точнее, по тем местам, где когда-то странствовал тот самый поэт Уайт. Записки о Петрозаводске, признаться, гораздо интереснее, и совсем не потому, что нам это ментально ближе. Рассказывая об истории региона — о знаменитой сухопутной «Осударевой дороге», по которой Петр I как будто протащил судна из Белого моря к Онежскому озеру; об эволюции городских библиотек; о зарождении здесь металлургической промышленности, — Вильк всякий раз спотыкается о груду мифов и даже мистификаций. Иногда это легенды, иногда недоказанный исторический факт, а иногда и откровенный подлог. Петрозаводск получается таким Городом Зеро, где предания становятся частью научных открытий, церковь Александра Невского превращается в музей атеизма, а эхо петровских подвигов заглушается ветром, который «гонит мусор». «Канадская» часть на этом фоне явно проигрывает — может быть, как раз потому, что в России у автора было больше времени осмотреться, «проветрить голову» и прочувствовать атмосферу, а в Канаде протяженный маршрут не давал возможности останавливаться надолго. В итоге в этом марш-броске меньше впечатлений от самого места, чем разных культурных ассоциаций, которое оно вызывает.

Однако и с Петрозаводском есть проблема. Такое ощущение, что внутри у Вилька журналист душит писателя и не дает тому нормально высказаться. «Превратить материальную поверхность текста в иллюзорное пространство города» так и не получается. Для этого нужна не только подборка фактов и верное их изложение, но и в какой-то степени «инфицированность» самим местом, когда оно меняет твое сознание как воды Соляриса. Лев Данилкин в книге о вожде пролетариата тратит по пять страниц на личные впечатления от мест, где Ленин век назад успел лишь побывать проездом, и умудряется почуять наэлектризованность воздуха даже в пустом скверике. Да, в этом есть уход в концептуализацию и полный отказ от отстраненного взгляда, но именно он и передает лучше всего магию того или иного места. Вильке же похож на репортера, который дошел до самого края мира и поговорил с председателями масонской ложи, но так и не понял, у кого имел аудиенцию. Что ж, жителям Петрозаводска книгу точно можно посоветовать, а вот любителям Кеннета Уайта вряд ли, да и последователям идеи о жизни как странствии — тоже: неубедительно.

Оценка: 6/10

Евгения Лисицына, телеграм-канал greenlampbooks

Иногда во время прогулок по малознакомым районам интернета натыкаешься на самобытные сообщества, которые живут по собственным законам, восхищаются непонятными тебе вещами и даже обладают особенной системой ценностей. Как правило, это горячо увлеченные чем-то люди, у которых без специального словаря или пары лет зависания в теме и слова в речи не поймешь. Травелоги в литературе — точно такое же самопровозглашенное гетто с непривычной для любителя классической художки или нон-фикшна манерой письма. Мариуш Вильк именует себя не путешественником, а странником, поэтому в жанр травелогов заходит через заднюю калитку, но все равно этих традиций придерживается.

Некоторые люди определенно родились не там, где им следовало бы. Некоторым удается за время странствий найти себе более комфортную площадку, сменить прописку и стать ближе к счастью не на пару шагов, а на много километров. В России идея сесть на трактор и отправиться в закат актуальна как никогда, слово «счастье» тоже при этом как-то задействовано, хотя вряд ли причины именно культурно-географические. Поляк Мариуш Вильк смог найти очарование в снежных российских городках, влюбиться в Соловки и в конце концов осесть в крошечной деревне рядом с Петрозаводском. Место, скажем честно, не самое приветливое и простое для выживания, но вот так ему захотелось. Особенно важно, что это не молодежная придурь, не отчаянный кризис среднего возраста, а взвешенное и продуманное решение, с которым согласна жена писателя. Не каждая будет готова рожать и растить ребенка в месте, где нет водопровода, крышу с избушки может унести ледяным ветром в любой момент, а добираться до ближайшей больницы так же трудно, как идти с проклятым кольцом на вершину вулкана.

Чтение такого признания в любви к нашим родным краям невероятно отрезвляет. Вот что надо давать для воспитания патриотического чувства и любви к природе вместо однообразного Бианки. У нас действительно есть чем любоваться, наслаждаться — и есть что стоит пытаться сохранить. При этом как раз никакого агитационного смысла Вильк в свои записки не закладывает, просто искренне делится впечатлениями. Очень важно, что написано все это по-польски, подчеркивает неангажированность взгляда. Ишь, польчишка, душа нерусская, не грудью Достоевского и Паустовского выкормлена, а как может-то!

Еще одна часть книги рассказывает нам про Канаду, в которой очарование заснеженных пространств перекликается все с тем же родным русским пейзажем. Невозможно выбрать место, где ты родился, но возможно его полюбить. Желаю прочитать Вилька всем, кто хочет сменить красный паспорт с двуглавым орлом на любой другой без разбора, но при этом не удосужился ни разу выглянуть в окно, вдохнуть полной грудью и заменить стандартизированную мечту о далеких сахарных берегах на взвешенное решение, идущее от самого сердца.

Оценка: 6/10

Общая оценка: 6/10

«Влюбленный в Россию поляк на далеком севере», «Горький»

«Знаете, чем отличается книга-путешествие от книги-тропы? — вопрошает автор в предисловии. — Книги-тропы не имеют ни начала, ни конца, это следы единой тропы, в которой пролог может обернуться эпилогом, а эпилог — прологом». Так и «Путем дикого гуся» начинается с картин Петрозаводска, продолжается в Лабрадоре, а заканчивается все там же, на Онеге, где находится утешение от всех странствий. «Заонежье я называю Зазеркальем. Здесь люди такие, какие они есть, и никто не смотрится в зеркало, постоянно контролируя, каким его видят окружающие. В Штатах у меня были знакомые, которые пили в одиночку — перед зеркалом, чтобы никто не увидел их пьяными. В Зазеркалье же пьют человек с человеком и не стыдятся, протрезвев». Дивная, освобождающая проза.

©beeline.lenta.ru

И если даже задержится на мгновение в какой-нибудь глухомани, очарованный ее красотой, это вовсе не означает, что странствие подошло к концу, ибо странствие, в отличие от путешествия, есть душевное состояние, а не деятельность профессиональная или любительская. Так начинается очередной, уже четвертый том Северного дневника Мариуша Вилька, и по этой классификации Вильк - настоящий странник. Глухоманью, которая очаровала своей красотой польского журналиста и писателя, стала заброшенная деревня на Онежском озере, где он годами живет в своем  доме без интернета и мобильной связи в дали от цивилизации. Этот том дневника рассказывает  о его жизни в доме над Онего, о  Петрозаводске и Кеннете Уайте, легендарном основоположнике геопоэтики.

©Радио Культура

Но вот что обращает на себя внимание: все лучшие травелоги — или вовсе не травелоги, или включают в себя элементы жанровой рефлексии.

«Три путешествия» Седаковой — не столько само странствие, сколько — метафизика странствия, книга не о пространстве, а о времени.

По точному наблюдению Ольги Балла, «записки Кирилла Кобрина о перемещениях (из одной точки экзистенции в другую) при всей общности их внешних примет с травелогами — антитравелоги, а то, что в них описано (запротоколировано? — тут напрашивается какое-то суховатое, принципиально необживаемое, что ли, слово), по существу,антиперемещения. Антипутешествия»¹.

Путевые очерки и фрагменты Дмитрия Бавильского снабжены добротным экскурсом в историю жанра — от Радищева и Карамзина до Битова и от Гете и Стендаля до Эрве Гибера. И снова — «невозможность путешествия», вынесенная в название. 

Во всем этом чувствуется какая-то усталость жанра. А возможно — и усталость от жанра.

Сегодняшний читатель избалован и легок на подъем. Вместо того, чтобы читать чужие рассказы на тему «как я ездил в Париж (Венецию, Рим и т. д.»), он, скорее, сам поедет в Венецию или Париж, а недостающую информацию отыщет если не в сети, то — в умном путеводителе, которых сейчас выпускается немало. Одних только новых книг об Иерусалиме за несколько ближайших месяцев приходилось видеть четыре (речь, конечно же, не про замечательный «Город заката: травелог» Александра Иличевского, который не попал в наш список в начале только из-за ограниченности 2013-м годом издания), а «Венеций» было и того больше — не то семь, не то восемь. И все хорошие, солидные издания, не только с иллюстрациями, но и с серьезным научным аппаратом — настоящие исследования по страноведению, истории, культурологии, урбанистике.

Путевая проза — изначально и путеводитель, и пособие по географии, и авантюрное повествование о приключениях в чужих землях, и только затем индивидуальное переживание пространства — на сегодня на глазах теряет все свои привычные функции, кроме той, которая упомянута последней. Но здесь тоже обнаружилась ловушка: акцент сместился с переживания на пространство. Уникальность взгляда — это, конечно, хорошо, но уникальность пространства — интереснее, а нехоженых троп и неразведанных маршрутов остается все меньше, и все эти возможные траектории перемещений по миру уже вовсюделят между собой туроператоры. В этом смысле «письмам русского путешественника» приходится конкурировать с постами на Фейсбуке и фотоотчетами в Instagram с их скоростями и эффектом присутствия. Так что литературному путешественнику, открытому всем этим ветрам современности, приходится меняться: он перестает быть путешественником, и путешествие окончательно перестает быть путешествием.

«Знаете, чем путешественник отличается от странника? Пути первого всегда ведут к какой-то цели, будь то открытие истоков Амазонки, "поединок с Сибирью", изучение племени хуту или тайского секса, — пишет Мариуш Вильк, польский писатель и журналист. — А для странника — сам Путь и есть цель. Поэтому путешественник в конце концов из своих путешествий возвращается, а странник упорно движется вперед… И если даже задержится на мгновение в какой-нибудь глухомани, очарованный ее красотой, это вовсе не означает, что странствие подошло к концу. Ибо странствие (в отличие от путешествия) есть душевное состояние, а не деятельность — профессиональная или любительская».

Глухоманью, очаровавшей странника Вилька, стала заброшенная деревня Конда Бережная на берегу Онежского озера. Мгновение растянулось более чем на десятилетие. С начала 2000-х Мариуш Вильк подолгу живет в простом деревенском доме, без интернета и мобильной связи, вдали от цивилизации, и ведет свой «Северный дневник». «Путем дикого гуся», очередной, четвертый по счету, его том, из которого становится ясно: странствие — не только душевное состояние, но и особый способ письма, и здесь есть два пути: «Первый — напрямик: опираться на известные факты и смириться с тем, что картина останется неполной или даже искаженной. Так поступает большинство авторов. Второй — неторопливые блуждания, порой заводящие в тупик. К сожалению, времена нынче неподходящие для странников. То издатель подгоняет (рынок требует новинок), то читатели возмущаются (я пишу медленнее, чем они читают). Мир набирает скорость, а я спешить не люблю.

Я люблю — странствовать! Все равно, в пространстве или во времени, по городу или по тундре, от человека к книге или наоборот. След моей тропы — самый настоящий меандр: очередной поворот открывает неведомые горизонты, случайная встреча — новый круг знакомых, одна книга — дюжину других. Иногда приходится останавливаться — то паром подведет, то человек опоздает, а то нужной книги не окажется на месте и приходится заказывать ее в другой библиотеке, в другом городе. Никогда не надо переть напролом, спешить. Странствия учат терпению».

Новый том страннической эпопеи Вилька — пожалуй, самый динамичный. В «Северном дневнике» автор-повествователь статичен, он по большей части домосед и созерцатель. Здесь, помимо вслушивания в тишину в доме надОнего, есть реальные перемещения — поездка в Петрозаводск и в Нормандию, следование «синим Путем» Кеннета Уайта, то есть описания событий, которые придают «Северному дневнику» сходство с травелогом. Но стоит заметить: каждое перемещение в пространстве — это следование за книгой, использование текста как бесконечно разворачивающейся топографической карты. Петрозаводск Вилька начинается с Паустовского, продолжается повестью забытого местного историка Тихона Баландина и далее — от текста к тексту. Банальная метафора «чтение — странствие», «письмо — странствие» обращается неожиданным перевертышем: «странствие есть не что иное, как чтение, следование путем странника — не что иное, как создавать тексты». Такое слияние пространства и текста, странствия и литературы (мифа, мысли) заставило бы вспомнить основателя геопоэтики Кеннета Уайта, даже если бы Вильк не был его учеником и последователем. Но именно истории знакомства с Уайтом посвящена срединная часть книги.

Неслучайно глава об Уайте и встречах с ним есть и в книге Василия Голованова «К развалинам Чевенгура». Отечественная школа геопоэтики (вместе с Головановым никак нельзя не вспомнить его коллег, друзей и товарищей по экспедициям Дмитрия Замятина и Андрея Балдина) имеет почти двадцатилетнюю историю, но все же случай этого автора — совершенно особый.

Василий Голованов писал свою удивительную прозу задолго до того, как в отечественном культурном обиходе появились термины «геопоэтика» или «гуманитарная география». Голованов — вообще писатель вне тенденций и моды, при полном, казалось бы, им соответствии. Россия была его главной темой, независимо от того, насколько патриотическая идея была или не была востребована обществом и властью. Он ездил по стране и писал о своих поездках задолго до повального увлечения жанром травелога. Голованов выбирает для поездок и очерков не привычные туристические маршруты, а такие места, о которых обычно говорят «что ты там забыл» — например, лес в 70 километрах от Осташкова, или городок Весьегонск, или степи Верхнего Дона. И вдруг выясняется, что именно здесь самое главное забыли все мы. Пока кто-то говорит и пишет о возвращении к абстрактным истокам, Голованов находит настоящий исток — маленький ручеек, с которого начинается Волга. Пошехонье, придуманное Щедриным, оказывается для автора землей предков. Но самая впечатляющая часть книги — история о том, как вымышленный платоновский Чевенгур обрел реальную топографию, как в топонимах постепенно начали проявляться имена героев, а в лицах жителей степных деревень Верхнего Дона — их лица.

Эта «намагниченность Платоновым», которая постоянно ощущается в тексте, стала поводом для экспедиции «с целью радикального прочтения главного платоновского романа "Чевенгур"». «Чевенгур», помимо прочего, понятие географическое, город утопии. Оконтурить географически месторасположение Чевенгура, привязать его к уцелевшим топонимам, а если удастся — то и к образным сгусткам романа, к его метафорическим «развалинам», а в случае успеха — обнаружить и наследников духа, породившего этот роман-лабиринт, — такова была цель экспедиции... Путешествие «к развалинамЧевенгура» тоже было своеобразной формой прочтения платоновского произведения заново: в путешествии нам хотелось ощутить дух романа органами чувств, буквально прочувствовать его «живьем».

Конечно, это путешествие с книгой, как с картой и компасом в руках, в терминологии Мариуша Вилька оказалось бы странствием. И это еще одна постоянная «геопоэтическая» тема Василия Голованова — взаимное прорастание пространства и текста — литературного, культурного, мифологического — то, как пространство и текст отражают друг друга, как путешествие становится чтением, чтение зовет в дорогу, хотя, если речь о странствии, в конечном счете неважно, находится ли сам странник в движении или в состоянии покоя: он все равно проходит свой Путь.

То, что опубликованная в двух первых номерах «Нового мира» «походная книга» Олега Ермакова — скрытый «анти-травелог», то есть — еще одно «странствие», по Мариушу Вильку, становится понятно после прочтения уже нескольких страниц. Название обещало «кругосветку», пусть и не за восемьдесят дней, а вместо этого нам подбрасывают текст о метафизике фотографии, о «письме посредством света»: сидит себе человек в палатке, на лесном острове, с фотоаппаратом, ловит осеннее солнце в объектив: «А миф о вечном возвращении сам напрашивается, когда ты занимаешься ловлей света, солнечной секунды, светописью, сиречь фотографифией, и с каждым щелчком затвора осознаешь, что эта частица света, упавшая в мир, что мир в ней — неповторимы. Каждый миг словно катастрофа, все повисает на острие — и обрывается, рушится. Рушится мироздание — и тут же возникает снова и снова. И гениальность его в бесконечном многообразии. Хотя это невозможно проверить, как и мысль о вечном возвращении».

 Возможно, прочитавшим Голованова и Вилька и в этой свободной прозе Олега Ермакова постепенно станут видны контуры нового жанра, дающие себя знать на ощупь как «анти-жанр». Как у Вилька — одинокое созерцание мира, освоение пространства как книги, которая пишется и читается одновременно: неслучайно фотографии у Ермакова тоже «пишутся». Вместо головановского Платонова у Ермакова — Твардовский, неспешное путешествие по родным местам поэта, по его жизни и стихам. Все — по законам геопоэтики: «К Твардовскому меня привела местность, ее дороги и реки». Причем, никакой изначальной «намагниченности», никакой влюбленности в текст, наоборот — сначала полное равнодушие к стихам, которые только с продвижением рассказчика в пространстве и времени напитываются светом, сами становятся светописью.

Так или иначе странствие, перемещение в пространстве еще раз становится метафорой литературного творчества и самой литературы: «Я проецировал эту схему² на ситуацию в литературе. В самом деле, не засуха ли сейчас?

Литераторы советской выделки, оставшиеся неизменными, вымерли; другие стали кочевниками — следуют за читателем, ну, пишут, например, детективы и статьи в гламурные журналы. Старая вера в слово как нечто большее, — усыпляющая вера? пояс муссонов? И здесь бродят толпы литераторов средней волны, они обречены.

И один из них — ты».

Этот «один из них» у Ермакова, опираясь на «посох»-штатив, у Вилька — слушая тиканье старых часов в доме надОнего, у Голованова — колеся на пыльной «ниве» по донским степям, на самом деле идет своей трудной дорогой к слову, как на свет.

 «Дружба Народов» 2014, №3

 Вот уже несколько лет Вильк пишет и публикует книги о своих северных путешествиях и изысканиях. Его работа вызывает интерес читателей, неравнодушных к «литературе странствий». В новой книге рассказы о Русском Севере разбавлены историей путешествия Вилька по канадскому Лабрадору. Это самый настоящий дневник – с описанием дорог, спутников, встречных, с экскурсами в историю края, обычаи и ремесла, политические события, с размышлениями о природе путешествий и духе скитальчества, с житейской мудростью и юмором. Это самая настоящая проза из путевого блокнота – фрагментарная и неотшлифованная; с сюжетом, логику которого подсказывают дорога и место привала. Как и всякий закоренелый бродяга, Вильк пишет от руки, и вереница букв в его блокноте образует своего рода тропу.

Для Вилька тропа – ключевой символ. В ней заключен целый букет смыслов. Звериная тропа в лесу. Стежка охотника. Тропа цивилизации. Линия сюжета, контрапункт повествования. В одном из очерков Вильк говорит очень важную вещь о «духовной тропе», объединяющей жизнь и географию.

Вилька почти всякий раз зовет в дорогу какая-либо история, вычитанная в книге. Нередко – в книге коллеги-путешественника. В этом смысле Вильк – библиофил и архивариус, проверяющий тексты дорожной практикой. Так, несколько лет назад он описал свое путешествие из Белого моря до Онеги по Беломорско-Балтийскому каналу. В нынешней книге Вильк рассказывает о другом северном мегапроекте российских властей – переброске Петром I целой армии через карельские леса и болота. По мнению местных краеведов, которых Вильк расспрашивал, никакого корабельного волока там не было: фрегаты Петр построил уже на Ладоге. Однако героическая легенда, растиражированная в книгах и фильмах, живет своей жизнью.

А в Петрозаводске Вильк разоблачает еще один миф. В 30-е годы Паустовский написал повесть о зарождении в Онежском крае металлургии, сделав ее героем некоего Шарля Лонсевиля – француза, осевшего в России после войны 1812 года (конечно же, бывшего революционера). Писатель якобы нашел его заброшенную могилу на кладбище в карельской столице, провел архивные разыскания и, добавив толику фантазии, сделал из этого материала книгу. Так вот, по словам Вилька, никакого якобинца Лонсевиля на самом деле не существовало. Паустовский все придумал от начала до конца, ведь невыполнение заказа Горького для «Истории заводов и фабрик» могло грозить неприятностями…

Железоплавильная тема возникает и в очерке о Лабрадоре – туда Вильк с двумя живущими в Канаде друзьями-поляками отправился, чтобы повторить путь культового писателя-путешественника Кеннета Уайта. Маршрут шотландца троица повторила, хотя и с некоторыми отклонениями; вдобавок Уайт передвигался по крупнейшему полуострову Западного полушария пешком и на автобусах, а Вильк со товарищи спустя 20 лет ехал на джипе. Помимо индейских резерваций и девственных лесов, над которыми проносятся на низкой высоте вертолеты НАТО, путешественники посетили и город металлургов Фермон. Видели его терриконы и поразились «железистой красноте» местной реки… Именно здесь, близ сталелитейной столицы Квебека, Вилька посетила мысль о том, что «умножение информации в эпоху Интернета не имеет смысла: она сама размножается, как кролик» – смысл в наше время имеет исключительно «личное переживание мира». В том числе испытанное на разных путях и тропах.