Republic

Перевод, выполненный Сергеем Дубиным, очень выразителен, однако выполнить его было явно непросто: стиль публицистической, ораторской речи, характерный для этого опуса, хорошо известен французам, но слабо укоренен в российской традиции. Это речь патетическая, местами даже аффектированная — и в то же время очень риторичная, выверенная до деталей, внимательная к смысловым оттенкам. Неточно переведено, кажется, только одно слово — подзаголовок: это не эссе в привычном нам смысле, а опыт — ведь и «Опыты» Монтеня в оригинале называются essais. Книга Брюкнера — именно опыт: мысль выношенная, прочувствованная и многоуровневая.

 Брюкнер — один из ведущих писателей современной Франции; по его давнему роману снят фильм Романа Полански «Горькая луна». Но Брюкнер, который в 1970-е был учеником Ролана Барта и приятелем Андре Глюксманна, регулярно выступает в печати еще и как журналист и философствующий публицист и во Франции известен в этих качествах не менее, чем в ипостаси романиста. К счастью, Брюкнеру повезло и в России: его проза и даже социальная аналитика регулярно издаются в русских переводах.

 В своей книге Брюкнер анализирует феномен, важный для культурного самосознания всей современной Европы, но Франции — особенно. Левые и левоцентристские интеллектуалы, в том числе первого ряда, постоянно считают необходимым каяться в былых и нынешних прегрешениях «белого человека» (читай — европейца-христианина): в эксплуатации колоний, в нелюбви к исламу, в излишне энергичной проповеди католицизма в Африке и Азии и т.п. Такого рода ритуальные самобичевания почти принудительно связаны в общественном сознании с нелюбовью к США и Израилю, которые воспринимаются как своего рода максимально выраженная концентрация западных черт, своего рода форпосты Запада, воплощающие якобы присущую европейским странам нетерпимость и склонность к геноциду. Подобные пассажи, продиктованные стремлением отделить себя от Запада, встречаются у таких глубоких мыслителей, как Жиль Делёз и Жак Деррида (но не М. Фуко!), — впрочем, и у теоретиков неклассической ультраправой мысли вроде Алена де Бенуа. Брюкнер приводит красноречивые цитаты из всех этих авторов и анализирует их безжалостно, демонстрируя сходство левых и правых. Он показывает, что парадоксальным образом все эти «посыпания головы пеплом» основаны на желании сохранить моральное первенство Европы — впереди Америки, Израиля, Японии, других неклассических демократий, — но отвоевав при этом для европейских стран возможность невмешательства, самоудовлетворенного и в то же время глубоко эстетского созерцания мировой истории как вереницы руин. По мнению французского писателя, это свидетельствует не об отсутствии проекта будущего у европейских левых, но о сознательном отказе от выработки такого проекта.

 Брюкнер не отказывается — и не устает это повторять на протяжении всей книги — от идеи исторической вины и нечистой совести общества. Но он обсуждает, каким должно стать самосознание общества, чтобы покаяние и преодоление вины не превращались в ритуал; как Европа может продуктивно выйти из того этапа социокультурного развития, в который Россия пока, увы, даже не вошла. Брюкнер помнит, что определяющим событием для его интеллектуального и эмоционального созревания стала майская студенческая революция 1968 года. В интервью журналу «Иностранная литература» он заметил: «Сегодня многие писатели, и я в том числе, пересматривают мифологию 68 года… Оставить хорошее, отбросить дурное — такова работа моего поколения».

 «Палеоконсерватор» Пол Готфрид возмущается преимущественно моральной тиранией левых и рассматривает ее как явление в первую очередь идеологическое. Брюкнер говорит не только о левых, а о более общей тенденции, не имеющей четкой «идеологической прописки», и о людях, склонных не только поучать других, но и публично обвинять себя. И самобичевание, и обращенную urbi et orbi проповедь исторической вины он анализирует как процесс психологический и в некотором смысле религиозный — относящийся к сфере секулярной гражданской религии. Брюкнер не отказывается обсуждать излишнюю жесткость конкретных взводов израильской армии в секторе Газа, но настаивает на том, что Израиль нельзя делать универсальным козлом отпущения и что не стоит интеллектуалам из нелюбви к Израилю солидаризироваться с радикально-фундаменталистскими группировками, такими как ХАМАС. Он пишет и о том, что холокост стал в Европе восприниматься не как апогей зла, а как своего рода предмет культа — что само по себе опасно. И что борются с культом холокоста преимущественно те, кто стремится снять с евреев стигмат наибольших страдальцев в истории человечества и перенести его на какую-нибудь другую социальную группу. Этически сомнительно, по мнению Брюкнера, и распространенное в массмедиа утверждение о том, что США якобы сами спровоцировали мегатерракты 11 сентября. Но и методы действий американских войск в Ираке у него не вызывают полного согласия.

 Разработка всех этих уровней мысли делает «Тиранию покаяния» не только обличительным манифестом, но и полноценной социальной аналитикой. Наиболее точно смысл этой работы позволяет сформулировать французский философ Ален Бадью, которого Брюкнер на дух не выносит (подозреваю, взаимно). В книге об апостоле Павле Бадью дает очень точное определение греха: «Грех — это жизнь желания как автономия, как автоматизм». То есть желание, лишившееся субъекта и поэтому зациклившееся и закрутившее в беличьем колесе своего бывшего «обладателя». Брюкнер пишет то же, но основываясь на другом культурно-психологическом материале: процесс, который он рассматривает, — это покаяние, которое лишилось субъекта и поэтому перестало быть личной рефлексией и превратилось в ритуал.

 То, что из этого следует, в наше время даже говорить неудобно. Брюкнер — наследник традиции гуманизма, он защищает права личности на собственные переживания, в том числе религиозные, и на принятие собственных решений. Если перечитать под этим углом зрения новейших французских мыслителей, с которыми спорит Брюкнер, они окажутся по разные стороны баррикад: Деррида, с его обостренным вниманием к вопросам этики, — с той же гуманистической стороны, что и Брюкнер, а блестящий во многих отношениях Бодрийяр — с другой (все же он воспринимал мир прежде всего эстетически и поэтому не анти-, а внегуманистически: сначала — как вселенную вещей, позже — как космос симулякров).

 Разумеется, далеко не во всем с Брюкнером нужно соглашаться — все-таки он очень идеологичен в своей защите христианских ценностей Европы. Особенно это касается такой болезненной для Франции темы, как влияние радикального ислама. Брюкнер справедливо обрушивается на европейских интеллектуалов за то, что радикалы из ХАМАСа или европейских интегристских группировок им гораздо интереснее, чем те исламские интеллектуалы, которые стремятся интерпретировать ислам в духе терпимости, равноправия женщин и представителей других религий и найти для этого ресурсы в самой мусульманской традиции. Однако он тут же, не удерживаясь, перегибает палку и начинает предлагать конкретные коррективы к мусульманскому вероучению. Безусловно, представители ислама разберутся с этим сами, но Брюкнер прав в главном: позитивное отождествление радикального политического ислама с религией в целом очень опасно — и для самих мусульман, и для людей, внешних по отношению к исламу.

 Вывод, который предлагает Брюкнер, сколь простой, столь и убедительный. Необходимо признать, что Европа много раз подпадала под влияние разного рода агрессивных и тоталитарных учений; последствия этих «уклонений» можно видеть на протяжении всей истории континента, от истребления альбигойцев до концлагерей. Но всякий раз находились люди, которые стремились сопротивляться злу и продумывать иные пути развития человека, и европейские страны выходили из-под власти морока. А потом история повторялась, но люди с обостренным моральным сознанием и неукротимым эстетическим воображением находились вновь. Именно к их памяти и стоит обращаться. Второй его вывод заключается в том, что Европа всякий раз находила силы в том разнообразии, которое производила и которое часто казалось — да и сегодня кажется значительной части ее населения — гибельным.

 «Мы… продолжим говорить двойным языком верности и разрыва, колеблясь между безжалостным прокурором и снисходительным адвокатом. В этом — наша ментальная гигиена: мы вынуждены быть и ножом, и раной, ранящим лезвием и исцеляющей рукой. <…> Самый большой дар, который Европа может преподнести миру, — передать ему дух анализа, порожденный ею и уберегший ее от стольких опасностей. Это дар отравленный, но незаменимый для выживания человечества».

©religion.in.ua