Написанный в 1988-м и изданный только через 20 лет после этого роман «Господин К. на свободе» – это, в сущности, тоже театр (и тоже абсурда), замаскированный под романно-прозаическое повествование наподобие «Карликов» Гарольда Пинтера. Пространство, внутри которого происходит действие, ограничено и отчасти походит на декорацию, сам по себе текст в основном сосредоточен на диалогах, которые прописаны будто специально для театральной постановки или киноэкранизации.

Итак, перед нами этакая реплика на известный роман Кафки, не первая (взять хотя бы «Жизнь и время Михаэля К.» Кутзее) и, надо полагать, не последняя. Если кафкианский Йозеф К. однажды внезапно узнает, что его обвиняют в некоем преступлении, и лишается свободы, то вишнековский Козеф Й. эту самую свободу не менее внезапно получает после долгих лет заточения в тюрьме. «В одно прекрасное утро Козефа Й. освободили» – так начинается роман. Теперь он должен покинуть тюрьму, в которой сидел за какое-то преступление, чтобы проникнуть за ее пределы, в самую глубь свободы, где ему позволено делать то, что ему хочется, и идти туда, куда он пожелает. Но никакой конкретики. Иными словами, не очень уж эта свобода отличается от заключения.

 «Тюрьма у Вишнека не включает постулата преступления (хотя бы иллюзорного) и наказания, – пишет в предисловии переводчик Анастасия Старостина. – Мы имеем дело с умонастроением общества, в котором нормально сидеть в тюрьме, которое все есть тюрьма. Вина в расчет не берется. За что сидят – вопрос не возникает».

 Почему выпускают – также не имеет значения, поскольку весьма вероятно, что за это же самое когда-то давно посадили.

 Кроме того, не вполне ясно, что это такое – свобода и где, с какого места, она начинается. Персонаж проникает за пределы тюремных стен, по-настоящему или мысленно, и понятия не имеет, куда ему дальше идти. Впрочем, нет и уверенности, что, выбравшись за пределы этих стен, он не уткнется в следующие ограждения с колючей проволокой и т.д. То есть даруют свободу, но нет никакой гарантии, что такая свобода хоть сколько-нибудь продлится.

 Да и сам герой не уверен, что ему хочется на волю. Не то чтобы он отказывался от нее, Козеф Й. попросту никогда и не задумывался, как его будут выпускать и что он дальше планирует делать. Однажды ему сообщают эту вроде бы радостную новость, а он, не зная, как ее принять, реагирует более чем сдержанно, без каких бы то ни было сопутствующих переживаний, разве что в некоторой растерянности. Вскоре в тюрьме его перестают кормить, потому что не заключенному баланду выдавать не положено. Потом, через пару дней, в его родную камеру поселяют новичка, а его, так сказать, окончательно списывают со счетов. Сначала он по-хорошему удивлен (хоть и огорошен) любезным отношением со стороны надзирателей, еще пару дней назад колотивших Козефа по любому поводу и без, но вскоре и это кажется подозрительным. Потому что с каждым днем после обретения непрошенной свободы он ощущает, как становится посторонним там, где привык быть своим, отгороженным от нормальной для него жизни, то есть, по сути, несвободным.

 Когда один из старых охранников, удивленный встречей с Козефом Й. в тюрьме после его освобождения, задает ему довольно безобидный вопрос: «Как, вы не ушли?», того охватывает состояние, близкое к панике: «Куда не ушел?» Еще никто не сказал ему, куда он должен уйти. Он-то очень даже расположен уйти, он хочет уйти. Но с формальностями что-то никто не торопится. Откуда ему знать, что надо делать, куда надо явиться и что именно надо просить? Никто ничего ему не сказал.

 «Господин К. на воле» Вишнека – это вовсе не игровое продолжение «Процесса» и не просто постмодернистский эксперимент на материале классической литературы абсурда, это полемический ответ Кафке. Йозефа К. лишают того, чем наделяется Козеф Й., – его зеркального отражения. Если у первого в сознании присутствует понятная антитеза воля/неволя и он стремится преодолеть нелепый процесс ради обретения полагающейся ему по праву свободы, то у второго нет даже умозрительного выбора, у него что там, что здесь – все одно, за решеткой. Вишнек опровергает в романе саму идею освобождения и выносит миру жестокий и категоричный приговор. Тем временем Господин К., как буриданов осел, не знает, какой ему выбрать из двух одинаково ненужных стогов сена. Впрочем, он может и умереть от голода, принимая решение.

©Независимая Газета

Вот и Матей Вишнек, автор романа «Господин К. на воле» — яркий пример сказанного выше. Роман подарен русскому читателю дважды; он вышел в третьем номере журнала «Иностранная литература» за текущий год, а также в «Издательстве Ивана Лимбаха». Имя переводчицы А. Старостиной хорошо известно. (Достаточно сказать, что она переводила на русский труды мирового гения Мирчи Элиаде, культуролога и религиоведа.)

Почему именно «Издательство Ивана Лимбаха» взялось за книгу, написанную без малого тридцать лет назад (1988) румынским автором? «Иван Лимбах» «уклоняется от откровенно коммерческих проектов, навязчивой серийности», издавая переводные вещи, здесь стремятся «восстановить лакуны в нашем представлении о мировом литературном процессе» (характеристика, которую дает себе «Иван Лимбах» на своем сайте). Книга М. Вишнека издана тиражом 2 000 экземпляров. Скромная, казалось бы, цифра, но для тиражей, которыми выходит сегодня художественная литература, все же немалая.

Матей Вишнек (фото Cato Leim)

Издательство, остановив свой выбор на Вишнеке, делало сознательный выбор. Писатель — эмигрант из Румынии Чаушеску (покинув родину, он поселился во Франции, стал писать по-французски), он иронически и парадоксально мыслит. Интересен отечественному читателю сегодня он, во-первых, тем, что разрабатывает вечную тему свободы и несвободы; во-вторых, его роман обнаруживает родство с такими произведениями русской и мировой классики, которые продолжают оставаться знаковыми и для массового сознания.

М. Вишнек ссылается самим именем главного героя на роман Ф. Кафки «Процесс». Герой Кафки Йозеф К. становится невинной жертвой анонимного и таинственного судебного преследования. Еще находясь на воле, он ощущает себя несвободным и виновным, и в конце концов погибает. А его контрастное продолжение Козеф Й., герой румынского романа, выходит из тюрьмы, и, казалось бы, худшее осталось у него за спиной. Но тут-то он и сталкивается с несвободой. С тем, что ему невозможно правильно распорядиться своей жизнью.

Как пишет об этом А. Старостина: «...ветер свободы, ударивший ему в лицо, запахи, которые он вдыхает полной грудью, — это папиросный дым, жирный пар на кухне... Воля проводит его через ряд испытаний: внушить страх, настучать, попробовать, каково это — ударить другого».  Так где же кончается тюрьма и начинается воля? Об этом же, рецензируя роман в интернете, пишет известный литературный критик и писатель Лев Данилкин: «Свобода — и ее бытовая сторона, и абстрактная, сам феномен — озадачивают героя: как быть, что все это значит? «Зона демократии» оказывается гораздо более абсурдной, чем весьма рациональное пространство тюрьмы»

Тут русскому читателю вспоминается и роман «Приглашение на казнь» Владимира Набокова, его герой Цинциннат Ц. Он в последний момент покидает свою тюрьму, взлетает над ней, и читателю остается только гадать, подвергся он казни или волшебным образом освободился от нее. Можно вспомнить и наследие А. Солженицына, говорившего о «замордованной воле», о внутренней свободе, которой достигали в неволе некоторые из его героев...

Румынский роман — слово о вечной теме свободы и несвободы. Слово, принадлежащее мировой литературе.

Прав Круг 

Остроумная — ну, по-восточноевропейски — сюрреалистическая обратка «Процессу» Кафки: в один прекрасный день заключенный Козеф Й. обнаруживает, что его камера незаперта и он волен делать все что угодно. Свобода — и ее бытовая сторона, и абстрактная, сам феномен — озадачивают героя: как быть, что все это значит? «Зона демократии» оказывается гораздо более абсурдной, чем весьма рациональное пространство тюрьмы. Разумеется, роман — скрытая аллюзия на биографию автора: в 80-х тот попал из чаушесковской Румынии во Францию, где попытался вписаться в «свободу». Лучше б, конечно, этот текст тиснули году в 1989-м в «Иностранке»; однако Вишнек держал его в столе — и сбыв в 2010-м, остался в плюсе: совсем уж анахронизмом он не кажется.

©Афиша-Воздух

Не случайно язык его драматургии исключительно французский, а вот прозу Вишнек пишет на румынском, но и проза его тяготеет к классике абсурда. «Господин К. на воле» - это такой своего рода перевертыш. «Процесс» Франца Кафки как бы переписанный задом наперед. Не случайно героя зовут не Йозеф К., а Козеф Й., и в царство абсурда он попадает не потому, что оказался пленником жестокой системы, а потому что его выпустили из тюремной камеры. Но процесс освобождения оказался не менее «кафкианским». Свобода как неосознанная, неиспользуемая и вообще тягостная возможность – это тоже вполне в духе Франца Кафки. Набоков в своей знаменитой лекции о «Превращении» открыл, что у жука, в которого превратился Грегор Замза, были крылья, и он вполне мог улететь. Герой Вишнека тоже мог бы сбежать на волю, потому что выход туда всегда находился в его тюремной камере. Просто тюрьма оказалась привычнее и роднее. Вот такое актуальное прочтение классики.

  ©Радио Культура

Мы мечтаем выбирать, но легко и не мучительно. Хотеть, но простого и понятного. Действовать по наитию и не вопреки. В большинстве своем – только мечтаем. Попробуй-ка на самом деле выбрать что-то с легким сердцем, не задумываясь - да с ума сойдешь.

 И, возможно, потому мы с кажущимся ощущением свободы ходим одними и теми же маршрутами, вталкиваемся в привычное и изо дня в день находимся там, где могли бы не находиться вовсе.

 «Господин К. на воле» Матея Вишнека – отменный поклон «Процессу» Кафки. Такое же туманное пространство человеческой неопределенности, началом которого служит не гнетущий приговор, а благая и радостная весть про освобождение из длительного заключения. И так получается, что самый прекрасный день бывшего узника Козефа Й. оборачивается выявлением его полнейшей личной несостоятельности. Да и не только его.

 «Что делать, что делать, делать-то что?» – забился вопрос в мозгу Козефа Й. Свобода свалилась в виде чего-то отдаленного и нереального. И он, бывший заключенный из камеры номер 50, вдруг получив свободу, оказался без точки опоры. Жестам недоставало твердости, мыслям недоставало силы, чтобы подтолкнуть его к делам.

 Оказавшийся вдруг вне всякой системы, герой настолько не готов ко встрече с чем-то иным, что старательно пытается ворваться в эту систему обратно. Он, освобожденный, все никак не может покинуть пространство тюрьмы, завязывает особые отношения с персоналом и другими заключенными, в том числе и беглыми, ждет каких-то встреч, каких-то указок сверху. И находит тысячи причин, почему он не может уйти сейчас и просто так.

 Козеф Й. готов играть по правилам, но дело в том, что теперь правил он не знает, а своих у него не имеется. Он не представляет, куда и в какую сторону ему надо освобождаться, более того, даже не делает попыток представить, не решается узнать ничего.

 У них все просто, – подумал Козеф Й. – Они знают, что надо делать каждую минуту, у них все имеет смысл…

 Роман Вишнека катастрофичен, события странны и оттого кажутся нереальными, все фасадно, ничего не прояснено, люди себе не принадлежат и постоянно оглядываются, как бы чего не вышло, стараются играть какие-то роли и считать приемлемое достаточным. На деле же только одна роль удается всем – быть приспешником осторожности.

 Когда все это началось? Где он ошибся? Надо было отказаться в первую же минуту – но какую минуту считать первой?

 «Господин К. на воле» – тот самый случай, когда читатель понимает едва ли больше, чем сам герой книги. И тут совсем не стоит предвосхищать и рассказывать, чем же вся эта история закончится. Ведь, в лучших кафкианских традициях, она может завершиться всем, чем угодно, также как и ничем. Потому что любой финал при подобном раскладе будет лишь видимостью завершенности.

©Культур-мультур