Отрывок

У зажиточных, но небогатых горожан и цветы были попроще, в этих домах как бы происходила встреча «аристократических» и «простонародных» комнатных растений. В интереснейшем документе эпохи, заметках о городском быте российской столицы в 1892 году, чиновник среднего класса С. Ф. Светлов описывает интерьер, типичный для людей его круга: «У окон принято ставить цветы, преимущественно пальмочки, латании, драцены, филодендрон и пр. На подоконниках ставятся более мелкие сорта цветов: розаны, герань, гелиотропы и другие низкорослые породы». (Дневник С. Ф. Светлова издан отдельной книгой в С.-Петербурге в 1998 году.) Петербургский обыватель С. Ф. Светлов обладал безошибочным историческим чутьем: он оставил потомкам единственную в своем роде «полную и ясную картину того, как жили предки, как и чем они питались, чем развлекались, – словом, каков был их обыденный обиход». Целый раздел, например, называется «Табак, вино и карты», а цветам посвящено два предложения в главе «Квартиры и домашняя прислуга». Старший контролер Государственного земельного банка ничего не придумывал и был предельно объективен, поскольку фиксировал лишь то, что мог видеть у себя дома или бывая в гостях у сослуживцев и знакомых. Комнатные цветы были в 1892 году непременной, но примелькавшейся деталью интерьера. Не зря после описания петербургских подоконников следует у Светлова описание отхожих мест: «В укромных уголках устроены ватерклозеты, почти всегда темные». Цветы в доме были так же обязательны, как и неприметны. Разумеется, так долго продолжаться не могло. Цветок должен притягивать взгляд, и в этом взгляде должно читаться восхищение. Вскоре началось массовое «хождение в народ» необычных, экзотических растений. Аристократические дома уже с 1860-х годов были увлечены комнатным садоводством. Культура усадебных оранжерей, садов и парков переходила «на зимние квартиры» – в Петербург. Здесь всегда соревновались, хвастались новинками и диковинами. Со временем, как водится, мода адаптировалась к более широким слоям населения. Росток лимона, накрытый стеклянной банкой, имитировал теплицу; вместо дорогих араукарий, которые «в неволе не размножаются», появились в продаже отлично тиражирующиеся криптомерии; выписанные из Германии, Голландии, Франции новые сорта попадали сначала в богатые дома, а потом в виде черенков, аккуратно отрезанных прислугой, – в квартиры простого люда. Не будем также преуменьшать роль популяризаторов и рассадников (в прямом и переносном смысле) культуры садоводства – Императорского Санкт-Петербургского Ботанического сада и Российского общества садоводства. Согласно новой моде, быстро распространявшейся в обеих столицах, мещанскому сословию, а в особенности купеческому, для престижа следовало держать в своих домах хвойные растения, папоротники и пальмы взамен надоевших фикуса, фуксии и китайской розы. Чем меньше был достаток, тем больше – желание продемонстрировать «зажиточность» (многие комнатные цветы стали дешевы, но еще имели репутацию «господских», «барских», как происходило с той же латанией). Комнатные растения точно фиксируют изменение вкусов разных слоев общества. Если цветы перешли в разряд обыденных вещей, перестали доставлять наслаждение, то это чревато не только сменой горшков на подоконниках. Свержение фикуса и воцарение криптомерии – серьезный симптом кризиса и предвестие больших потрясений в искусстве. Мода на тропические растения опережала в России появление первых модернистских направлений.

Отрывок

Балконы и наружные подоконники с цветами – шаг во внешнее пространство, мирные переговоры комнаты с городом. Не поэтому ли один из советских градоначальников запретил наружные подоконники на окнах, якобы во избежание падения оных на головы прохожих? То, что на эти головы падают порой целые балконы, как-то меньше волнует власти. Не каждый владелец балкона в старом доме решится сегодня отягощать его цветочными ящиками. На наружных подоконниках весной, когда еще только появлялся первый пушок чахлой городской зелени, высаживалась рассада растений самых незатейливых, с общим названием – летники. Наружных подоконников почти не осталось, зеленых балконов с каждым годом становится все меньше еще и потому, что самые неприхотливые растения с трудом выдерживают бензиновый смрад питерских улиц. Нарядный некогда город даже летом сохраняет унылый вид. Большая береза, выращенная на балконе последнего этажа старого дома за Казанским собором, – крик гордого одиночки, не смирившегося с жизнью в каменном мешке исторического центра. Другой питерский мэр, уже нового поколения, призывал горожан мыть окна. Действительно, подняв глаза на стену дома, – если только эта стена не брандмауэр, – по окнам всегда можно определить, отдельная квартира или коммунальная, а если коммунальная, то где в ней живут «приличные» семьи, а за какими пыльными и треснутыми стеклами без занавесок – люди опустившиеся, несчастливые; на недружное житье-бытье жалуются окна кухонь. Границы маленько-го мира священны, они охраняют последнее убежище человека – его частное пространство. Недаром тоталитарное государство с такой ненавистью относилось к невинным, казалось бы, комнатным цветам, клеймило герань и фикус как «попутчиков» мещанства, недобитков прошлого. За герань походя в одной из статей заступился Горький, но еще долго давление на порочащие связи человека с окошечным цветком то ослабевало, то усиливалось. «Как же так: резеда и герои труда – почему, объясните вы мне?» – как пелось в старой советской песне. В пьесе Сергея Третьякова «Хочу ребенка!» главная героиня Милда подавляет в себе все женское, все человеческое. Она рациональна, отсекает лишние с точки зрения классовой целесообразности рудименты; самое бесполезное чувство – любовь, но даже цветы для нее – всего лишь половые органы растений. Истинная, идеальная партийка. Благодаря таким замечательным людям вскоре невинное слово «сажать» вообще изменило свое значение и меньше всего стало связываться с растениями. О домашних цветах населению полагалось знать следующее: отравляющий газ люизит «представляет собой бурую, маслянистую жидкость с резким, раздражающим запахом, напоминающим запах листьев герани» (МПВО. Пособие по местной противовоздушной обороне. Л., 1941). Но школьники, штудировавшие эти пособия, уже не знали редких растений и не представляли себе ни запаха герани, ни запаха горького миндаля. В послевоенные годы, когда все горшки можно было считать перебитыми, ополчились на невинную песню о ландышах. Люди старшего поколения помнят, как «ландыш» в публицистике стал синонимом пошлости. («Опять эти „ландыши“», – можно было сказать по любому поводу, если требовалось обличить обывателя.) Видимо, власти предержащие опять пугала нестандартность поведения и свобода выбора: «Ты сегодня мне принес не букет из пышных роз, не фиалки и не лилии...» Советский человек не должен был пренебрегать революционной символикой единственного благонадежного цветка: «Красная гвоздика, спутница тревог, красная гвоздика – наш цветок». Цветы тоже делились на «наши» и «не наши». Взамен частной собственности – комнатного цветка, выбранного по собственному вкусу, народу были дарованы клумбы вокруг бронзовых и каменных вождей, гипсовых горнистов и пловчих. Зеленую травку полагалось коротко, по-военному стричь, цветочки сажались мелкие, обязательно красные. Эти знакомые каждому советскому человеку «кумачовые» кисточки-соцветья – шалфей всего-навсего, – у них, бедняжек, тоже есть имя. Словно в утешение нелюбимому цветку, огородному подкидышу на городской клумбе, ему дали пышное ботаническое название Salvia splendens – шалфей великолепный. Цветы маршировали строем, сливались в массу, складывались в пятиконечные звезды, серпы-молоты, буквы лозунгов. Каждый цветок в отдельности был невзрачен, но вместе они создавали такую же величественную картину, как парад физкультурников на Красной площади. Но обобществленная красота не утоляла глаз и не насыщала душу. Горшки возле окон не исчезли и по-прежнему пытались отгородить «ячейку» от посягательств на нее общества. Тогда стали строить квартиры (даже не квартиры – «секции») с узкими, практически упраздненными подоконниками. Обыватель ответил контр-атакой – новым словом «кашпо» (в переводе с французского «спрячь горшок»), которое в 60-е годы использовалось почему-то не по назначению. Так стали называть керамические, а чаще пластмассовые подвесные сосуды, что старым именем – амплея – обозначать было, конечно, совестно. Достаточно открыть какую-нибудь «оттепельную» книгу «Домоводство», чтобы увидеть как бы уютный, почти человеческий интерьер тех лет: на стене под низким потолком – горшок с традесканцией или аспарагусом, под стать «стильному» трехногому столику, хлипким стульям и модным обоям с рисунком «березка».