Над лучшими из них поэту не приходится работать, они появляются сразу. «Месса во времена войны» – сборник именно таких стихов. Лучших, тех, в которых слышно первое дыхание. Произнесенные вслух выразительные строки врезаются в память и всплывают в голове как печальное свидетельство времени. «В начале было Слово и больше не надо слов», – пишет Херсонский. Едва ли кто-то скажет точнее.

Первыми механизмами были машины войны:

стенобитные бревна с медными головами баранов,

катапульты и прочая хрень были сотворены,

чтоб убивать людей, выполняя волю тиранов.

Первыми сооружениями, которые знаем мы,

были гробницы владык, сохранявшие их останки.

С тех пор над военной техникой немало трудились умы.

Броня крепка и поворотливы танки.

И стоят гробницы тиранов посреди площадей.

И мумии их лежат, излучая загробную силу.

Когда-то в их склепы клали женщин и лошадей.

Сегодня они за собою народы сводят в могилу.

* * *

В массовое движение

вступаешь, как в воды Крещения.

Но — входишь одним, выходишь другим:

замаранным ложью, безумным, нагим.

Не голубь, а ворон сидит на плече,

и кровь запеклась на небесном луче.

Человек, нет тебе прощения....

* * *

На черной площади жечь черные автопокрышки.

Глотать черный дым — до одышки или отрыжки.

Но жить под ярмом — ни за какие коврижки,

ни за какие денежки, ни за какие льготы,

ни за посулы хорошей жизни и легкой работы,

ни за чиновное кресло, ни за долю в неправом деле.

Сейчас мы это видим, но куда мы раньше глядели?

А раньше мы не глядели, все думали — обойдется,

даже кошка на доброе слово ведется,

трется о ногу тирана, выгибает спину,

мурлычет себе под нос: Боже, храни Украину!

А он бы хранил, ничто не трудно для Бога,

да жаль, что Бог — один, а мы ему — не подмога.

* * *

Восходит Солнце Истории. Люди кричат: «Виват!»

Ты тоже кричишь «Виват», а значит — не виноват.

Холод тебя не возьмет, пламя не опалит,

поскольку ты командир и есть у тебя замполит.

И есть у тебя рядовые — шлем к шлему и щит к щиту.

И есть у тебя приказ — отстоять-защитить тщету.

И Солнце Истории светит, и дело идет на лад,

и снайпер на крыше к плечу прилаживает приклад.

* * *

Значит, кто-то должен стоять на морозе под небом,

а с неба

не дождешься ни белого голубя, ни просто белого снега,

который бы освятил и немного согрел

всю темень и холод, весь страх и надежды стоящих

вплотную тел,

все молитвы стоящих вплотную душ,

попавших под артобстрел.

Значит, кто-то должен стоять за себя и за нас, по стойке

«вольно», поскольку «вольному воля» способствует

стройке

баррикад, что костью в горле у тирании торчат,

кто-то должен глотать костров свободы угарный чад,

не надеясь на благодарность от детей и внучат.

Трудно увидеть, что над ними, как и над их отцами,

летают ангелы с мученическими венцами,

для венцов найдется немало лихих, неповинных голов.

Апостолы-рыбари! Вот идет косяком улов.

В начале было Слово и больше не надо слов.

©Журнал "Прочтение"

Когда поэты, точно репортеры, бросаются писать стихи "по поводу", выходит фальшиво. То пафос чрезмерен, то рифма глупа, то ритм сбит. У одессита Бориса Херсонского всё иначе. Его новая книга "Missa in tempore belli. Месса во времена войны" вышла только что в "Издательстве Ивана Лимбаха". Она и поэтически безупречна, и исполнена в вечном жанре главного христианского богослужения. Эти стихи не нуждаются в комментариях. Всё, что в них, - происходит прямо сейчас, на наших глазах.

* * *

Восходит Солнце Истории. Люди кричат: "Виват!"

Ты тоже кричишь "Виват", а значит — не виноват.

Холод тебя не возьмет, пламя не опалит,

поскольку ты командир и есть у тебя замполит.

И есть у тебя рядовые — шлем к шлему и щит к щиту.

И есть у тебя приказ — отстоять-защитить тщету.

И Солнце Истории светит, и дело идет на лад,

и снайпер на крыше к плечу прилаживает приклад.

* * *

На мосту разворачивается взрослый, тяжелый танк,

стреляет в парламент, танки всегда поступают так.

Ну не всегда, но часто, природа их такова:

снаряды для танка — они, как для нас — слова.

Они разумны и связны. Их без труда поймут.

Чтоб правителя не задевали, не затевали смут,

не ходили колоннами по государственной мостовой,

на которой с жезлом полосатым прочно стоит постовой.

Танк-ребенок тоже полезен. Пересекая паркет,

он жужжит и грохочет, а воинственный шкет

вставляет в него батарейки, давит на кнопку — и вот

у старой куклы-еврейки разворочен живот.

Воинственный шкет смеется и гладит танк по плечу,

и танк мурлычет и просит — еще пострелять хочу.

Есть еще одна кукла-сестренка. На кукле новый наряд.

У ней в голове — воронка. Ее оставил снаряд.

Я с детства привязан к танку. Я знаю — его броня

от всякой печали и немощи охраняет меня.

Пусть оторвут мне ноги — я поползу, гремя,

на гусеницах, и пушка-фаллос будет стоять стоймя!

* * *

Крутятся жернова мельницы ветряной.

Крылья вращаются — их видать за версту.

Громкая боевая слава тянется за страной,

гремя, что консервная банка, привязанная к хвосту.

Блок писал о свободе, что эх, эх! без креста.

Человек — раб Божий, но не рабовладелец — Господь.

Гремит жестяная банка славы, жаль, что она пуста.

Крутятся жернова. Жаль, что нечего им смолоть.

* * *

Вписываем главу в историю новых времен.

Со временем это будет страница, позднее — абзац или два.

Ученик у доски не вспомнит ни дат, ни имен,

Информация в голове — что в речке плотва.

Только вспомнятся выстрелы, взрывы, костры в ночи,

крики "слава!", тела убитых — страшно смотреть.

Учитель скажет — а ну садись и учи!

Страница сто сорок шестая, верхняя треть.

* * *

в сущности человек есть мишень для стрелка

чемпиона гада почетного сына полка

в сущности человек от рождения взят на прицел

в уши шепчет голос смывайся покуда цел

и человек смывается и стирается до нуля

вспоминает что Бог говорил ему яко еси земля

и в землю отыдеши как же он раньше мог

позабыть что сказал ему при рождении Бог

в сущности человек чернозем глинозем

в сущности он песчаник мы его не спасем

пусть бежит пусть торопится под шутовским колпаком

встретим сделаем вид будто парень нам не знаком

* * *

Триумфальная арка имеет форму ярма.

Гром победы издалека похож на взрывы гранат.

Дворец под надежной охраной — та же тюрьма.

Перед паном спину согнул — считай, навсегда горбат.

Руку подал подлецу — считай, что лишился руки.

Прославил тирана — считай, что утратил речь.

Не хочешь в землю — придется на груду трухи

соломенной ли, бумажной, древесной, небесной — лечь.

* * *

Боишься ступить на лед, чтоб не упасть.

В зеркало стыдно смотреть — стар, бородат, плешив,

но пока ты еще способен презирать неправую власть,

ты — жив.

P.S.

Борис Григорьевич Херсонский (р. 1950) — поэт, эссеист, заведующий кафедрой клинической психологии Одесского национального университета.

©Культпросвет

Для Херсонского отторжение от Украины Крыма — акт безусловно советский (Идёт горбун со звездой во лбу, / вязанку лжи несёт на горбу или дружно выполняется пятилетний план; наконец, насыщенное советизмами стихотворение «Плывёт фрегат. На мачте Андреевский флаг...»), и в текстах книги оживает целый комплекс советских образов; как на нынешних западных карикатурах Советский Союз встаёт из могилы, так и у Херсонского советское наделено качествами зомби. Вместе с тем упоминаний конкретных событий и конкретных имён здесь не так уж много; Херсонский обобщает, благодаря чему его послание становится применимым не только ко многим конфликтам на постсоветском пространстве, но и к любой войне в принципе. Такой уход от конкретики — способ избежать «газетности»; привязанность к украинским событиям достигается благодаря рамочной структуре книги и, разумеется, времени её появления; невозможно забыть о том, какие именно события стали причиной появления этих стихов. Нельзя назвать метод Херсонского иносказательным: войны действительно во многом одинаковы. Впрочем, есть здесь и очень «конкретные» тексты: например, «Лекции об историческом материализме». Как часто бывает у Херсонского, концовки стихов оказываются практически «холостыми»: сильная мораль невозможна, ситуация по-прежнему неизбывна, и после сильной риторики следует не послание мира или ненависти, а остановка кадра, голая и горькая фиксация: Что делает солнце за серой сплошной пеленой? / Что делают воры с этой несчастной страной? / О чём на Соборной площади напряжённо гудит толпа? / С неба под ноги сыпется ледяная крупа.Шестичастная «Месса» опирается на стихотворения, названные как части богослужения, но молитва о мире здесь не означает желания примирения/смирения. Эта книга сейчас читается как незавершённое свидетельство, и прогнозирование возможно, опять же, лишь самое обобщённое.

Странно, люди остались почти такими же, но / лицо эпохи страданием искажено, / как будто бы воздух, море и небо изменены / и горы не те, что были когда-то сотворены.

«Воздух»  

 Важно то, что все дополнительные сведения в данную секунду, пока идёт война, перестают быть существенными. Поэт это просто поэт.

 А война началась, и страна, в которой живёт Борис Херсонский (р. 1950), второй раз в его жизни меняет свои границы. И если первый случай — распад Советского Союза — был практически бесспорным и относительно скорым, то перспективы развития нынешнего положения дел туманны и явно долгосрочны.

 Возможно, упомянутые в первом абзаце исторические события затмятся другими, эта книга попала ко мне в руки уже после падения малайзийского боинга в Донецкой области, а любой факт, любое событие войны способно перетрактовать понимание стихов. В особенности — лирики с латинским названием, сразу ставящейся в ряд классики о войнах, и лирики со словом «месса» в заглавии, сразу встраивающейся в ряд молений и плачей. И в особенности в ряд книг, вышедших во время войн, где дата подписания в печать может воздействовать на читателя трепетнее содержания (как если держишь в руках книжки, изданные в блокадном Ленинграде — вполне советские по содержанию, они ценны историей подвига, и вовсе необязательно, чтобы ещё были самоценны с точки зрения искусства слова).

 Итак, поэт оказывается в не менее рисковой, уязвимой ситуации, чем воин (политики разного масштаба — тоже воины своего рода). Ещё одним нюансом надо проговорить то, что Борис Херсонский пишет стихи на русском языке (в моменты политических перипетий выбор языка может считаться жестом, но тут жест надо искать в ином масштабе — латынь заглавия и структуры как язык культуры, богослужения и медицины, месса как церковное действо, война как историческая и современная реальность, поэт как фигура говорения, вопрос о тотальной общественной необходимости которой в настоящее время открыт, как и остальные гештальты — закроются ли они с прочтением книги?). И ещё один нюанс — это первая книга Херсонского, изданная в Петербурге, в случае данной войны — в глубоком тылу.

 Понятно, что поэзия — не документальна, и хватит крутить в руках кроваво-красную обложку и бесцельно заглядывать в справочный аппарат: но всё это от страха подступиться к содержанию, хотя, о чём это я: тут же стихи о том, что ещё не произошло — война началась, книжка написалась, вышла, война продолжается, книжку можно прочитать. Она же не для воинов пишется — и не для ополченцев, и не для гвардейцев, бывших ещё несколько месяцев назад одним народом...

 А для кого?

 Пусть для меня, читателя, человека, не занимающего никакой позиции (это сейчас редко, но так), находящегося в глубоком тылу и отдающего себе отчёт, что мир уже не будет прежним.

 Буду читать книгу как газетные заметки — конспектируя то молитвенный текст, то апелляцию к космогонии поэта Максимилиана Волошина (поэмка «Путями Каина», писанная чуть менее века назад, Первая мировая), то критику индивида в массе, то карикатуризацию Майдана и микромайданчиков по всей крайне... а дальше уже подлинность именно этой войны:

 И есть у тебя приказ — отстоять-защитить тщету.

И Солнце Истории светит, и дело идёт на лад,

и снайпер на крыше к плечу прилаживает приклад.

 И дальше — идут толпою, стоят стеною пограничники, апостолы-рыбари, без знаков отличия от поэзий испанской, русско-японской, Великой отечественной войн, военной лирики и эпики вообще...

 А вот как танк становится частью тела:

Я с детства привязан к танку. Я знаю, его броня

от всякой печали и немощи охраняет меня.

Пусть оторвут мне ноги, и я поползу гремя

На гусеницах, и пушка-фаллос будет стоять стоймя.

 А вот отстранённое описание в духе поэтики Иосифа Бродского — из цикла «Лекция по географии»:

 Полуостров влечёт полоумных. Все, что начинается с «полу»,

например, полушубок и полумесяц. В среднюю школу

полуграмотных строем ведут преподать урок.

Знай свой шесток — урок бывает жесток.

...

Всё, что выдаётся в море, просится в пасть к пирату.

Всё, что легко захватить, уже готово к захвату.

Говори на своем языке или молчи на чужом.

Перешеек, что горло — легко перерезать ножом.

Но эта, условно верно описательная, поэтика легко травестируется уже полной фантасмагорией:

 Плывёт фрегат. На мачте Андреевский флаг.

Вдали видны острова. Адмирал смотрит в трубу.

Так вот он какой — Архипелаг ГУЛАГ

Возвышается над водой!

Вот елочки у Кремлевской стены.

И вышки видны, и бараки видны.

И Ленин такой себе молодой

лежит в хрустальном гробу

с посмертной думой во лбу.

— но прочитывается эта фантасмагория не в иронической культуре палимпсестного, игрового, многослойного и тотально иронического постмодернистского дискурса, а как реальная геополитическая гипербола, в которой пристрелялись друг к другу и давешние мечты о мытье сапог в Индийском океане, и недавняя сочинская олимпиада; стихотворение завершается так:

На лагерной вышке стоит папуас,

на плече у него какаду.

Как кузнечик стрекочет дружок-пулемёт,

стриптизёрша танцует у всех на виду.

А если в тропиках был бы лёд,

тут был бы балет на льду.

А вот действительно ценна и оригинальна эта книга — не литературными, или стилистическими, или историческими пересечениями с чем-то давно известным, а притчами. Приведу ту, что ближе к финалу:

Хочешь власти? Тогда до самого края иди.

Как Пушкин писал, — вином и злобою упоен,

иди, не думай, что ждёт тебя впереди,

до самого края иди, до самой реки времён.

Дойдёшь до самого края — увидишь, друг:

рыба власти в реке времён — хоть руками ее лови.

Поймаешь, но не удержишь — выскользнет власть из рук.

Поглядишь на ладони свои, а они — в крови.

И самый финал, обращение к Агнцу Божию, но с неверием в возможность выхода из замкнутого круга войны:

Агнец Божий, ягненок, положенный на алтарь,

настало военное время. От земли поднимается гарь.

Дай нам мир, мы сыты вечным огнем.

Мы снова войну начнем.

Dona nobis pacem. Amen.

Нельзя сказать, что это антивоенные стихи. Нельзя сказать, что это стихи одной из сторон, пусть и мелькает местами образ тёмной и пустой Европы. Нельзя сказать, что это стихи другой из сторон, пусть и мелькает местами образ злой и коварной России. Но больше абстракций — правители, солдаты, война как беда, война как образ жизни — удивительный, по сути, образ жизни — для Украины, на территории которой в былые времена разыгрывались более крупные военные сюжеты, решались судьбы Европы и мира, а не происходили локальные стычки заради политического или экономического самоопределения (или перераспределения) территорий.

Это не героическая книга. В смысле воспевания подвигов героев. Но героическая совсем в другом ключе.

Можно сказать, что поэт на этой войне стоит в строю (а место поэта в строю на этой конкретной войне — не с теми, кто прав, а над схваткой), и иже книга попадёт не на стол тылового интеллигента, а прямо на театр военных действий, то, возможно и там она подтолкнёт бойца задуматься на тему бессмысленности следующего выстрела, отменит какую-нибудь провокацию, однако поэзия никого ни в чём не переубедит. Хотя иногда — и при нашей жизни тоже — казалось, что поэзия может и это. И сейчас кажется.