Отрывок

Рильке - Л. Андреас-Саломе

       Вилла Штроль-Ферн,
       17 марта 1904

Дорогая Лу,

это было 22 января. В тот день я писал тебе. Рассказывал о подробностях своей жизни. Благодарил тебя за письмо и просил прислать мне маленькую фотографию.
С тех пор от тебя никаких вестей, а обстоятельства таковы, что заставляют меня тревожиться. Каждый день я невольно думаю, не стала ли русская война ужасом и опасностью для твоих племянников, матери и для тебя самой. И нужно же было такому случиться — ведь это несчастье, это горе и бремя для тысяч людей, из которых каждый, подобно Гаршину, ощущает войну как ниспосланное несчастье!
Боже, если бы иметь силы, много сил в запасе; жить не так, как я, — слишком скудно и боязливо даже при этой спокойной отстраненной жизни, кормясь насущным хлебом накопленных сил; заняться чем-то реальным (врачом — вот кем, в сущности, следовало бы стать), — тогда лишь те лазареты, где русские люди умирают страшной страдальческой смертью, оказались бы призванием и местом для того, кто не горд и хочет принести пользу.
Я думаю о молодом Смирнове, одном из тех рабочих, с которым мы познакомились у Шильхен. Позже я получил от него два письма; он служил солдатом в Варшаве. Наверное, и он теперь там, среди избранных, страдает и думает, думает и хочет понять...
Что у них теперь на душе, у всех этих людей, которых так неожиданно отправили на Восток из тихих заснеженных деревень и предместий? —
Но для меня сейчас особенно важно — знать, что с тобой? Дома ли ты? В России? —
Ну, а здесь — здесь начинается римская весна; город все более наполняется иностранцами — как водится, восторженными. Даже через наш маленький парк проходит изредка какая-нибудь группа, и, когда она приближается, из-за кустов доносится неприятно громкая, возбужденная немецкая речь. Тогда я прячусь глубже в мой красный домик, из которого почти не выхожу наружу. Я читаю Серена Кьеркегора4. Чтобы читать его в подлиннике, как и Якобсена, я начну этим летом изучать датский язык.
Перевод «Слова» закончен. А в феврале я принялся за работу побольше — нечто вроде второй части «Историй о Господе Боге»; и вот я погружен в нее и не знаю, как она пойдет дальше, когда и куда. Разного рода заботы, помехи, случайности — все это черечур отвлекает меня, как бы ни был я поглощен своим делом. Но теперь я должен вернуться к начатому; именно потому, что это так трудно, мне хочется верить: со временем из этого все же получится что-то хорошее.
Что же до книги о Господе Боге, то уже нынешней весной должно появиться издание поскромнее, без украшений, под своим прежним подлинным названием: «Истории о Господе Боге». В мае я смогу их послать тебе, дорогая Лу.
Желаю тебе покоя в твоем саду, начинающем медленно пробуждаться. А маленькие перелетные птахи, что здесь сейчас щебечут, еще возвратятся к тебе.

     Райнер

Л. Андреас-Саломе — Рильке

       Геттинген, Луфрид,
       20 марта 1904

  Дорогой Райнер,
какая для меня отрада, что ты так говоришь о нашей войне! Ведь в Германии не понимают даже того, что Россия, пускай не по своей воле, защищает в этой войне Европу от Азии и что ей, всегда находящейся в промежуточном положении, приходится ради всех выдерживать столкновение Востока и Запада, как и во времена монгольского нашествия. Этим определяются судьбы России. Но истинная трагедия заключена, мне кажется, в том, что ее глубочайшая собственная судьба, которая должна вершиться столетиями (дай Бог!), буквально противится этому: ее предназначение в том, чтобы достичь синтеза, внутренне продуктивного единства восточной и западной культур, дабы преодолеть враждебный и бессмысленный раскол между ними, который для всей остальной Европы, очевидно, будет всегда оправдан, поскольку она осуществляет свою миссию иным путем. И значит, эта убийственная война в любом случае, даже в случае победы, может означать только одно: отставание. Ведь примечательно, что Россия, неудержимо продвигавшаяся в Азию, до сих пор проявляла терпимость и действовала прямо-таки благотворно в культурном отношении, совсем не так, как другие народы, которые проводят колонизацию лишь для того, чтобы облегчить жизнь своим людям, и культура которых свирепствует, все уничтожая на чужой территории, как будто совершенно им безразличной. Правда, те же причины в самой России порождают нетерпимость и подавление культуры в западных ее областях, например в Финляндии или Прибалтике, потому что, в конце концов, если хочешь сдвинуть повозку с места, надо впрячь в нее всех лошадей. Но кто это знает, кто говорит обо всем этом?! Разве что славянофильски настроенные церковники и реакционеры, которые, как правило, смотрят на все со своей узкой, опять-таки односторонне антиевропейской точки зрения.
Случай этой войны особый, потому что совпали все направления: естественное состояние народной души, миролюбие императора (он так серьезно все это воспринимал, что на деле ни к чему не подготовился), культурные устремления прогрессистов и влиятельных политиков; и все же России пришлось — вопреки всем — желать этой войны, потому что ее желала Англия. Ах, как тут не предаться злобе и ненависти! Хочется выть, когда думаешь об этом! И мне часто кажется, будто на войну отправился один-единственный человек: Россия — как человек, которого знаешь, в душу которого переселяешься. — И хотя знаешь всего лишь клочок огромной страны, все равно испытываешь это чувство: чувство одного человека к другому.
Из наших юношей, в семьях обоих братьев, трое ждут отправки на фронт; моя старая мама — в январе ей исполнилось восемьдесят, но она удивительно бодра и свежа — сидит и шьет для раненых. В прошлом месяце я должна была ехать к ней, но долго болела. Потому и молчала. И все же, несмотря на свой эгоизм, я нередко поглядывала: нет ли от тебя письма? Зима в этом году была у нас почти русская, не столько из-за холода, сколько из-за белизны и блеска, к тому же — великолепная санная дорога: лес вдоль горного склона так и звенел! Мы тоже прокатились на санях с колокольчиками, совершив чудесную поездку в направлении гор, вдоль лесов, одетых в серебро и застывших, как большие, совсем тихие сказки. Теперь в саду распускаются подснежники, но вокруг них кружат снежные вихри, а горные склоны еще белы. Мой балкон подобен гигантскому вольеру, вздымающемуся до самого неба! Каждый день прилетают новые птички и слышится новое щебетанье; и, вслушавшись, начинаешь постепенно различать все то, что радует сердце и делает жизнь прекрасной! Итак, уже сегодня, дорогой Райнер, — приветствие от одной весны к другой, —

       Лу

Рильке - Л. Андреас-Саломе

       Рим, вилла Штроль-Ферн,
       последний день марта 1904

  Христос воскрес!
  Дорогая Лу!
Иванов и Гоголь писали здесь некогда эти слова, а многие и поныне шлют их отсюда на свою православную родину. Но ах! это совсем не пасхальный город и не та страна, что лежит, раскинувшись, в могучем гуле колоколов. Здесь одна роскошь, лишенная благочестия, и праздничное представление вместо праздника.
Один-единственный раз была у меня настоящая Пасха. Это было тогда, той долгой, необычайной, особенной, волнующей ночью, когда всюду толпился народ, а Иван Великий бил, удар за ударом, настигая меня в темноте. Это была моя Пасха, и я думаю, мне хватит ее на целую жизнь. В ту московскую ночь мне была торжественно подана великая весть, проникшая в мою кровь и в сердце. И теперь я знаю:
Христос воскрес!
Вчера в соборе Св. Петра пели под музыку Палестрины. Но это — ничто. Все растекается в этом надменно-огромном, пустынном здании, напоминающем полую куколку, из которой выполз гигантский темный мотылек. Зато сегодня я провел несколько часов в маленькой греческой церкви; там был патриарх в торжественном облачении, и через царские врата иконостаса тянулась вереница подносивших ему убранство: его большую корону, посох из золота, перламутра и слоновой кости, сосуд с облатками и золотую чашу. Он брал эти вещи и целовал старцев, которые их подносили, — это были одни лишь старцы, длиннобородые, в золотых одеждах. Потом они стояли в святейшем месте, вокруг большого обыкновенного каменного стола, и долго читали вслух. А снаружи, перед иконостасом, стояли справа и слева, друг против друга, молодые иноки и запевали в лад, подняв головы и вытянув шеи, точно черные птицы весенней ночью.
И тогда я сказал тебе, дорогая Лу: Христос воскрес!
А придя домой, нашел твою открытку, на которой были те же слова. Спасибо.
Благодарю тебя также за письмо и милую фотографию. Это для меня куда больше, чем простое исполнение просьбы. На этом, дорогая Лу, держится и взрастает прошлое, которое было утрачено, и будущее, что не сумело сбыться.
Война — наша война — тяготит меня почти физически, но я мало читаю о ней, потому что совсем отвык от газет: они мне противны и к тому же все искажают. Несколько дней тому назад в ежедневной «Цайт» было помещено письмо русского офицера, которое тебе посылаю. Конечно, у них не хватило такта даже на то, чтобы воздержаться от оскорбительного вступления к этим простым трепещущим строчкам. Еще где-то мне довелось прочесть, что война якобы будет продолжаться несколько лет; кажется, это сказал Куропаткин. Но ведь это немыслимо!
Хорошо, что ты теперь у себя — возле цветов, которые скоро появятся, и твои родные по-прежнему с тобой рядом. А главное — ты в своем доме и вступаешь в весну после прожитой тобою зимы. Но что твоя болезнь? ..
Будь здорова, дорогая Лу, — на радость себе и всем, кому ты нужна.

     Райнер

Отрывок

«Россия была главным событием…»

На протяжении всей своей жизни Рильке с благодарностью говорил о своей «духовной родине» — так он называл Россию. «К числу сокровенных тайн и незыблемых опор моей жизни, коими я держусь, — писал Рильке в 1903 году, — принадлежит то, что Россия — моя родина…». То же самое повторял он спустя многие годы. «Чем только я ни обязан России, — признавался он в одном из писем 1920 года, — она сделала меня таким, каков я ныне, из нее я вырос духовно, она — родина каждого моего побуждения, все мои духовные истоки — там!»
Рильке был действительно многим обязан России, открывшей перед ним «мир неслыханных измерений». Но и наша страна должна быть благодарна Рильке, чьи вдохновленные Россией стихи могут быть поставлены в один ряд со стихами Блока, Есенина, Цветаевой... Никому из ино-язычных поэтов, пытавшихся воспевать Россию, не удавалось найти столь неповторимые образы, какими насыщен «Часослов» — книга о «русском боге», русском иночестве и паломничестве. Созданная нерусским поэтом, эта книга проникнута великой любовью к России и верой в ее будущее. Россия Рильке так же, как и Россия Блока, — неумирающий поэ-тический шедевр, красочная страница в истории поэтического искусства.
Страсть к России как одну из «сокровенных тайн» поэта, на которых зиждется его творчество, проницательно (раньше многих других) угадала Марина Цветаева. Восторженная поклоница Германии, она видела в Рильке родственное ей начало. «...Россию, — писала Цветаева в 1927 году, — он любил, как я Германию, всей непричастностью крови и свободной страстью духа...»
О духовной «страсти» поэта, никогда в нем не угасавшей, повествуют собранные в этой книге документы: письма и воспоминания, дневниковые записи и стихи. Некоторые из них, написанные самим Рильке, — образцы высокой эпистолярной и художественной прозы; другие — не более чем факт его биографии. Все они, в своей совокупности, образуют интереснейший эпизод из богатой, насыщенной событиями многовековой истории русско-германских культурных «отражений». Увлеченно и целеустремленно изучал и впитывал в себя Рильке, особенно в 1899–1902 годах, образ «обетованной» страны. Он встречался или переписывался с русскими писателями (Л. Н.  Толстым, А. П. Чеховым), художниками (А. Н. Бенуа, Л. О. Пастернаком), скульпторами (А.  С. Голубкиной, Паоло Трубецким), переводил русских авторов, восторженно пропагандировал в Германии русское искусство, пробовал писать русские стихи.
Однако содержание публикуемых материалов отнюдь не сводится к «культурным контактам»; книга, несмотря на ее документальный характер, многообразна по своему содержанию; в ней несколько «уровней глубины». Один из них — биографический, сугубо личный. Канва взаимоотношений германского поэта с русской страной во многом напоминает любовный роман со всеми его неизменными перипетиями: зарождение и стремительное развитие чувства, бурный взрыв и в конце, как водится, охлаждение. Такое сопоставление тем более оправ- данно, что поэт отождествлял Россию с горячо любимой им женщиной... Однако в этом «романе» отчетливо слышится и другое — совсем не лирическое — звучание. Интенсивность, насыщенность, преизбыточность чувства, которое питал Рильке к России и русским, передает — наглядно и убедительно — всю сложность и даже опасность головокружительного воспарения «в эмпиреи». Идеализация страны и ее народа ведет, как правило, к мифотворчеству. Мифы обладают притягательной силой; ими вдохновляется подчас культура, но они далеки от реальной исторической ситуации, порой совершенно несовместимы с ней. Подобно Цветаевой, творившей «свою» Германию, Рильке создал «свою» Россию, вымышленную сказочную страну. Поэтому нельзя забывать: Россия влюбленного в нее Рильке и подлинная Россия начала XX века соотносятся друг с другом так же, как поэзия и правда, как миф и история. Мифы — не только сюжеты и образы. Это — иллюзии, крушение которых оборачивается зачастую трагедией. Русский миф Рильке, как и германский Марины Цветаевой, оказался призрачным и был разрушен в ХХ веке неумолимым ходом исторических событий. Закономерно, если русский читатель, перелистывая страницы этого тома, будет испытывать смешанное чувство — удивления и грусти, восхищения и разочарования... Ибо «Рильке и Россия» — не просто книга, но увлекательный и столь же поучительный экскурс в область высокого романтического мифотворчества.

Отрывок

Л. О. Пастернак.
Встречи с Р. М. Рильке

Это было более чем сорок лет назад в Москве. В один из прекрасных весенних дней, поражающих после долгой суровой зимы экстазом солнечного блеска, в моей мастерской стоял молодой человек, очень еще молодой, белокурый, хрупкий, в темно-зеленом тирольском плаще. В руках у него были рекомендательные письма от друзей моих из Германии с просьбой оказать подателю помощь словом и делом в его знакомстве со страной и ее жителями. Просили меня также, насколько я помню, познакомить его, если это удастся, с Толстым.
Имя неизвестного поэта Райнер Мария Рильке (так его рекомендовали и именовали в письмах) мне ничего не сказало. Но весь внешний облик этого молодого немца (я незаметно для него старался его изучить, бегло просматривая письма), с его небольшой мягкой бородкой и крупными голубыми, по-детски чистыми, вопрошающими глазами, и то, как он стоял, осматривая комнату, скорее напоминал русского интеллигента. Его благородная осанка, его жизнерадостное, подвижное существо, необузданный восторг по поводу всего виденного уже им в России, этой, как он выражался, «святой» для него стране, — все это сразу очаровало меня. И уже после первой короткой беседы мы чувствовали себя старыми добрыми друзьями (какими впоследствии мы и стали).
Рильке приехал в Москву со своими друзьями — поэтессой Лу Андреас-Саломе и ее мужем. Они собирались провести здесь Страстную неделю и пасхальные праздники. Тогдашняя Москва, с ее бесчисленными монастырями, башнями и золотоглавыми церквами, с ее высящимся над городом бело-золотым, сияющим на солнце Кремлем, уже издали являла собой картину сказочной красоты. Нетрудно себе представить поэтому, как повлиял на столь чуткого художника, как Рильке, необычайно своеобразный, живописный облик Москвы. Но совершенно особенный, новый и интересный мир представляла собой Москва на Страстной и Пасхальной неделях, особенно для иностранца, который, как Рильке, задался целью изучить религиозно-исторические обряды и обычаи страны и ознакомиться с подлинной, неприкрашенной жизнью народа. Как своеобразны были эти ночи Вербной недели, эти шествия в узких и темных переулках прихожан, возвращавшихся из церквей с горящими свечами в Великий четверг... А какую оригинальную, особенно интересную для изучающего русские народные нравы, неописуемую и незабываемую картину представлял собою вербный базар на большой, такой красивой исторической Красной площади! Какая пестрая смесь старорусского с восточным, какая вызванная самим этим гуляньем радостно-веселая кутерьма, шум, свист, выкрики и давка!
А наряду с этим — тоже своеобразный обычай этого гулянья — выезды, как на каком-нибудь Корсо, изящных экипажей высшего общества и богатого купечества, с красивыми лошадьми в прелестной русской упряж-ке, — элегантность и роскошь, напоминающие современную Европу.
А исполненная благоговейного ожидания тишина переполненного народом — яблоку негде упасть — Кремля во время заутрени. Какое глубокое и потрясающее впечатление должна была эта ночь произвести на восприимчивую, чуткую душу Рильке, когда над всей Москвой проплывает первый удар, как бархатный какой-то голос, колокол с Ивана Великого!
Возвратившись на родину, полный вдохновивших его в России впечатлений, Рильке вскоре из Берлина–Шмаргендорфа (одновременно посылая свой первый сборник стихов) писал мне, между прочим, следующее: «...Теперь должен рассказать Вам, что, как я и предчувствовал, Россия не была для меня мимолетным переживанием. С августа прошлого года я начал, а теперь почти исключительно занимаюсь изучением русского искусства, русской истории и культуры и, конечно, Вашего прекрасного, незабываемого языка... И что за удовольствие читать стихи Лермонтова или прозу Толстого в оригинале! Как я наслаждаюсь этим! Прямое следствие этих занятий то, что я чрезвычайно тоскую по Москве, и если не случится ничего непредвиденного, первого апреля, по русскому стилю, я буду у Вас». И далее: «В этот раз думаю съездить и в Киев, и в Крым... В ожидании этого путешествия по России я чувствую себя как ребенок перед рождественскими праздниками!» Кончает же письмо просьбой: «Пришлите мне, пожалуйста, несколько строк — можете теперь писать и по-русски». И точно, с тех пор мы стали так переписываться — он научился довольно бегло говорить по-русски.
Следующая моя встреча с Рильке летом 1900 года была короткой и мимолетной. В этот раз он приехал в Россию с намерением совершить большое путешествие. Случайно мы встретились на станции между Москвой и Тулой. Я с семьей ехал на юг. Когда я вышел из вагона на какой-то станции, то вдруг увидел Рильке. После радостного приветствия я спросил его, куда он направляется. Оказалось, что он собирается в Ясную Поляну, но — стал жаловаться Рильке — он не может установить, находится ли Толстой в данный момент у себя в Ясной или уехал куда-нибудь... Я был в состоянии тут же помочь ему в его затруднительном положении; в том же поезде ехал один близкий друг Толстого, который сейчас же телеграммой известил Толстых и таким образом облегчил Рильке посещение Ясной Поляны и встречу с Львом Николаевичем.
Такой же случайностью было и то, что мой сын Борис (тогда еще десятилетний гимназист), вышедший из вагона со мной на перрон станции, в первый и последний раз в жизни видел Рильке — еще молодого. И не снилось тогда ни ему, ни мне, что великий немецкий поэт так сильно в будущем повлияет на него.
Лето 1904 года. Я впервые в Италии. Всякий знает, что означает для художника первое посещение Италии. Я уже осмотрел Венецию, Верону, Флоренцию.
И вот я в Риме. Жара. От всех накапливающихся впечатлений и переживаний, от всего виденного, чем без конца я упивался в музеях и галереях, я был в полном изнеможении — не могу больше, не в состоянии так продолжать! Я должен найти кого-нибудь, близкого человека, друга, с которым мог бы поделиться впечатлениями, рассказать, отвести душу; а вокруг все чужие! В таком состоянии я иду. И вдруг — кого я вижу! Мне навстречу идет Рильке!.. О чудо! Мой милый, мой дорогой, сияющий Рильке... Что за радостная, здесь никак не ожидавшаяся встреча! И после стольких лет сколько хочется рассказать друг другу. И уже бьет ключом беседа, льется без перерыва, как шумящие невдалеке фонтаны Нептуна. Прощаясь, он пригласил меня к себе, чтобы провести вечер вместе, поболтать еще и поделиться всякими новостями у него дома, так как в то время он жил в Риме.
В темноте тихой, теплой, глубоко-черной римской ночи я с трудом нашел занимаемую им виллу (кажется, по соседству с виллой Боргезе, плохо помню).
В это время он был уже женат. Он представил мне свою молодую прелестную жену, талантливую скульпторшу, ученицу Родена.
Как уютно было у них и как интересно! Незабываемыми остались часы, проведенные с ним в оживленной беседе. И на этот раз главной темой, кроме искусства, была боготворимая им Россия и русская литература, которую он изучил весьма основательно. Меня поразило, с каким знанием и с каким воодушевлением говорил он об особенностях и красоте старорусской поэзии, главным образом о «Слове о полку Игореве», которое он прочел в оригинале, то есть на труднейшем для иностранца церковно-славянском языке.
И еще одна случайная и короткая, на этот раз и последняя встреча с Рильке была в Швейцарии. После этого мы переписывались не слишком часто. Но вот началась война, затем революция. Переписка с немецкими друзьями временно прекратилась. Несколько раз в Москве распространялись слухи, что Рильке умер, но проверить эти слухи было невозможно. И только когда в 1921 году я попал за границу, к моей и всей моей семьи величайшей радости, я узнал, что Рильке жив и здоров, работает и живет в Швейцарии. Я тотчас же написал ему, и, как всегда, — по-русски.
В ответ я получил длинное письмо от него, последнее перед его совершенно неожиданной смертью. Начинается оно, правда, еще по-русски, но после первых же строк он признается, что разучился уже писать по-русски; дальше он уверяет, что Россия — «эта незабываемая сказка» — осталась для него «близкой, дорогой и святой, навсегда вошедшей в основы его существования».
Он пишет про свое пребывание в последние годы в Париже, рассказывает про свой новый домик в Швейцарии, где он теперь поселился «в совершенном одиночестве со своей работой среди роз своего небольшого сада». Он пишет о новых и старых парижских друзьях, и вдруг впервые я слышу от него: «...Молодая слава Вашего сына Бориса тронула меня, и по разным причинам». Далее он сообщает, что в Париже ему случилось прочесть «прекрасные стихи его», и уже в конце письма, в приписке, прибавляет: «Как раз в зимнем номере очень хорошего большего парижского журнала „Коммерс“, издаваемого Полем Валери, появились замечательные стихи Бориса Пастернака во французском переводе...»
Эти строчки были последними, полученными мною от Рильке. Невольно при этом я вспомнил о той встрече между Москвой и Тулой...

           1931—1932