Отрывок

Алексис, или Рассуждение о тщетной борьбе

Господи! Когда же придет мой смертный час... Вы, конечно, помните эти слова, Моника. Ими начинается старинная немецкая молитва. Я устал от этого заурядного существа, лишенного будущего, лишенного веры в будущее, существа, которое я вынужден называть «я», потому что не могу отделить его от себя. Оно докучает мне своими печалями, своими горестями, я вижу, как оно страдает, но не способен даже его утешить. Я, без сомнения, лучше него, я могу говорить о нем как о ком-то посторонннем, я не понимаю, какие причины держат меня у него в плену. И может, самое ужасное в том, что для других я всегда останусь только этим существом в вечных борениях с жизнью. И бесполезно желать, чтобы оно умерло, – ведь с его смертью умру и я. В Вене за время этих долгих лет душевной борьбы я не раз желал умереть.
Страдают не от своих пороков, страдают только оттого, что не могут с ними смириться. Я познал все софизмы страсти, познал также и все софизмы совести. Люди воображают, будто осуждают некоторые поступки, поскольку они противоречат морали; на деле люди повинуются (имеют счастье повиноваться) собственному инстинктивному отвращению. Меня невольно поражало, сколь несущественны наши самые страшные грехи, сколь мало места занимали бы они в нашей жизни, не продлевай им жизнь угрызения. Наше тело забывчиво, как и наша душа; может, этим и объясняется, что некоторые из нас снова становятся невинными. Я старался забыть; я почти забывал. Потом эта амнезия начинала меня пугать. Я принимался вспоминать, но не мог вспомнить все, и это терзало меня еще больше. Я углублялся в прошлое, стараясь его оживить. Я приходил в отчаяние оттого, что воспоминания тускнеют. Только они могли избавить меня от настоящего и будущего, от которых я отказывался. Наложив на себя множество запретов, я не находил в себе сил наложить запрет и на свое прошлое.
Я победил. В результате жалких рецидивов и еще более жалких побед я прожил целый год так, как хотел бы прожить всю жизнь. Не улыбайтесь, мой друг. Я вовсе не преувеличиваю своих заслуг: считать заслугой воздержание от греха значит грешить на свой лад. Иногда удается управлять своими поступками, труднее управлять своими мыслями, но своими грезами управлять нельзя. Я грезил. Я познал опасность стоячих вод. Похоже, что поступки отпускают нам грех. По сравнению с мыслями, какие в нас порождает грех, даже само греховное действие кажется более чистым. Или, если угодно, менее грязным. Отнесем это на счет заурядности, свойственной реальной жизни. В тот год, когда я, поверьте мне, не совершил ничего предосудительного, меня, как никогда, преследовали навязчивые мечты, и притом самого низкого пошиба. Можно было подумать, что рана, слишком быстро зарубцевавшись на теле, открылась в душе и в конце концов отравила ее. Мне не составило бы труда драматизировать свой рассказ, но мы с Вами не любим драм, – есть вещи, которые можно выразить полнее, умолчав о них. Так вот, я любил жизнь. Во имя жизни, вернее, во имя моего будущего я заставил себя одержать над собой победу. Но тот, кто страдает, начинает ненавидеть жизнь. Меня стали преследовать мысли о самоубийстве и другие мысли, еще более ужасные. В самых безобидных будничных предметах я усматривал орудия возможного разрушения. Я боялся тканей, потому что их можно связать узлом, ножниц – из-за их острых концов и, в особенности, режущих предметов. Меня искушали эти грубые обличья избавления: я запирал дверь между собой и своим безумием.
Я стал жестким. До сих пор я избегал осуждать других; теперь, если бы смог, я стал бы так же беспощаден к ним, как к самому себе. Я не прощал ближним самых мелких прегрешений, опасаясь, что снисходительность к другим толкнет мою совесть извинять мои собственные грехи. Я боялся расслабленности, какую вызывают приятные ощущения, и дошел до того, что возненавидел самую природу за ласку весны. Я старался по возможности избегать волнующей музыки: мои собственные руки, лежащие на клавишах, приводили меня в смятение, напоминая о ласках. Я боялся неожиданных светских встреч, мне чудилась опасность в человеческих лицах. Я замкнулся в одиночестве. Потом одиночество стало меня пугать. Ведь быть совсем одиноким невозможно: к несчастью, ты никогда не расстаешься с самим собой.
Музыка, радость сильных натур, служит утешением для слабых. Музыка стала для меня ремеслом, дававшим мне средства к существованию. Учить музыке детей – мучительное испытание, поскольку техника отбивает у них интерес к душе. А я думаю, следовало бы сначала давать им почувствовать душу. Но так делать не принято, а мои ученики и их родители вовсе не хотели отступать от принятых правил. И все же я предпочитал детей взрослым ученикам, которые появились у меня позднее и считали, что должны что-то выражать своей игрой. К тому же перед детьми я не так робел. Я мог бы, если бы захотел, иметь больше уроков, но тех, что у меня были, мне хватало, чтобы прокормиться. А я и так уже работал слишком много. Мне не свойствен культ работы, когда ее результаты важны лишь для тебя самого. Конечно, изнурять себя – это тоже способ самоукрощения, но изнурение тела приводит в конце концов к изнурению души. А кто знает, Моника, что лучше: душа мятущаяся или душа спящая?

Отрывок

Восточные новеллы

Всю следующую ночь монах Ферапонт, будто анахорет в пустыне, продолжал творить молитву у порога часовни. Он радовался, что еще до восхода новой луны стоны прекратятся и умершие от голода нимфы останутся всего лишь нечистым воспоминанием. Он молился, чтобы приблизить миг, когда смерть освободит его пленниц, потому что невольно начинал жалеть их и сердился на себя за эту постыдную слабость. Никто уже не поднимался к нему, и деревня казалась совсем далекой, как на краю света; на другом косогоре долины он различал лишь бурую землю, сосны и тропинку, присыпанную золотыми иголками. Монах Ферапонт не слышал ничего, кроме постепенно затихающих хрипов, и все более нарастал скрипучий звук его собственных молитв. Вечером того дня он увидел, как по тропинке к нему приближается женщина. Она шла опустив голову, слегка согнувшись; на ней были черные шарф и накидка, но темную ткань изнутри пронизывало таинственное сияние, будто покров ночи окутывал утреннюю зарю. Странница была очень молода, но степенностью, неторопливостью и достоинством не уступала иной древней старухе, а ее нежность напоминала прелесть зрелой виноградной грозди или благоухающего цветка. Проходя мимо часовни, она внимательно посмотрела на монаха, и он отвлекся от молитв.
– Эта тропа никуда не ведет, – сказал он ей. – Откуда ты, женщина?
– С Востока, так же как утро, – ответила молодая женщина. – А что здесь делаешь ты, старый монах?
– Я замуровал в этом гроте нимф, которые еще водились в здешних местах, – сказал Ферапонт, стоя у входа в пещеру, – я построил часовню, и теперь они не могут вырваться и убежать, потому что нимфы ведь голые и на свой лад боятся Бога. Я жду, пока они умрут от голода и холода в своей пещере, а когда это произойдет, на полях воцарится мир Божий.
– Кто сказал тебе, что мир Божий не простирается над нимфами, так же как над ланями или стадами коз? – спросила молодая женщина. – Разве ты не знаешь, что во время творения Бог забыл дать крылья некоторым ангелам и они, упав на землю, поселились в лесах, где образовали племя нимф и панов, а другие оказались на горе и стали олимпийскими богами? Не превозноси, подобно язычникам, творения в ущерб Творцу. Но и не осуждай сотворенного Им! И возблагодари Бога в сердце своем за то, что Он создал Диану и Аполлона.
– Мой дух не может воспарить так высоко, – смиренно ответил монах. – Нимфы смущают мою паству и ставят под угрозу спасение душ людей, а я отвечаю за них перед Господом и, если понадобится, буду преследовать нимф даже в аду.
– Усердие зачтется тебе, старый монах, – с улыбкой сказала молодая женщина. – Но разве не видишь ты средства примирить жизнь нимф со спасением твоей паствы?
Голос ее был мягок, как мелодия флейты. Взволнованный монах склонил голову. Молодая женщина коснулась рукой его плеча и серьезно сказала:
– Монах, позволь мне войти в грот. Я люблю гроты и жалею тех, кто ищет в них убежища. Ведь именно в гроте родила я ребенка и в гроте же без страха доверила его смерти, дабы в Воскресении пережил он второе рождение.
Анахорет отошел в сторону и дал ей пройти. Она решительно направилась ко входу в пещеру, скрытому за алтарем. Огромный крест преграждал ей дорогу; она легко, как привычную вещь, отодвинула его и проскользнула в грот.
В темноте резче зазвучали стоны, послышалось щебетание и звуки, напоминающие хлопанье крыльев. Молодая женщина говорила с нимфами на каком-то непонятном языке, быть может языке птиц и ангелов. Через мгновение она появилась рядом с монахом, продолжавшим молиться.
– Смотри, монах, – сказала она, – и слушай. – Из-под ее одеяния вырывался многоголосый пронзительный писк. Женщина отвернула полы накидки, и Ферапонт увидел, что под ней в складках платья приютились сотни молоденьких ласточек. Странница раскинула руки, будто творя молитву, и выпустила птичек.
– Летите, дети мои, – сказала она, и голос ее был чист, как звук арфы.
Освобожденные ласточки взлетели в вечернее небо, рисуя клювами и крыльями непонятные знаки. Старик и молодая женщина какое-то время провожали их взглядом, затем женщина сказала отшельнику:
– Они будут возвращаться каждый год, а ты устроишь им приют в моей часовне. До свидания, Ферапонт.
И Мария пошла по тропинке, которая никуда не вела, ведь этой путнице не так уж и важно, что дороги кончаются, поскольку ей известны пути небесные. Монах Ферапонт спустился в деревню, а на следующий день, когда он снова поднялся на гору, чтобы отслужить молебен, грот нимф был усыпан гнездами ласточек. Они возвращались каждый год, влетали и вылетали из часовни, заботясь о пропитании птенцов и укреплении своих глиняных домиков; монах Ферапонт нередко прерывал свои молитвы и с нежностью наблюдал, как они любят и играют, ибо то, в чем отказано нимфам, позволительно ласточкам.