«Чефуры» ― оскорбительное прозвище, данное словенцами мигрантам из южных республик распавшейся Югославии. «Чефуры вон!» ― граффити, часто встречающееся на улицах Любляны.Молодой режиссер и писатель Горан Войнович рассказывает, каково это ― быть боснийцем или хорватом в Словении, ходить между этих надписей, взрослеть среди тех, кто «сразу на тебя как на жулика смотрит, а ты еще и спереть ничего не успел». Книга похожа на небольшую энциклопедию «чефурской жизни». Если переводить на российскую реальность, то жизни даже не мигранта, а гопника (которыми дети приезжих в Словении зачастую и становятся в силу многочисленных социальных причин). Главки объясняют все кажущиеся нелогичными состоятельному горожанину поступки: «Почему чефуры в машине на всю катушку врубают музыку», «Почему по окончании финала мы устроили мочилово», «Почему мы зажгли свалку мебели». И этому же горожанину Войнович напоминает о суровых реалиях жизни диаспоры, например о полицейской облаве и избиении в участке (см. главу «Почему словенская полиция в жопе»). Не так легко залезть другим людям в голову, хотя бы примерно представить, чем они живут. Войнович предоставляет эту уникальную возможность ― стать «приезжим», пусть всего лишь на время чтения повести.

Interview Россия

– Чефуры в Любляне похожи на всех чефуров мира, то есть мигрантов. Здесь можно говорить об экономической эмиграции и с другой стороны – обо всех, кто здесь оказался во время балканских войн. То, что важно для меня, – речь идет о людях, которые здесь оказались не по собственному желанию, а благодаря судьбе, сложившимся обстоятельствам. У них не было выбора, и эта вынужденная необходимость жить в другой стране определила их отношение к Словении.

Именно этим мой герой Марко и отличается от меня. Я провел свое детство и вырос в гетто в части Любляны, где живут прежде всего выходцы из бывших югославских республик, но все-таки мои родители приехали сюда, потому что сами так решили. У них были и другие возможности. Они приехали, потому что здесь уровень жизни был лучше по сравнению с другими югославскими республиками. У родителей Марко не было такого выбора. Здесь речь идет о разнице воспитания. Если меня воспитали, повторяю, с сознанием, что у меня есть выбор, где жить, то родители к Марко относились по-другому: его воспитали таким образом, что вот он живет в Словении, но это не его настоящая родина, что существует какая-то условная Босния, куда, может быть, когда-нибудь он уедет.

Основная проблема Марко в романе – это чувство потерянности его родителей, которые живут в Словении, но не принадлежат этому пространству. И свою потерянность они переносят на сына.

Первое поколение мигрантов не приспособляется к данной среде, они переносят свое чувство утраты родины на следующее поколение. Я думаю, что интересно, и что часто происходит: второе поколение радикализирует страхи и проблемы родителей. Если родители старались жить незаметно и скрытно, то второе поколение выражает свою неприспособленность к среде с помощью агрессии и ненависти.

– Можно ли сказать, что в новом поколении мигрантов радикализируются националистические взгляды? Или вообще об этом говорить надо иначе, потому что эти люди потеряли свою идентичность? Если они ее ищут, то в чем это может выражаться, кроме агрессивного протеста?

– Я думаю, что все мы на самом деле хотим принадлежать к чему-нибудь и быть частью чего-то. Поворот, другое отношение возникает, когда общество нас (или других) не принимает. Такой пример: Марко и его родители не задумываются о своей идентичности, хотят ее понять лишь тогда, когда общество относится к ним отрицательно. Сначала у Марко и его товарищей это проявляется в особом стиле одежды, они хотят отличаться своим поведением, своей одеждой, а лишь потом в поисках национальной идентичности.

– Их занятия спортом – это тоже поиск себя? Это почти клише для молодежи с окраин: если ты хочешь найти себя, идешь в спорт. Со спортом во всем мире, с болельщицким движением связаны в том числе и националистические демонстрации. Сразу вопрос о вашем спортивном опыте: вы это видели?

– Да, спорт может быть прибежищем националистов, но мой опыт говорит о другом. В спорте я видел только хорошее. Благодаря баскетболу – и спорту вообще – я научился искать другие формы самоопределения, не только национальные, или чувствовать себя ребенком из бывшей югославской семьи. Я  был хорошим баскетболистом, и тогда я не был чефуром, чужим, или каким-то национально зацикленным парнем. Я считаю, что спорт может быть выходом за национальные барьеры.

Думаю, что сегодня в европейском спорте именно чефуры, мигранты в национальных сборных разрушают миф об исключительном национализме. Давайте-ка посмотрим, что происходит в Германии: немецким скинхедам довольно тяжело болеть за немецкую сборную, где играет турецкий футболист. Или французским националистам тяжело болеть за их футбольную команду, где большинство составляют афроамериканцы. Поэтому, по-моему, сегодня в Европе роль чефуров вполне положительная, если мы говорим о понимании государства. Мы более-менее сознаем, что государство существует как общество граждан, а не как общество представителей коренного населения.

– Горан, с какого возраста вы занимались баскетболом, в каких командах и кто ваши спортивные кумиры?

– Я начал заниматься баскетболом, когда мне было 10 или 12 лет. И потом играл 10 лет в баскетбол. Когда я начал учиться в высшей школе, у меня не хватало времени заниматься и тем, и другим. Героем моего поколения, я думаю, героем всех, кто следили за разными видами спорта, был прежде всего американский баскетболист Майкл Джордан. Кроме него я еще хорошо помню и считаю своими кумирами последнее поколение баскетболистов, которые играли за единую команду Югославии. Я имею в виду покойного Дражена Петровича или хорватского баскетболиста Тони Кукоча. Если бы я сегодня встретил Тони Кукоча на улице, я бы себя чувствовал как маленький ребенок, который просит его автограф.

– Где вы учились?

– Я учился на кинорежиссера в Академии в Любляне (Академия театра, радио, кино и телевидения AGRFT). Для некоторых моих друзей и родственников это было сюрпризом, поскольку я никогда не был любителем или знатоком кино. Я считаю, что кино – это превосходная форма творчества. Лишь только на последнем курсе Академии я начал понимать, что такое фильм и как он воздействует на людей. Я работаю режиссером, но постоянно продолжаю учиться, открывать и понимать, что такое кино.

– Давайте поговорим о вашем фильме “Пиран, Пирано”. Он о том, как приморский город c таким названием переходит после Второй мировой войны из итальянского подчинения в югославское. Эта история для Европы того времени очень характерная, когда люди буквально просыпаются в другой стране и население, национальные меньшинства, оказывается в положении беженцев, в положении людей, у которых ломается судьба. Часто это истории более чем жестокие. В основе сценария были реальные события? Почему вас эта тема взволновала, были ли какие-то документальные источники?

– Фильм “Пиран, Пирано” связан с моей семейной историей. В Пиране я по-настоящему начал открывать сюжеты, которые были очень похожи на те истории, которые мне рассказывала мама. Моя мама родилась в городе Пула, ее родители приехали туда из Боснии в конце Второй мировой  войны, в опустевший город, из которого уехали все итальянцы. Я хотел показать свою любовь к прекрасному городу Пирано, но я хотел соединить ее, как вы правильно сказали, с историей конца Второй мировой войны, с жестокими временами, когда было много беженцев, вынужденных переселенцев, когда люди просыпались и были вынуждены не по своей воле покинуть дом, родину. Конечно, здесь речь идет об истории Европы, но эта история может быть рассмотрена еще шире. Интересно, что этот фильм был впервые в прокате в Египте. Когда его там показывали, ко мне приходили люди и рассказывали о своем опыте палестинских беженцев. Так что, думаю, здесь соединяется личная история моих предков с универсальной метафорой Европы и шире – мира.

– Я спросила вас о любимых спортсменах, а режиссеры любимые есть?

– Здесь мне будет тяжелее ответить, потому что в кино у меня нет таких детских кумиров, как в баскетболе. Я уважаю (и даже обожаю) разных режиссеров, самых известных, тут можно упомянуть Отара Иоселиани, грузинского режиссера, итальянца Витторио Де Сика, а из современных – турецкого режиссера Фатиха Акина. На самом деле не знаю, влияют ли они прямо на мое творчество. Например, когда я был маленьким и играл в баскетбол, я хотел подражать Майклу Джордану, а когда я работаю над кино, я стараюсь забыть о своих киногероях и не подражать им. Я стараюсь делать кино не так, как это делали великие имена, типа Скорсезе, которых я очень люблю как зритель.

– Эмира Кустурицы в списке любимых режиссеров нет, верно?

– Кустурица снял несколько отличных, хороших фильмов. Он когда-то был превосходным режиссером, который, к сожалению, перестал быть творцом. Его нынешние позиции, его политические идеи представляют большую потерю для всех нас, которые когда-то смотрели его фильмы с уважением. Мы все на самом деле разочарованы, мы критически относимся к его политическим проектам, к его политическим высказываниям. Нам всем больно смотреть, как человек, которого мы воспринимали как очень тонкого и творческого в 1980-е – начале 1990-х, сегодня обращается к обществу с такими дешевыми и нечувствительными работами и идеями.

– Вы имеете в виду его архитектурно-политические проекты типа Андрич-града или его кино тоже?

– Я думаю, что Кустурица много лет переживает внутренний кризис, который отражается на его творчестве. Все его проекты стали дешевыми туристическими акциями. Мне кажется, всем уже видно, что он кино уделяет мало времени и что он, к сожалению, больше не предан своей работе. Так, например, что касается его архитектурных проектов, его деревни или Андрич-града, они символизируют ту внутреннюю пустоту, в которой Кустурица оказался. К проекту Андрич-града относятся отрицательно почти все специалисты. Мне кажется, что Кустурица потерял свою душу творца, сегодня он занимается другими делами, не уделяя много времени кино.

– Хочу спросить о постюгославском китче. Мне кажется, что Андрич-град – это один из таких проектов, который имеет поп-культурный характер, но не в каком-то любопытном для исследователя или живом для гражданина смысле. Такой ретроградный китч, который отсылает нас к старым национальным мифам. Что вы думаете о некоторой склонности балканского пространства к существованию в китчевых формах? Русское пространство тоже к этому склонно, уесть Глазунов, Шилов, Церетели с их гигантоманией и с очень плохим вкусом, который нравится чиновникам.

– Если посмотреть на Кустурицу в широком контексте, это только один пример превосходства турбофолк-культуры, которая была во время югославского социализма на периферии, она была цензурирована. Когда я говорю о турбофолке, я говорю о дешевых формах без какого-нибудь содержания. Само понятие турбофолка не означает, что оно имеет какое-либо отношение к глубокой традиции фольклора, там существуют только дешевые образы  популярного представления о фольклоре. Интересно, что у раннего Кустурицы была игра с этими формами, но потом он проигрывает поединок с популярной культурой и сам становится жертвой – или пустым производителем – турбофолка. Его пример говорит о доминировании турбофолк-культуры, где корректного отношения к фольклору нет, а существуют лишь только пустые формы.

– Тогда спрошу про такого героя постюгославской культурной сцены, как Магнифико, с цитаты из песни которого вы начинаете свой роман “Чефуры, вон”.

"Кто такой чефур? Чефур — это человек, проживающий на территории определенного государства, но к национальному большинству не принадлежащий. В нашем случае он родом из земель, расположенных южнее или восточнее реки Колпы. Чефурами мы обычно называем и его потомков. От представителей основной части населения их отличают следующие внешние признаки: низкие лбы, сросшиеся брови, выдающиеся скулы и тяжелая нижняя челюсть. Особенности поведения чефуров: живут они неторопливо, вальяжно, не чураются непристойностей, обожают алкоголь, нежный пол и футбол. Еще одна их страсть — китч и золотые украшения. Они неравнодушны к боевым искусствам и часто сами бывают неоправданно агрессивны. Период их акклиматизации, как правило, длителен".

Из вступления к песне “Чефур”
Роберта Пешута Магнифико

Можно ли сказать, что этот человек подвергает деконструкции турбофолк? С кем бы вы себя сравнили в книге о чефурах – с человеком, который воспевает их или который их критикует?

– Я стараюсь поддерживать два типа отношения к своим героям. С одной стороны, это идентификация, но с другой – дистанция, я стараюсь дистанцироваться, чтобы их понимать и быть критичным. Мой роман – это не только собрание стереотипов, я задаю себе вопрос: почему они ведут себя так, как они это делают. Почему они наслаждаются, когда они сидят за рулем и крутят музыку очень громко, чтобы всем показать, кто они. Я здесь задаю себе вопрос – почему и зачем.

– Понятно ли, почему они это делают?

– Я пытался дать несколько ответов в своем романе. Надеюсь, что русский читатель попытается понять почему. Надеюсь, что, используя этот подход, я подошел к истине.

– Вопрос касается поколения людей, которых вы описываете. Сейчас много говорится о югоностальгии, и это процесс, который не только в странах бывшей Югославии существует, он существует и в Восточной Европе. В чем, по-вашему, корни ностальгии по социалистическому прошлому?

– Проблема в том, что многие люди после социализма не совсем нашли свое место в новой системе и новом обществе. Люди оказались в очень непредсказуемом и небезопасном мире. Из-за чувства непредсказуемости, потерянности возникает новая мифологизация прошлого. Причем она особенно проявляется, когда нынешняя система оказывается в кризисе. Я думаю, что если нам раньше продавали западноевропейский капитализм как лучшую систему, то некоторые сейчас мечтают о прошлом, забывая все проблемы, которые характерны для этого времени.

– Последний вопрос – об Абдуле Сидране. Этот выдающийся литератор, поэт, сценарист известен русскому зрителю и читателю именно потому, что он был сценаристом первых фильмов Кустурицы (“Папа в командировке” и “Помнишь ли ты Долли Белл?”). Потом они разошлись по художественным и политическим соображениям. Кустурица выбрал Белград, Сидран всю осаду Сараева провел в городе. Вы работали с Сидраном. Что вы можете о нем сказать? 

– Сидран один из лучших сценаристов Европы и, несомненно, великий поэт. Он работал со мной над сценарием фильма “Чефуры, вон”. Он согласился принимать участие в этой работе, потому что узнал в сценарии некоторые свои темы, например, тему отношения сына к отцу, проблемы ответственности и умолчаний отца. Когда я делал фильм, он помог мне восстановить дистанцию по отношению к моей собственной истории и к написанной тогда книге, потому что книга – это другой способ творчества, другое искусство. Наши встречи были очень драгоценными, я считаю его величайшим человеком.

Радио Свобода 

Балканский магический реализм на самом деле не столь абсурдное определение, благодаря творчеству Эмиля Кустурицы или, скажем, романов Милорада Павича. Наверное, именно творчество этих авторов заставляет вспомнить книга Горана Войновича "Чефуры вон!", так она называется. Горан Войнович - словенский писатель, и пишет он на особом "чефурском языке". Речь идет о чефурах, о беженцах из южных областей бывшей Югославии, которые живут в Словении. Опять-таки эта книга любопытна в первую очередь своими языковыми экспериментами.

ОТР

Эхо Москвы 

«Чефуры вон!» - важная словенская книжка, ставшая главным литературным событием Югославии нулевых: несколько дней жизни подростка из «чефуров», то есть из презираемых всеми выходцев из южных югославских республик, живущих в самом бедном районе Любляны. Рассказ одновременно становится энциклопедией чефурской жизни, Боснии, Словении и яркого суржика, на котором все тут разговаривают, отлично переданного в переводе Александры Красовец. Это смешная книга, но именно её кажущаяся лёгкость открывает здесь дверь в мир мигрантов, одинаково нищий и запутанный в абсолютно любой стране.

The Village