Леон-Поль Фарг. Парижский прохожий

Монпарнас

В народе не принято коверкать название Монмартра. Кое-кто из шансонье произносили «Монмэртр», но словечко не прижилось. Тогда как Монпарнас согласился стать Монпарно, а Севастопольский бульвар превратился в Себасто, а потом и в Топoль. Я отношусь к тем, кто Монмартр предпочитает Монпарнасу, даже теперь, когда Монмартр стал прибежищем танцоров, этих легкомысленных и хорошо одетых профессионалов, и светских хлыщей, «которые продумывают композицию ночи, как художник – композицию картины». На мой взгляд, Монмартр более человечен, в нем больше поэзии, больше хорошего тона, и, как говорят, «там еще держатся», – это означает, что там все по-старому. Совсем иная атмосфера на Монпарнасе, в крошечном, суетливом районе, без истории и легенд, великим человеком которого, похоже, был Антуан, изгнавший с улицы Гете весь современный театр.
Есть два Монпарнаса. Тот, что предлагает себя нескромно, несдержанно, уличный Монпарнас. Монпарнас перекрестка Монпарнас–Распай, где представлены все отбросы – а порой вся элита – «художественной и интеллектуальной» Европы. Так безвестный поэт, художник, мечтающий преуспеть в Бухаресте или Севилье, обязательно должен по современным условиям Старого Света пройти некую рекрутскую повинность в «Ротонде» или в «Куполе», этих двух академиях панели, где преподается жизнь богемы, презрение к буржуазии, остроумие и пьянство. Кризис нанес серьезный удар по Монпарнасу. И все же мы ощутили встряску, схожую с потопом, с веком Людовика XIV и концом света. Ночные такси напролет привозили с улицы Деламбр, Вавен или Кампань-Премьер литовцев – угрюмых рифмо-плетов, чилийцев в свитерах, пишущих картины вилочками для улиток, дипломированных негров, абиссинских философов, русских беженцев – мастеров изобретать снотворное, лотереи или модные дома. Эта атмосфера сумасшедшего дома была не так уж неприятна.
Зимой 1929–1930 годов я бывал у симпатичного португальца, живущего в меблированных комнатах недалеко от издательства «Ларусс». Обычно я находил его обнаженным. Он слонялся по комнате и неожиданно резко останавливался, чтобы что-то набросать на стене, как это делал Скриб, когда ему нужны были правдивые реплики. Но португалец не сочинял никакой пьесы: он искал новое искусство, которое по его замыслу должно было объединить в себе достоинства живописи, литературы и обоев. Десятки раз на дню вызываемый и даже преследуемый кровожадными кредиторами со всего квартала, он без колебаний продавал кресло, зеркало, столик из дома за шесть-семь франков, оставив себе лишь покрытую пятнами серую куртку, которая нужна была ему, как он объяснял, «чтобы жить». Он отдавался этим операциям с отрешенностью и элегантностью, производившими впечатление на хозяйку. Долгие месяцы она не осмеливалась рта раскрыть. Она с трогательным самообладанием наблюдала за тем, как исчезает ее мебель и ковры. И однажды дошла даже до того, что выкупила за тридцать франков вазу с крышкой, проданную португальцем за сто су. Но не бывает совершенной святости. Однажды ночью добрая женщина почувствовала, что терпение внезапно уступило место негодованию. Испытывая отвращение к живописи, к португальцу, к альфонсам, она в мгновение ока вскочила, схватила зонтик, словно фурия вылетела из своей комнаты, ворвалась к постояльцу, обрушила на него без предупреждения град ударов и наконец вышвырнула его вон, абсолютно голого, утверждая, что он не увидит своей серой куртки до тех пор, пока полностью не рассчитается. Должен он был, если учесть проданную мебель, деньги, взятые в долг у хозяйки, и неоплаченные месяцы проживания, что-то около шестидесяти пяти тысяч франков. Это позволило ему удалиться прочь обнаженным, не поднимая большого шума. Несколько минут спустя он объявился в «Ротонде», укутанный обрывками афиш, с «Пари-спорт» на голове и с ногами, обутыми грязью, ибо шел дождь. Его встретили как победителя. Он поведал о своем злоключении. Немедленно Латвия, Дания, Испания, Мозамбик и Патагония, представленные там различными акварелистами, моделями и революционерами, предложили основать лигу мстителей, карательную банду и разрушить меблирашки. Португалец решил, что удобнее будет обосноваться в соседнем отеле, где его потерпят несколько месяцев. Ибо хозяева на левом берегу, эти старые лентяи, довольно легковерны: они верят в негритянское, доэллин-ское, мюнхенское, тулузское и ещенеизвестнокакое искусство, которое в его присутствии обсуждают, подкрепляя свои слова жестами, виски и сигаретами. Монпарнас – это одно из тех мест в мире, где легче всего жить, ничего не делая, а иногда еще этим и зарабатывать деньги. Здесь вполне достаточно носить яркий пуловер, курить замысловатую трубку и плясать в рваных башмаках. К тому же малейшие признаки таланта иногда только стесняют: они даже могут оказаться единственной причиной голодной смерти. В течение десяти лет вся округа регулярно направляет в «Кабан Кюбан», в «Селект», в «Виллу», в «Жоке» и в другие столь же экзотические места делегации снобов, раздираемых желанием преступить грань и испытывающих истинное наслаждение, произнося: «Это точно, это верно, я в курсе, мне надоело, хитрая штучка, здоровый парень» и так далее. Невинная утеха, свойственная этому полуинтеллигентному-полуночному интернационалу, в котором побратались богачи, неудачники, бездельники и фантазеры Китая, Африки, авеню Фридланд, Лондона или Аньера. Луи Барту, с которым я однажды ужинал в симпатичном местном заведении, сказал, что кто-то из нас, поэт, художник или журналист, должен был бы коллекционировать в расчете на грядущих любителей все журналы и публикации, увидевшие свет на Монпарнасе, чтобы собрать материал для тех, кто позже захочет написать немного сумасшедшую, запутанную историю левого берега. Барту не слишком жаловал Монпарнас, но у него была слабость к документам, рукописям, автографам и палимпсестам… Я словно до сих пор слышу, как он тихонько спрашивает меня, грызя свое пенсне и поводя носом, пытаясь ближе познакомиться с местом, где он находится: «Я чувствую себя немного растерянным в этом море художников, архитекторов, оригиналов. Что-то вроде лепета невнятных идей, прерванных мыслей, очаровательных выдумок, художественных порывов. Но ничего не возникает. Есть ли мастер? Глава школы? Догма?»
В этот момент к нам приблизился косматый и беззубый Дон Кихот, славный малый, сплошь покрытый веснушками, увешанный карандашами и нагруженный листами картона. Голосом жандарма он любезно предложил нам: «Не желаете сувенир с Монпарнаса?» За пятьдесят сантимов он делал экспресс-силуэты…
Рядом с этим Монпарнасом уличных кафе, танго, арахиса и оригинальных напитков витает в воздухе, словно мелодия, подлинный Монпарнас, без стен и дверей, более других храмов имеющий право на знаменитый, лишь слегка подправленный пароль: «Да не войдет сюда тот, кто не художник». Монпарнас золотой, воздушный, нежный, изгоняющий демонов одиночества, Монпарнас Бодлера, Мане, Аполлинера и многих других, для кого жизнь вне буржуазных установлений и обычаев была не позой, а необходимостью, в какой-то степени врожденной. Истинная верхушка Монпарнаса состояла из Мореаса, Уистлера, Жарри, Кремница, Дерена, Пикассо, Сальмона, Макса Жакоба – высокое покровительство мертвых и живых, еще доныне задающее тон гениальности начинающим в искусстве. Немногим более двадцати лет назад, когда Пикассо обосновался неподалеку от «Ротонды», все в Париже поняли, что новая колония, простирающаяся до Орлеанских ворот, заменила агонизирующую улицу Лепик. Ресторан «Бати» резко вошел в моду и имел честь открыть кредит Льву Троцкому, который, хотя и изобрел красную армию и был абсолютным революционером, навсегда останется типичным монпарнасцем – у него много общего с Модильяни, Вламинком или Таможенником Руссо, другими постояльцами Монпарнаса. Впрочем, скорей, туристами, поскольку Вламинк прибыл из большого предместья, а Модильяни – с Монмартра. Это постоянное присутствие художников, эстетов, маклеров по продаже картин, поэтов и мидинеток, всегда готовых раздеться и попозировать голышом, не оставило без влияния праздношатающийся люд квартала. «Кот» с бульвара Распай и авеню Мен не похож на своих собратьев с улицы Гренель. Он слегка образован, с хорошим чувством юмора, умеет танцевать современные танцы и по необходимости, благодаря художественному промискуитету, сделать маленький набросок, скажем, «на тему сапожек». И если он суров с девушками, то вовсе не враждебен по отношению к поэтам. Он знавал Фужиту, он знает Кислинга и секретарей далеких посольств, что приезжают в «Куполь» пообедать «со своими» художниками. Я частенько захожу пропустить стаканчик порто к бывшему натурщику, живущему теперь очень буржуазно в маленькой кокетливой квартирке на улице Вожирар, которая для меня словно музей Монпарнаса. Здесь можно найти галстук Мечислава Гольберга, почтовую открытку Макса Жа-коба, меню от «Бати», старый фартук, принадлежавший какому-то виночерпию из «Ротонды», несколько работ Утрилло, вырезку из газеты, напоминающую о том, что маленький особняк Пикассо в Монруже однажды был ограблен, книгу о Ван Гоге и множество кубистических, футуристических, порнографических или трогательных сувениров, свидетельствующих, что Монпарнас был маленьким раем, пока не стал кварталом пришлых лжехудожников…
Я не мог бы закончить этой прогулки по Монпарнасу, не отметив, что первой лампой, загоревшейся, чтобы осветить этот навеки прославленный во всем мире квартал, была старая лампа для бритья Таможенника Руссо, который жил здесь в 1895 году на улице Мен, прямо напротив железнодорожного моста. Переходя из одного кафе в другое, мы случайно наткнулись на него однажды с Альфредом Жарри. Поразмыслив, он все же пригласил нас в свою мастерскую. Кстати, он не замедлил написать поочередно наши портреты. Меня он изобразил с торчащей бородкой, которую я тогда носил, перед окном, выходящим на железную дорогу с колышащимся над ней, словно султан на рыцар-ском шлеме, тяжелым дымом… Не знаю, что стало с этим портретом, он мне его так и не отдал. В то время у него была привычка говорить: «У нас есть четыре великих писателя: господин Октав Мирбо, господин Жарри, господин Фарг и господин Прюдан-Дервийе». (Этот последний был муниципальным советником квартала.)
Первым кафе, где была установлена – и впрямь, чтобы его освещать, – эта старая лампа Руссо, была «Ротонда»; в то время она представляла собой только оцинкованную стойку и второй маленький зал с зеркалами, на которых бельмами смотрелись гравюры, изображающие сто тысяч сцен объяснения в любви… Теперь, прежде чем двинуться в сторону правого берега, мне нужно восстановить в памяти лицо Бюбю с Монпарнаса, героя моего бедного и великого Шарля-Луи Филиппа. До войны Бюбю был сутенером, относительно умным и почти сентиментальным. Иногда он навещал свою мать, бакалейщицу с улицы Мен. И встречая там соседей и кумушек, он, как рассказывал Филипп, подчеркнуто вежливо приветствовал их, а это свидетельствует о том, что родные никогда от нас не отрекутся…

Гийом Аполлинер. Слоняясь по двум берегам

Монастырь на улице Дуэ

Всякий раз, когда я прохожу мимо угла улицы Дуэ и площади Клиши, где сейчас находится школа, а некогда, до отделения Церкви от государства, стоял монастырь, в котором была отпечатана моя первая книга «Гниющий чародей», я вспоминаю г-на Поля Биро.
Он получил широкую известность. Г-ну Полю Биро удалось создать комитет, состоящий из депутатов, но главным образом из сенаторов, по возведению памятника вымышленному народному вождю Эжезиппу Симону. Автор этой мистификации раскрыл смачные ее подробности в «Эклэр», и она стала куда знаменитей, чем изобретатели самого этого слова, сочтенного Вольтером весьма неуклюжим, которые так изощренно издевались над глупцом Пуансине, чья жизнь завершилась тем, что он утонул в Гвадалквивире. В отличие от розыгрыша так называемого Боронали, который никого не обманул, на мистификацию Поля Биро «клюнули» все парламентарии, выбранные в качестве жертв, и ни один из них не расхохотался, читая эпиграф, извлеченный якобы из творений Эжезиппа Симона, «провозвестника демократии», что украшал циркуляр, предписывающий ускорить возведение монумента в родном городе великого человека, у которого таких родных городов поболе, чем у Гомера.
«Когда всходит солнце, рассеивается сумрак». Такую вот фразу Поль Биро приписал Эжезиппу Симону. Она словно бы дает представление о том, насколько большое значение имеет красноречие, до которого так жадны люди и перед которым благодаря фонографу открывается блистательнейшее будущее.
Г-на Поля Биро, этого новоявленного Кайо-Дюваля, поскольку мистификацию свою он готовил посредством писем, газеты именовали «наш знаменитый собрат»; теперь ему оставалось добиться только титула «выдающийся», и тогда, если бы в один прекрасный день он решил вступить в Академию, ему вполне достаточно было бы потолкаться в салонах, где, как человеку остроумному, блистать ему было бы совсем нетрудно.
Я познакомился с г-ном Полем Биро в 1910 году, когда он оказал мне честь отпечатать мою первую книжку «Гниющий чародей». Г-н Биро в ту пору держал типографию в монастыре, что тогда находился в конце улицы Дуэ, там, где она смыкается с площадью Клиши. Он уже напечатал мое первое предисловие к каталогу первой выставки художника Жоржа Брака, знаменитого кубиста, великолепного аккордеониста, реформатора костюма задолго до семейства Делоне и бывшего исполнителя джиги; бывшего, так как заботы, связанные с живописью, заставили его отказаться от исполнения этого танца как раз в 1915 году, когда его больше всего танцевали. Благодаря связям с художником Кеесом Ван Донгеном Поль Биро стал, да и сейчас еще остается, типографом издателя, который выпустил этот каталог и мою книгу.
Было договорено, что мы с иллюстратором книги, моим другом Андре Дереном, сделавшим самые прекрасные новейшие гравюры на дереве, которые мне только довелось видеть, будем следить за печатанием.
И вот солнечным утром мы, то есть издатель, Андре Дерен и я, пришли в монастырь на улице Дуэ. Г-н Поль Биро ждал нас. То был невысокий, немножко медлительный человек с тонким болезненным лицом. Мне показалось, что положение мелкого типографа не слишком его устраивает. Он опубликовал песни, которые исполнялись в концертах, и показал их мне. Был он любителем каламбуров, а так как мне довелось и впоследствии навещать его, он посвятил меня в подробности некоторых задуманных мистификаций; кажется, одну из них он даже осуществил, не помню точно какую, но вроде бы она имела отношение к метро. Поль Биро занимался делами типографии, но, после того как нашел место, связанное с работой по ночам, в одной крупной газете, большую часть забот взяла на себя его жена, женщина умная и работящая.
Мне посчастливилось свести довольно близкое знакомство с г-ном Полем Биро и обедать у него. Должен сказать, угощал он меня просто прекрасно. Я вообще заметил, что люди, любящие и умеющие поесть, редко оказываются неумными. Стараниями г-на Поля Биро «Гниющий чародей» был отпечатан, и отпечатан превосходно, тиражом в сто четыре экземпляра.
К настоящему времени книжка эта стала почти что знаменитой; большинство иллюстрирующих ее гравюр уже воспроизведены художественными журналами чуть ли не во всем мире. Я убежден: книга, вышедшая из типографии г-на Поля Биро, является единственным продуктом французского книгопечатания, который, не будучи ничем обязанным иностранным образцам, оказал воздействие на типографское искусство за границей. Эти сто четыре книжечки ин-кварто, украшенные маркой в виде раковины морского гребешка, которую нарисовал Андре Дерен, спасли типографическую репутацию Франции именно в тот момент, когда все взоры были с восхищением обращены к книгопечатням немецким, английским, бельгийским и голландским. Никто об этом еще ни разу не упомянул, да и мне для такого признания понадобилось, чтобы мой типограф прославился как мистификатор.
Г-н Поль Биро, как человек поистине умный, был совершенно лишен тщеславия. Уверен, что и после того как стал знаменитостью, он остался таким же скромным, и гурманы из «Клуба Ста», которые имели честь его угощать, нашли в нем человека, столь же сведущего, как они, в гастрономии и без всяких признаков гордыни.
Мне довелось встречаться с г-ном Полем Биро и в период между изданием «Гниющего чародея» и изобретением «предтечи демократии», когда он стал известным журналистом. Он писал об авиации в «Пари-журналь», был главой отдела хроники в «Ла Франс», отдела новостей в «Опиньон», сотрудничал с «Эклэр» и продолжал заниматься делами своей типографии, где были напечатаны также книги Макса Жакоба.
В монастыре на улице Дуэ он оставался до самого конца, до его сноса. Хитрец, он, я думаю, дожидался, когда его выпрут оттуда; монастырь уже полным ходом рушили, негры-танцоры, издавна появившиеся там, уже исполняли свои пляски, а г-н Поль Биро, его милая жена и ребенок по-прежнему каждый вечер собирались в кругу семейственной лампы в келье, что служила им столовой.
Прославившись в журналистских кругах как мистификатор, Поль Биро был известен и среди представителей новой литературы и молодых живописцев как типограф.
В маленькой типографии на улице Тардье, где он обосновался, съехав с улицы Дуэ, были напечатаны первые книжечки Пьера Реверди, Филиппа Супо и набраны некоторые фигурные стихотворения из моего сборника «Кали-граммы». Книги, напечатанные Полем Биро, останутся в собраниях библиофилов.
Во время войны он был самым остроумным сотрудником «Бюллетен дез Арме де ля Репюблик». Умер он в 1918 го-ду, когда еще не смолк мрачный грохот «больших берт» и воздушных бомбардировок.