Стихотворения, не публиковавшиеся при жизни

ГОЛГОФА

А. А. Блоку

У желтой будки водопойной
С текучим краном
Скучает сторож - парень стройный
В кафтане рваном.

Гудя, рыча, мотор стремится,
Спешит прохожий,
И еле на мост воз тащится
С дубленой кожей.

Бреду, понур, своей сторонкой
В ползущем гаме,
Кривлю уста усмешкой тонкой
Навстречу даме.

Готовность жертвы тайно тлится
И сердце ранить,
Пока душа в цепях влачится,-
Но час настанет!

Сплету я терн и незабудки,
Прикрою очи,
Дождусь у водопойной будки
Прихода ночи.

Закинет тень в глухой проулок
Кривые руки,
Усталый воздух станет гулок,
Прозрачны звуки;

Зевнет старик, просящий хлеба,
И съежит плечи.
Мольбу творя, затеплит небо
Живые свечи.

Блеснет соцветностью узора
Бесплотных Лира,-
И взор поймет глубинность взора
Святого клира.

Войду в сугроб холодный, мшистый,
Воздену длани,
Подъемля к небу скорбно-чистый
Сосуд страданий.

И разолью слова прозренья
Священным зовом.
А даль сокроет их значенье
Глухим покровом…

К утру родят небес глубины
Слепые блики,
Застелят свет святой Дружины
Иные лики.

Венка цветов голубооких
Повянут гроздья,
Больное тело слов высоких
Пронижут гвоздья.

Как сон, у трона Саваофа
Померкнет Вега.
И крест взнесет моя Голгофа
В сугробе снега!

АВГУСТ

А. С. Акимовой

Еще в полях не прозвучали
Осенней сладости слова,
Но никнет жесткая трава,
И сизы дымки легкой дали.

Еще о жизни лес мечтает,
Окутан мантией глухой,
Но часто с ветки лист сухой
Нарядной бабочкой слетает.

Еще струится смех зеленый,
Как прежде, шепчет близкий бук,
Но облетевший черный сук
Прорезал край небес червленый.

Еще в полях не прозвучали
Осенней сладости слова,
Но скорбно никнет голова:
Я слышу зов моей печали.

***

  Я берегом реки иду неторопливо
За конским табуном по утренней заре.
У светлой заводи внизу поникла ива,
И сосны старые недвижны на горе.

У плеса жеребцы и матери с сосцами,
Набухшими к утру от ноши молока,
Срывая сочный злак, бренчат колокольцами,
Размеренно жуют и фыркают слегка.

За синею рекой, за дальними лесами
Возносит Аполлон свой блещущий колчан,
И тени длинными ложатся полосами
От кущ твоих священных, Пан!

Я встречу новый день игрою на свирели:
Дохнут уста мои и верная рука,
Коснувшись прорезей, рассыпет звуки трели
Чистейшей и простой, как эти облака.

О ИМЕНИ ТВОЕМ

Есть потаенные страницы
В душе раба пустых тревог -
В них несвершенного залог,
На них дрожат следы зарницы.

Когда же грохот колесницы,
Встревожив ночью мглистый лог,
Мне возвестит, что близок Бог,
И взмоют огненные птицы,-

И в озарении ином
Предстанут прежние сказанья,
Мгновений связь и боль желанья,-

Мой дух возносится над злом
И сладок трепет упованья
О светлом Имени Твоем.

ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА

Ложится сумрак легкий. В час восхода
Я вышел в путь. Клонил вишневый куст
Концы ветвей. Плыл запах, прян и густ
Под солнечным лучом, из огорода.

Не разомкнуть певцу иссохших уст.
О, увлажни уста больные, ода! -
Уходит день медлительного года,
А путь дневной был немощен и пуст.

Я сирый волхв над каменной стремниной,
Но стражем встану я стези Змеиной,
Лишь Млечная проляжет Борозда.

И мудрому почто земная мзда:
Дан ключ ему от Книги Голубиной -
Блестящая Вечерняя Звезда!

Странствия и приключения Никодима Старшего
ГЛАВА XXX

Лестница Актеона

Отрывок

"Что это со мной? - думал Никодим, уходя от послушника и Валентина,- спрашиваю всех без конца, а спросить не умею. Ведь Марфушин знает что-то и про Лобачева, и про маму, и про Арчибальда; гораздо больше про Арчибальда знает, чем сказал мне".
Никодим сошел с бугра вниз и остановился.
"Это все потому, что прямоты и твердости во мне мало,- продолжал он размышлять,- просто неприятно мне, когда Марфушин говорит о маме или Уокер о госпоже N. N.- неприятно, что это они говорят, сами неприятные мне. Другой на моем месте давно бы выспросил обо всем - а я не могу: язык не слушается. И зачем около меня вертятся все эти Лобачевы, Марфушины, Певцовы, Уокеры и прочие?
Мне трудно. Но неужели я на самом деле болен и Валентин прав? Нет, я не болен. Я только устал очень и потому еще больше устал и разбит, что сегодня так много плакал. Мне просто нужно выспаться хорошенько, и тогда все пройдет. Вот и пойду спать".
Чтобы привести последнее намерение в исполнение, следовало бы идти к дому, однако Никодим опять направился в лес.
Уже немного оставалось до вечера, хотя было еще светло. Но Никодиму казалось, что стемнеться может каждую минуту и лишь только стемнеется - он сейчас же встретит Уокера. Уокер будет глядеть на него из-за веток, как в тот день, когда они столкнулись на берегу озера у камня, но будет стоять неподвижно и лицо его - бледное, с пятнами крови,- покажется очень страшным.
"Не нужно бояться. Только не нужно бояться,- думал Никодим,- может быть, покойники и действительно ходят, но всякий страх можно стерпеть, всякую неожиданность признать, нисколько не подчиняясь ей притом. Ну хорошо: ты, мертвец, стой там, держи свою голову неподвижно или кивай ею, а я пройду мимо. Со страшным напряжением воли над своим страхом, но пройду. Потому что если я не сделаю этого напряжения над собою, то не смогу идти, упаду. А мертвец-то на тебя тут и насядет".
Сердце Никодима от таких мыслей и смутного ожидания холодело и учащенно билось: он придерживал его рукою. Лес становился гуще и темнее; Никодим шел очень знакомою и памятною ему дорогою - только не замечал этого.
"Где я?" - спросил он себя.
Осмотрелся. Да ведь это та самая лощина, в которой он когда-то с отцом увидел мертвого благородного оленя, и он идет по ней, но идет тропинкой, которую в прошлый раз почему-то не заметил.
Тропинка проложена не по дну лощины, а с краю ее и густо обросла папортником и другими высокими сочными травами; потому, когда станешь посреди лощины, тропинки не видно. Кроме того, она стелется все на аршин-полтора выше, чем проходит дно потока, и оно с тропинки кажется где-то далеко внизу.
А вот и благородный олень. Он лежит все такой же с самой весны, и даже смраду от него нет; глаза не помутнели, хотя смотрела из них смерть.
"Может быть, и олень лобачевского изделия? Деревянный, - спросил себя Никодим,- оттого и не портится? "
Морда оленя пришлась в уровень с лицом Никодима, когда тропинка кончилась, и Никодим должен был остановиться. Он потрогал рукою шерсть оленя: шерсть была настоящая.
В лесу в это время что-то зашуршало и треснуло сухим надломленным треском.
"Идет! - отозвалось в Никодимовом сердце; сердце сжалось от боли, и холод пробежал по поджилкам.- Спрятаться бы куда-нибудь", - было второй его мыслью, или, вернее, желанием сердца. "Подземелье дайте, подземелье мне нужно! - закричало сердце, забеспокоилось, заметалось. - Здесь должно быть подземелье!" Однако подземелья не было.
Но никто не вышел из лесу. Никодим постоял, прижавшись к отвесной стене обрыва, и осторожно отодвинулся. Прямо перед ним, в траве, переплетшейся с кустами, виднелись полусгнившие ступени лестницы; она вела на дно лощины. Никодим насчитал семь ступеней.
"Семь ступеней - семь цветов радуги,- сказал Никодим, и вместе ему стало холодно и лихорадочная дрожь пробежала по его телу,- красный цвет, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый",- пересчитал Никодим сначала в уме, потом по пальцам - будто и выходило, а как-то недостаточно верно, и нельзя было себя проверить. От этой невозможности проверить стало немного досадно.
"Если проходить одну ступень за другою,- думал Никодим,- что будет? Еще и вначале увидишь весь мир, но он будет красным. То есть не совсем красным; особенно: не по-красному красным - то есть так, как представляется мне с самого начала, - это и будет красным; ступень дальше - станет оранжевым, совсем по-новому. Еще дальше - желтый, опять новее прежнего, - и так далее: зеленым, голубым, синим, фиолетовым. Потом, когда станешь на землю, - мир будет настоящим, белым. Тогда можно будет торжествовать. Никто не знает, а эта лестница особенная. И не нужно, чтобы знали. Я один буду ходить сюда.
Потом дальше будет колодец, круглый, но такой, что только человек может влезть. Если бросить камень, через долгое время раздастся всплеск воды. Колодец очень глубокий, и в нем темно. Колодцы? Что такое колодцы? Насилие над землей. Она нужную часть воды несет открыто, на поверхности, а часть скрывает, таит, потому что нужно так. Но человек не довольствуется открытым. Он насильно докапывается до воды. Разве земля любит и может любить это?
Нет, это колодец без воды, сухой. Если бросить камень - раздастся стук, а не всплеск. И туда, на дно, можно спуститься. Только не стоит. Лучше сидеть смирно. Ах, надоело мне все!"
Никакого колодца под лестницей не было: его рисовало воображение Никодима, но зато над головой Никодима по гладкому краю обрыва виднелась надпись, сделанная размашисто синим карандашом. Часть слов была смыта дождями, а часть еще сохранилась, и хотя с трудом, но можно было разобрать следующие слова:
"…подобно… Актеону: он… моей жене… после… смысл и присутствие собственного сознания… представил… терпи…" Дальнейшие три строчки окончательно стерлись: только синие пятна от нажимов карандашом обозначали еще их путь.
Надпись была сделана рукою Никодимова отца, но Никодим надписи не заметил.
Сидя на камне и думая, он смотрел на большой кленовой лист, снесенный ветром на дорожку, из-под листа все старалась выбраться запоздалая гусеница, но не могла никак: ее что-то приклеило к листу. Пушистая, жирная - она извивалась, напрягала свои членики, поднимала желтую головку с черными пятнышками и своими усилиями даже шевелила тяжелый лист. Никодим безотчетно поднял ее вместе с листом, отделил от листа и посадил на куст; лист, выпущенный Никодимом из рук, полетел на дно лощины, кружась в воздухе. Темнота быстро надвигалась, и становилось холодно. Никодим встал и пошел домой.
Он выбрал дорогу напрямик через лес и в темноте сбился с пути. Проблуждав час по меньшей мере, он заметил приветливо мелькнувший огонек и пошел на него.
Огонек вывел его на прогалину, все на ту же прогалину, на которой он был сегодня уже три раза,- к телу Уокера.
Понятые сидели у костра; лица их ярко освещались огнем, но Никодима в темноте они не могли заметить. Ступал же он по земле очень тихо.
Понятые разговаривали. Младший говорил старшему:
- Что ты думаешь - все эти Ипатьевские испокон веку с нечистой силой возились. Сам знаешь, она-то сама к таким напрашивается спервоначалу, а потом свяжутся и так понравится, так понравится - водой не разлить.
- Полно к ночи-то говорить всякое,- зевнув и крестя рот, ответил второй понятой.
- А вот наши видели на покосе прошлым летом, как лобачевский-то управляющий ее гнал. Она бежит-бежит, присядет, да потом, как заяц, и сиганет с одного маху через поляну.
- Полно тебе! - сказал опять второй усовещивающим голосом. - Никто как Бог один.
- Перекрещусь - не вру,- заговорил первый, горячась.
Но в это время из мрака перед понятыми выросла фигура Никодима. Они вскочили испуганные, дрожащие. Может быть, им показалось, что это была и душа покойника.
Но они тут же признали Никодима. Однако появление его их опять и удивило и устрашило, должно быть. Они перестали разговаривать.
Старый понятой потом сказал Никодиму, стоявшему молча:
- Не к добру это, барин, что вас все сюда ведет. Нехороша примета.
- Я заблудился,- ответил Никодим, и вышел на огонек. Теперь пойду к дому. Пора спать.
Он говорил спокойно, немного усталым голосом, но словно ему не было никакого дела, что здесь, рядом, лежит труп Уокера.
- Страшновато,- заметил молодой,- я не пошел бы один. Кто его знает: за каким кустом стоит. А вдруг схватит.
- И что ты, Федор, сам на себя страх наводишь,- сказал старый понятой, но таким голосом, что чувствовалось, что он боится еще пуще, чем его товарищ.
- Ничего не страх,- ответил тот излишне бойко и развязно,- а только барину хороший совет даю. При последних словах и у молодого застучали зубы.
Никодим знал, что ему нужно торопиться домой, но от всех этих слов на сердце и у него стало жутко. Он стоял и не решался пойти.
Только сделав очень большое усилие, он шагнул в сторону и скрылся во мраке.