Отрывок из книги.

В глубь фантастического

II. Обращение к эмблеме.

... Эмблема, таким образом, представляет собой самый сложный и наиболее высокоорганизованный из всех языков: он вбирает в себя, резюмирует и превосходит все остальные языки. Изображение - уже не подражание природе, не пустое воспроизведение предмета. Оно не представляет предмет, и потому будущее осуждение Паскаля ему не грозит. Оно ведет, указывает, назидает и направляет если не к Божественному, то, по меньшей мере, к чистой Идее.
Такой способ мышления, или, во всяком случае, способ изложения мысли может породить свое образное воплощение. Так, Чезаре Рипа в "Иконологии" (1593) изображает "Загадку" как таковую в виде человека в маске, накрытого редкой сетью, в правой руке держащего веревку, а в левой персик. У его ног сидит сфинкс. Рипа поясняет, что его задачей было создать представление об аллегорическом, двусмысленном, тревожном. Загадка - это темная аллегория: отсюда узлы веревки и сетки. Фрукт означает остроту ума, ибо персиковое дерево происходит из Персии, а персы славятся своей изобретательностью. Сфинкс напоминает об истории иероглифов. Эмблема есть изображенная загадка. Итак, эта эмблема предстает как загадка о загадочном*. Искусство аллегории достаточно тонко, чтобы выразить себя. Круг замыкается.
Параллельно этому "фантастическому посредством метафоры", производному от эмблем, развивается "фантастическое по смежности",...

* G.R.Hocke. Die Welt als Labyrinth. Hamburg, 1957. P. 54-55, fig. 46. P. К

IV Фантастическое неизбежное и логическое

Кто не знает гравюр, нередко приписываемых Тициану, которыми иллюстрирована "Fabrica" Везаля? Небрежно облакотившись на надгробие скелет размышляет над человеческим черепом, как будто смерть даровала ему досуг и вкус к размышлению именно о смерти. Его поза грациозна, чуть неестественна. Гладкие кости кокетлево скрещены, что придает ему приятно непринужденный вид, несомненно подходящий для этой тщеславной медитации. Скелет-землепашец, опершись на лопату, вкушает миг отдыха. Третий персонаж явно удручен: он подпирает обеими руками поникший череп. В своей озабоченности он точь-в-точь напоминает живого человека, думающего, что только смерть может избавить его от хлопот...

Остается догадываться, почему в подобных материалах, вся ценность которых заключается в точности, проглядывает больше подлинной таинственности, чем в самых бредовых выдумках какого-нибудь Босха. Со своей стороны, я снова стал бы исктаь причину в том факте, что стойкое фантатсическое  не связано с элементами, внешними по отношению к миру людей, будь то причудливые монстры, инфернальная фауна, вторжение гротескных или зловещих демонических существ. Фантастическое порождается  противоречием, которое относится к самой природе жизни и создает тщетную, но волнующую иллюзию, будто граница, отделяющая жизнь от смерти, на время уничтожена.

I На подступах

Приведу пример, более редкий и смелый, когда впечатление тайны создается просто оптической игрой, а точнее деформацией, связанной с подчеркнутой или искаженной перспективой. Так, в картине Гольбейна "Послы" источником фантастического становится смелая анаморфоза. Полотно построено ка кгерб. Два торжественно-статичных персонажа в парадных одеждах будто держат щит, полю которого соответствует стеллаж, где демонстрируется коллекция приспособлений и предметов, символизирующих чнловеческие знания и свободные искусства. При всей торжественности композиции, в целом в ней не было бы ничего особо удивительного, если бы не одна деталь: чтуь выше уровня пола, вытянувшись в наклонном положении вопреки закону тяготения и, очевидно прочим законам природы, отбрасывая неправдоподобную тень, в воздухе зависло некое тело, непохожее ни на один известный предмет. Сановники, глядящие прямо перед собой, не замечают объекта-фантома и соответственно не обнаруживают ни малейшего беспокойства по этому поводу.

Картина полна интенций и намеков, весьма удачно поясненных Ю. Балтрушайтисом. Приведу его главную гипотезу. Картина рассчитана на последовательную смену двух осей восприятия. Она была написана с тем, чтобы занять место в глубине большого зала, прямо напротив входной двери, причем нижний край рамы должен был находиться примерно на уровне человеческого роста. Входящему сначала видны (кроме боковых фигур посланников) только выставленные в центре аотрибуты и эмблемы знания. По мере приближения к полотну продолговатое пятно, сперва, возможно, не замеченное, приобретает некоторую значимость и наконец притягивает взгляд. Теперь уже посетитель видит только этот предмет, который кажется ему все более необычным и загадочным.

В большом зале, как и в дольнем мире, вечно оставаться невозможно. Наступает момент прощаня. Тогда гость направляется к единственному выходу, его ожидающему: к двери, прорезанной стене, на которой висит картина, и расположенной слева от нее. Переступая порог, он бросает последний взгляд на непонятное полотно. С этого места, находясь почти в одной плоскости с картиной, он смотрит направо вверх на вытянутое по диагонали тело - и тут оно непосредственно предстает глазу под единственно нужным углом, ка ки рассчитывал живописец. Рисунок внезапно выправляется, и теперь с полной ясностью явлен изображенный художником череп, центральный элемент герба смерти, зримый лишь в тот миг, когда тускнеют и практически исчезают из поля видимости блеск и почести, мудрость и знание. Это зрелище заставляет почувствовать безграничную власть небытия. Подмена точки схода несет самое высокое поучение. Мне кажется, ни одна картина, полностью раскрывая свое содержание, не перевертывает вот так взгляд зрителя, сталкивая его с очевидной переменой, соответствующей самому смыслу произведения.

 ...

Отрывок из книги.

Отражённые камни

Введение в минералы


Камни стары: старше жизни, старше человека, которому они дали материал для первых орудий, первого оружия. И для укрытий, святилищ, могил, не говоря уже о решающей искре, исторгнутой из строптивого кремня. До камней не было ничего - лишь геометрия пустых пространств. Звезды, рождаясь, сложены минералами, а когда они гаснут, истощив запас жизни, то лишь снова становятся инертным веществом, изгнавшим все, что трепещет и дышит, все непрочное и преходящее. Они вновь обретают свою устойчивость, свою суровую основу: хронологию, в сравнении с которой любая долговечность - только миг.
В бесчисленных породах - конгломератах случайного и локального - развернута целая гамма возможных различий. Напротив, ряд химически определенных, однородных минералов с правильной, специфической, незыблемой структурой атомов лег ко исчерпывается. Их количество раз в двадцать пре вышает число элементов таблицы Менделеева, кото рых немногим больше сотни. Кажется, это почти ничто рядом с тремястами пятьюдесятью тысячами описанных видов жесткокрылых или ста двадцатью тысячами известных видов бабочек.
Минералы и горные породы представляют собой неподвластный времени театр, где последний актер трижды обходит сцену, прежде чем ее покинуть Впрочем, эти высокие шедевры сценографии явлены в их выразительной наготе только там, где продол жение жизни невозможно: на ледяных вершинах или в пекле и ночном холоде пустынь. Непогода, тектонические взрывы, непрерывное выветривание продолжают формировать ландшафты, которые эфемерному узурпатору кажутся воплощением вечности. В остальном почти все по-прежнему скрыто от взгляда в толще земных недр.
Я не устаю перебирать камни, один за другим. Абстрактные призмы кристаллов (они, как и души, не отбрасывают тени) дарят мне чудо гладкой, прямолинейной, незамутненной прозрачности: твердость, порядок, пустоту и блеск - все сразу. Летучая ртуть раскрывает передо мной чудо замерзшего и жидкого металла. Темное зеркало обсидиана порой удерживает в сумрачном плену пойманную радугу. Дендриты марганца в известняке, в кремне, даже в непроницаемом кварце копируют и превосходят изяществом филигранную изрезанность хвощей и плаунов. В сероватых агатовых ядрах таятся ледовые завесы, планы симметричных крепостей, лесные пожары, обильные искрами и пеплом. В толще яшмы, гранита, слюды рассеяны повторяющиеся знаки непонятного алфавита. Самые невообразимые рисунки не противоречат простоте божественной геометрии. Галенит сложен кубами, флюорит - октаэдрами, кальцит представляет ромбоэдр, пирит - пентагондодекаэдр. Наконец, сильнее, чем любая другая фигура, удивляет своей предельной строгостью совершенный треугольник - тот, что всегда сопутствует турмалину или бесконечно отражается на поверхности железного блеска.
Мне кажется тогда: науке не измыслить точности, бреду не создать фантазии, искусству не добиться гармонии и смелости, которыми не обладали бы в зародыше, в идее или в несомненной и великолепной законченности структуры, формы, рисунки камней.
Минералы - исходный запас, основа существования всего, что способно растворяться, истощаться и рассеиваться, - включая, быть может, откровения грезы и головокружительный восторг. Минералы убеждают меня: фантазия - лишь одно из мыслимых продолжений материи.
Я бы не спешил занести в разряд мудрых речений поговорку: "несчастный, как камни". В самом деле, где найти покой более невозмутимый, речь более лапидарную, славу, построенную на более прочном фундаменте?
Камни, даже в манере письма вы даете мне обра-аец: чужой, лаконичный, твердый.