Открытие логики живого

Почти четыре года интеллектуальная Франция обсуждает роман Лорана Бине «Седьмая функция языка», только что ставший доступным русскому читателю. Это обычный детектив с артефактом, редкой вещью, вожделенным предметом поиска преступников и следователей. Только вещь эта не драгоценность, а какая-то функция языка, помогающая не просто осмыслять предметы, но вскрывать их изнаночную сторону и тем самым влиять на них. Как и положено в хорошем детективе, все герои, а это лучшие французские философы, оказываются хоть на время заложниками собственных страстей, наговорив много лишнего там, где не следовало.

Семиотика - наука о знаках и значительном. Только семиотика знает, как дорожный знак, слово или телесный жест создают систему понимания. Почему мы, видя дорожный знак «кирпич», думаем не о строительных кирпичах, а о запретах? Вопреки Бине, семиотика никогда не вскрывает изнанки вещей, ей достаточно того, что сообщают сами вещи: что кирпич не только лежит, но и мешает движению.
Как философское учение семиотика возникла в начале ХХ века благодаря американцу Ч.-С. Пирсу и швейцарцу Ф. де Соссюру, но как профессиональное занятие она, как и кибернетика, развивалась в эпоху холодной войны. На первый план исследований тогда вышли безупречная передача информации, сравнение простых и сложных систем, объективные ограничения естественных (переданных нам природой) знаков. Но если безупречная работа знаковой системы изучалась систематически, способствуя развитию программирования, то способность видеть в природе знаки и руководства к действию долгое время была на втором плане. Только в 1980‑е годы острота экологических проблем заставила видеть в природных знаках нечто большее, чем просто симптомы, заставила понимать специфику природы как системы. В 2018 году случился ренессанс этой биологической семиотики.
Так, вышедшая прошлым летом книга канадца Марселя Данези «О сигаретах, высоких каблуках и других интересных вещах» сразу стала бестселлером в англоязычных странах и обязательной для цитирования специалистами. Данези, пишущий в год не меньше книги, видит в семиотике науку, не просто помещающую вещь в систему, но необычным образом сочетающую вещи. Почему сигарета была некогда модной, как и высокий каблук? Версия Данези проста: эти вещи входили в сценарий ухаживания. Курящему мужчине было легче завести разговор не напрямую, а как бы косвенно, в клубах дыма. И женщина на каблуках отвечала на внимание как бы пританцовывая и сохраняя интригу. Мы знаем брачные танцы птиц и зверей, но в человеческом мире на место инстинкта становится распознавание признаков и значений, употребление искусственных вещей как орудий для совсем новой игры.
А легендарный журнал Тартуского университета «Труды по знаковым системам», основанный Юрием Михайловичем Лотманом, посвятил один из выпусков 2018 года тому, что произошло в экологической семиотике за последние десятилетия. Калеви Кулль в нескольких статьях подробно анализирует работы Умберто Эко тех лет, в частности доклад о собачьем лае. Все мы знаем Эко-романиста, и его исследование собачьего лая, по сути, роман об истоках культуры.
Эко говорил, что в классической философии, от Платона до Декарта, человеческие знаки, причастные логосу (социально значимому смыслу), отличались от знаков, которые друг другу подают животные. Ведь цель животных - поиск пищи, поддержание самих себя, а не создание новых смыслов. Но в эпоху барокко, писал Эко, отношение к животным поменялось, потому что все знаковые системы стали рассматриваться как производящие смысл. Гербарий или египетская стела, каталог кофе и китайская Книга перемен для ученого эпохи барокко вроде Атанасиуса Кирхера равно производители смысла. Тогда и собачий лай осмыслен и вполне может быть признан языком, и, более того, многозначительным, раз собака может сказать словом «гав» больше, чем мы говорим целыми долгими разговорами. Собаке не надо лаять целый день, как нам целый день приходится говорить, значит, лай содержательнее наших речей! Но тогда как быть с тем, что этот лай угрожает, но ничего особо не сообщает? Философия того времени решила, что собака просто хочет жить и есть, но ее зверская природа прорывается среди тех знаков, которые обозначают ее желания, как бы проступает в этих «разрывах» ее естественных желаний. Некоторые мыслители даже считали, что животные одержимы дьяволом из-за греха Адама, а некоторые - наоборот, что они слишком хорошо помнят рай и поэтому из-за тоски не могут не быть такими сердитыми. Но тогда «гав» - это не сверхзнак, а, наоборот, недознак.
Эко как мастер детектива очень точно почувствовал, что самое главное говорится не в «словах», а в разрывах между словами, как улика незаметно прячется между вещами. Кулль тонко замечает, что это не просто разрыв, а перебивание разговора. До того как «гав» стало сверхсловом или невнятным шумом, собака перебила наши размышления о ней этим «гав», наподобие того как в Евангелии петух пробудил совесть апостола Петра, до этого маскировавшего словами свое знакомство с казненным Иисусом. Получается, что сначала мы испытываем потрясение или страх при встрече с живым, а потом уже определяем, где невнятный шум, а где более чем полновесное «слово».
Константино Мармо в этом же выпуске «Трудов по знаковым системам» вспомнил, как Эко вез его на машине в Болонью: как раз эта поездка была полна потрясения и страха. Эко гнал со скоростью на грани превышения, забывал включать поворотники, принуждая автомобиль к шуму и ярости. Более того, Эко часто отрывался от руля, чтобы зажечь сигарету, и его сигарета плясала зажженным огнем очарования. Так Эко своей манерой вождения сказал больше, чем докладом, показав, как яростный лай или агрессивная манера вождения вдруг может перейти в очаровательность предельного лаконизма - важно только немного испугаться вначале. Тогда понятнее и как связаны брачные танцы животных и флирт с каблуками и сигаретой после страхов Первой мировой войны.
Память о мировой войне заставляет нас вспомнить эпизод из жизни семейства русского поэта Вячеслава Иванова, переселившегося в Италию через несколько лет после революции. Когда он и его семья перешли в католичество, то, по воспоминаниям дочери поэта, праздник обернулся легким нонсенсом: случайная собеседница предложила присмотреться, кто из прохожих возле храма на какое животное похож. Резкая перемена жизни позволила увидеть уже не характерные признаки людей, толкуем ли мы их биологически или социально, но важность и значительность даже самых провокационных знаков.

«Учительская газета», №23 от 4 июня 2019 года

Говорить о французском постструктурализме так, чтобы это было понятно не исходному литературоведу, а гораздо более неподготовленному читателю, всегда довольно сложно хотя бы потому, что сам постструктурализм изначально интересует некоторая разрозненность, разделенность и фрагментарность всего — в противоположность структурализму. В постструктурализме же нет единой, единственной теории, а есть совокупность множества блестящих (и довольно туманных одновременно) мнений, каждое из которых — фрагмент во фрагменте огромной, разобщенной, не поддающейся соединению в целое системы.

Поэтому Лоран Бине как писатель, кажется, совершил невозможное. Из вот этого бурного и намеренно стремящегося в разные стороны течения он вытащил не просто общую историю, а историю такую, которая понравится — ну ок, если не совсем неподготовленному читателю, то читателю искренне книжному, искренне увлеченному, который всегда подходит к роману как к слоеному торту, памятуя о заветах великого Умберто Эко: хороший роман можно прочитать пять раз и каждый раз это будет новый роман.

Так вот, «Седьмую функцию языка» можно прочитать как минимум раза три. Во‑первых, это увлекательный триллер о том, как при таинственных обстоятельствах гибнет известный ученый, а полицейский, расследующий это дело, внезапно оказывается втянутым в странный, подчеркнуто интеллектуальный, мир, люди в котором готовы жертвовать частями тела ради риторических побед. В пару себе он нанимает Шерлока Холмса из местных интеллектуалов — сыщика-толмача, который всю дорогу переводит инспектору (и читателю тоже) с языка постструктуралистов на человеческий и тоже переживает некоторые невероятные приключения.

Во-вторых, это роман, который можно сверять с «Википедией» как часы — не в плане банальности, а в плане его вписанности в реальные события: от смерти Барта до взрыва на миланском вокзале. Это своего рода спекулятивная докудрама, где в некоторых местах размывается грань между историями: реальной и нереальной.

Ну и в-третьих, это роман для своих, для книжных червей и филологов, отдельное удовольствие которым доставят щедро разбросанные по тексту «пасхалки»: вымышленный персонаж Моррис Запп из романа Дэвида Лоджа «Академический обмен», который кратко появляется в тексте, аспирантка Донна, мечтающая устроить настоящую вакханалию на кампусе, Юлия Кристева как тайный агент спецслужб и Роман Якобсон как deus ex machina.

В общем, это тот самый тип нескучного интеллектуального романа, которого всегда подспудно ждешь, потому что это всегда богатое и многостороннее чтение, и этим летом мы такого романа, кажется, дождались.

Esquire

РОМАН РОЛАН ЛОРАН

Ученик Ролана Барта Антуан Компаньон писал о своем наставнике: «Ролан, не знаю толком почему, стал персонажем художественной литературы даже в большей мере, чем Сартр, Фуко или Арагон, которого тоже сбила машина. Может, потому что он не умер на месте, потому что сначала его жизни вроде ничего не угрожало, затем — потому что несколько недель он оставался между жизнью и смертью, как будто в этом осталась какая-то тайна». На русском языке вышла книга Лорана Бине, который в смерти великого семиолога также видел тайну и решил ее в самом неожиданном ключе — фарсовом.

В «Седьмой функции языка», безумной пародии на жизнь французской богемы, гибель Барта объясняется политическим заговором, работой КГБ и существованием тайного международного сообщества (почти иллюминатов). В этой истории Барт в момент столкновения с фургоном имел при себе загадочный документ, пропажа которого становится вопросом государственной безопасности. Расследование дела поручают детективу Байяру — знатоку своего дела и полному профану во French theory, поэтому для успешной работы он находит себе напарника — молодого преподавателя Симона Херцога, который объясняет полицейскому тонкости модной философии.

Самое удивительное в этом тексте — простота его грубости. Сюжет, который крутится вокруг Романа Якобсона, Мишеля Фуко и Жака Деррида, казалось бы, заранее определяет пути романиста — или любование собственной эрудиции, или авангардистские упражнения в нечитабельности, однако произведение Бине предельно ясно и доступно, а все шутки — до нелепого примитивны. Мощный эффект романа рождается именно в столкновении нелепых гэгов с высоколобым интеллектуализмом: сложно не засмеяться (хотя бы в качестве защитной реакции), представляя страпонящую одного из главных героев Джудит Батлер, накуренную Юлию Кристеву или Бернара-Анри Леви, который нагло уводит любовницу у Жака Лакана. Строго говоря, смерть Барта сама является черной шуткой — переходя дорогу, семиотик мог бы повнимательнее смотреть на знаки. Секс, наркотики, тупая жестокость: вот основные темы, на которые шутит Бине, и работает это безупречно — я долго боролся с собой, чтобы не озаглавить рецензию емкой формулой детектива Байяра «Долбаные мудрилы-педрилы».

Сборище желторотых фанов вокруг типа в лиловых сапогах скандирует: «Спиноза вздрючил Гегеля! Спиноза вздрючил Гегеля! Диалектику в жопу!» У выхода Байяр и его новый напарник пропускают отряд маоистов, собравшихся, по-видимому, отутюжить этого Спинозу с криками «Бадью за нас!».

Сохраняя внешнюю простоту изложения, Бине тонко играет с формой. Шерлокхолмсовские методы подменяются семиотикой — складывать в голове паззлы предстоит непрофессионалу Симону Херцогу, а не расследователю. Детективная часть истории потихоньку размывается: заказчики убийства становятся ясны внимательному читателю достаточно быстро, а оставшаяся после этого интрига не держит сюжет, отходит на второй план.

Постепенно автор растворяет роман как таковой — после чтения поструктуралистов невозможно утверждать, что этот жанр еще существует как специфичная форма художественного мышления. «Седьмая функция языка» не ломает романные законы лишь потому, что их уже давно уничтожили, и Бине воссоздает старую форму со всеми следами трупного разложения. Рассказчик здесь объявляется только для того, чтобы подчеркнуть условность происходящего и указать, что ему все равно на детали сюжета, историческая достоверность, сначала аккуратно поддерживаемая, быстро летит к чертям, а действующие лица ведут себя не как герои, а как бумажные фигуры — в их реальность невозможно поверить, даже разглядывая фотографии прототипов.

Особенно удачным орудием жанрового терроризма становится как раз Херцог. Где-то в середине своих безумных приключений, он, будучи талантливым семиологом, начинает выстраивать происходящее в структуру и осознает, что является героем романа. С этого момента он анализирует текст, в котором находится и пытается использовать жанровые клише для достижения успеха. Во вставной новелле вдруг появляется фигура Сервантеса, который рифмуется с Херцогом увечьем руки. Создатель «Дон-Кихота» своим присутствием напоминает о том, что деконструкция романа в европейской литературе ведет отсчет чуть ли не с первых представителей жанра, и ее апофеоз в XX веке — дело закономерное. «Седьмая функция языка» — это роман postmortem, легко смиряющийся с собственной дискретностью и с удовольствием поддающийся разложению извне.

В этой истории есть одно темное место, оно же — отправная точка: обед Барта с Миттераном. Эпичный спектакль, которого вроде и не было. Но ведь был же... Жак Байяр и Симон Херцог не знают да так и не узнают, что же произошло в тот день, о чем там говорилось. Им даже в список приглашенных не заглянуть. А вот я, пожалуй, попробую... В конце концов, все — дело техники, я знаю, как действовать: опрашиваем свидетелей, сравниваем, отметаем ненадежные показания, сопоставляем предвзятые воспоминания с реальностью Истории. Как говорится, кто ищет... Ну, сами знаете. Что-то произошло в тот день. С двадцать пятым февраля 1980 года еще не все ясно. Хорошо, что это роман: здесь все поправимо.

Магическим образом вопросы этики даже не возникают — очевидно, что автор сильнее любого критика влюблен в описываемую эпоху и творит панегирик, а не памфлет. Бине не устает напоминать: интеллектуалы, поднявшие на знамена фразу Барта «язык — это фашист», и не задумывались о том, чтобы никого не обидеть. Критическая теория ценна не туманностью языка и сложностью конструкций, а витальностью радикализма, пропитывающего самые абстрактные ее умозрения.

Автор книги безудержно стебется, но при этом изображает интеллектуалов панками, а возможность побыть рок-звездой для гуманитария и была главной ценностью боевого периода постструктурализма. Седьмая функция языка, листок с описанием которой и стал макгаффином, — это артефакт, олицетворяющий ценность гуманитария для общества, мечту филологов «быть полезными». Чудовищный спад роли интеллектуалов в обществе, начавшийся примерно со смертью Барта, — вот кризис, вызвавший к жизни меланхолию Бине, ведь его роман по-настоящему меланхоличен.

В отличие от ностальгии, меланхолия не является желанием вернуть прошлое, но проблематизирует сам факт прошедшего времени. По словам замечательного эссеиста Владислава Дегтярева, «меланхолия — очень взрослое чувство, ведь мы далеко не сразу смиряемся с мыслью о том, что прошлое прошло, что есть вещи невозвратимые и невосстановимые. Однако сделав это открытие, мы неизбежно встаем на путь взросления». Роман Бине посвящен не людям, а времени — и поэтому «Седьмая функция языка» пронзительно трагична, парадоксальным образом напоминая высший образец скрытой меланхолии, Camera lucida самого Барта. Философ в своем трактате пытается прожить фотографию, чтобы коснуться умершей матери, а прозаик в романе лапает идолов French theory в поисках утраченного времени.

Пробудить неуступчивую реальность (к чему призывают последние строки Camera lucida) постструктуралистского периода нельзя через этичные и аккуратные воспоминания, точно так же недостижима она через непонятные новому поколению отголоски тогдашних полемик. Перетрахав и обкурив всех уважаемых людей из учебника по теории литературы, Бине рассказал о контексте их умствований больше, чем тот самый учебник. Издевательское оправдание автора на задней обложке «Я не убивал Ролана Барта!» очень справедливо: он оживил и его, и «эти ахи да охи, вздохи / занимательнейшей, увы, эпохи».

Журнал «Прочтение»

«Седьмая функция языка» Лорана Бине — детектив об убийстве Ролана Барта. Загадочный роман про французскую богему, который рассмешит любого филолога

Литературный критик Галина Юзефович рассказывает о романе французского писателя Лорана Бине «Седьмая функция языка» (Издательство Ивана Лимбаха, перевод А. Захаревич). В нем детективы расследуют внезапную гибель философа Ролана Барта и познают жизнь высшего света, больше похожую на фарс.

В конце февраля 1980 года великий мифолог, семиотик, философ и литературный критик Ролан Барт был сбит грузовиком возле собственного дома, и месяц спустя, так и не оправившись от полученной травмы, скончался в парижском госпитале Сальпетриер. Этот общеизвестный факт становится отправной точкой для «Седьмой функции языка» Лорана Бине — лихого постмодернистского действа, виртуозно балансирующего на протяжении пятисот с лишним страниц на стыке классического детектива и вдохновенного филологического капустника.

Барт попал под колеса грузовика, возвращаясь со встречи с Франсуа Миттераном — кандидатом в президенты от партии социалистов (его политическая звезда достигнет зенита уже на ближайших выборах, но пока в возможность успеха никто не верит). Выяснив это, полиция в лице комиссара Байяра, скучного и грубоватого обывателя консервативных взглядов, решает навести справки — и приходит к поразительным выводам. Судя по всему, Барт стал жертвой покушения: при себе у философа имелся некий документ, бесследно исчезнувший сразу после аварии. Следствие выясняет, что этот документ, описывающий загадочную «седьмую функцию языка», похоже, обладает какой-то магической силой — недаром за ним тянется целый шлейф убийств и охотятся спецслужбы сразу нескольких стран. 

В поисках разгадки произошедшего Байяр пытается проникнуть в круг друзей Барта — ученых семиологов, занудных лингвистов, модных философов, надменных психоаналитиков, самовлюбленных писателей и болтливых журналистов, наперебой стрекочущих на своем «ролан-бартском» диалекте, в котором слова короче, чем «интертекстуальность» и «дискурс», считаются междометиями или частицами. Отчаявшись понять, что же все эти умники несут, и что за чертовщина творится в их среде, Байяр решает найти себе помощника — им становится молодой аспирант Симон Херцог. Херцог подкупает сыщика тем, что, отчаявшись толком объяснить, что же такое семиотика, переходит на доходчивый язык примеров. Совершенно по-шерлокхолмсовски интерпретируя скрытые во внешности Байяра «знаки» (дешевый костюм, мятая рубашка, манера держать под контролем дверь, след от обручального кольца), раскрывает всю подноготную сыщика от недавней смерти напарника до распавшегося второго брака. 

Вместе Байяр и Херцог (очень скоро становится ясно, что его инициалы — SH — неслучайны, и в их тандеме Холмс — именно Херцог, в то время как тугодуму-Байяру уготована роль Ватсона) погружаются в мир парижской богемы, политических интриг, гомосексуальных оргий, секретных операций, тайных обществ, международных заговоров, погонь, перестрелок, научных конференций, веселого безумия и академического балабольства — иногда вполне серьезного и даже познавательного, иногда откровенно пародийного. 

Про роман Лорана Бине нужно понимать две важные вещи: во-первых, если у вас в анамнезе нет какого-никакого гуманитарного образования, вам, скорее всего, будет не слишком смешно (зато если оно у вас есть, местами вы будете хохотать в голос, а еще получите колоссальное удовольствие, разгадывая многочисленные авторские шарады, узнавая цитаты и считывая культурные отсылки). А во-вторых, если вы надеетесь на сколько-нибудь правдоподобное развитие детективной интриги, то надеетесь вы напрасно. Гротеск и абсурд будут только нарастать, а вместе с реальными историческими персонажами (в диапазоне от Мишеля Фуко до Донны Тартт и Умберто Эко) на сцену выйдут персонажи литературные — так, отправившись на научную конференцию в Америку, Байяр с Херцогом попадут на доклад Морриса Цаппа, героя романа Дэвида Лоджа «Академический обмен». И хотя в конце концов тайна смерти Ролана Барта все же будет раскрыта, ни о каком соответствии классическому детективному канону речи в данном случае быть не может: сюжет петляет, совершает немотивированные повороты и в результате сводится то ли к фикции, то ли к фарсу. 

Читатель будет ошарашен тем, как вольно — чтоб не сказать панибратски — Лоран Бине обращается с классиками французской мысли и иконами политического истеблишмента — как мертвыми, так и живыми. Психоаналитик и писательница Юлия Кристева у него работает на болгарские спецслужбы (этот факт парадоксальным образом позднее подтвердился), философ-постструктуралист Мишель Фуко развратничает с юными жиголо в бане, Умберто Эко болтлив и эгоцентричен как глухарь на току, политик Франсуа Миттеран — зарвавшаяся посредственность (а в прошлом едва ли не палач), романист и эссеист Филипп Соллерс претерпевает унизительную кастрацию, да и все остальные герои выглядят в лучшем случае комично, а в худшем — отталкивающе. 

Однако парадоксальным образом роман Бине не вызвал во Франции не только судебных исков (как это скорее всего случилось бы у нас, вздумай кто-нибудь так же искрометно шутить по поводу отечественных духовных скреп), но даже сколько-нибудь заметного общественного недовольства. И причина этого довольно проста: «Седьмая функция языка» — это вне всякого сомнения роман о счастливой эпохе, буквально лучащийся любовью к ней и ко всем без исключения ее обитателям. Рубеж 1970-х и 80-х — время торжества левых идеалов, романтическая пора надежд, озарений и прорывов. И Бине — убежденный левак, как и большинство европейских интеллектуалов — совершенно очевидно ею зачарован и пленен. И эта безусловная любовь — не исключающая, впрочем, незамутненной ясности взгляда — разом снимает все возможные этические претензии к роману и оправдывает ядовитую авторскую иронию.

25 февраля 1980 года, когда еще были живы и Высоцкий, и Леннон, и Джо Дассен, Ролан Барт, знамя и жупел новейшей французской философии, выходит из Collège de France… и попадает под фургон, развозящий одежду из прачечной. И через месяц умирает в больнице. Эта нелепая смерть 64-летнего интеллектуала так потрясла все его окружение, что немедленно породила разнообразные теории заговора: не может ведь быть, чтобы сам Ролан Барт, объявивший «Нулевую степень письма» и провозгласивший «Смерть автора», нашел свою смерть потому, что кто-то торопился развезти заказы из прачечной!
Эти-то теории и собирает в своем новом романе лауреат Гонкуровской премии Лоран Бине. Ну разумеется, Барт погиб не просто так: его смерть была связана с обладанием неопубликованной рукописью русского лингвиста Романа Якобсона, в которой описывается магическая функция языка — знание которой дает власть над сознанием человека, что уж там говорить о такой мелочи, как предстоящие во Франции президентские выборы. А среди возможных убийц и заказчиков убийц — Мишель Фуко, Жак Деррида, Жиль Делез, Юлия Кристева…
Если эти имена вам не просто что-то говорят, но вы в состоянии связать их с той или иной философской концепцией, то вы получите от книги особое интеллектуальное удовольствие. Если нет — тоже ничего страшного: перед вами закрученный детектив в европейских ретродекорациях. Не обязательно же понимать разницу между разными направлениями средневековой схоластики, как понимает их сам Умберто Эко, чтобы наслаждаться «Именем Розы». А Бине не скрывает, что его роман — своего рода почтительная пародия на давешний краеугольный камень литературного постмодернизма.

Выбор шеф-редактора, сайт «Год литературы»

25 февраля 1980 года легендарный ученый-семиотик и писатель Ролан Барт попал под колеса грузовика и спустя месяц скончался от полученных травм. Смерть Барта стала результатом несчастного случая, но ведь реальность — не детектив, не так ли? «Жизнь — не роман» — с этих слов начинается книга «Седьмая функция языка» — бодрое турне по Европе восьмидесятых с ее политическим цинизмом, закрытыми клубами и интригами спецслужб, приправленное едкой сатирой на ключевые фигуры лингвистики и философии окончания века и бойкой детективной интригой, в центре которой — загадочный документ, составленный главным филологом мира и позволяющий овладевать мыслями и душами людей.

От Лорана Бине меньше всего ожидаешь такой постмодернистский аттракцион с шутками и игрой в классиков. В дебютном «HHhH» он ратовал за ответственность романиста и документальную точность описания событий: даже посвятил отдельную главу подробному разбору того, почему «Благоволительницы» Джонатана Литтелла в этом плане — плохой роман. В «HHhH» фигура сурового автора возвышалась над повествованием, а тут ты сперва удивляешься, куда же он подевался? И все же Бине на месте: легкий конспективный стиль, показывающий, что роман — не реальность, идеально подходит для книги, иллюстрирующей собой идеи теоретиков постмодернизма. Впрочем, дело не только в идеях: даже если имена Альтюссера и Байяра читателю ни о чем не говорят, ему все равно будет интересно провести пару вечеров с отличным детективом — а заодно разобраться, зачем в мире беспилотников и соцсетей нужны гуманитарные науки.

Сергей Лебеденко, писатель и блогер, автор Telegram-канала «Книги жарь», сайт «Литературно»