Альберто Мангель, сын дипломата, родившийся в Аргентине, но имеющий канадское гражданство, провел детство в Израиле. Вернувшись в Буэнос-Айрес, он волею случая познакомился с Хорхе Луисом Борхесом и более того – стал его личным чтецом. Потом, объехав весь земной шар и сделавшись всемирно известным переводчиком, писателем, журналистом, а также лауреатом столь уважаемых литературных наград, как премия Медичи и стипендия Гуггенхайма, Мангель возвращается в Аргентину. В 2016 году ему предложили возглавить Национальную библиотеку в Буэнос-Айресе – престижнейшее учреждение, которым в разные годы руководили Борхес, Орасио Гонсалес и другие видные интеллектуалы. Заняв этот пост, Мангель всецело сосредоточился на главнейшей миссии своей жизни: распространении и утверждении идеи о том, что чтение есть не обыденное умение, а чудесный дар, которым надо уметь пользоваться.

Согласно автору, научившись читать, человек, сам о том не подозревая, становится членом великой «семьи читателей», которую объединяет общее для всех искусство. Чтение букв на странице – лишь одна из его граней, поскольку толкование знаков может облекаться в самые разнообразные формы. Астроном, читающий карту звездного неба; зоолог, читающий следы животных в лесу; карточный игрок, читающий мимику своего партнера; танцор, читающий указания хореографа, – все эти люди владеют одним и тем же умением толкования знаков. Некоторые из знаков целенаправленно создаются человеческим разумом, а другие случайно творятся природой, но и в том и в другом случае им требуется читатель. Именно он приписывает системе знаков какое-то значение и впоследствии дешифрует ее. Иначе говоря, согласно автору, чтение предстает главной жизнеутверждающей и смыслообразующей практикой: оно необходимо человеку так же, как дыхание.

Мангель отмечает, что люди научились писать намного позже, чем овладели навыками чтения. Исходя из его логики если без письма прожить можно, то без чтения – нет. Автор ссылается на мнение этнолога Филиппа Десколы, утверждавшего, что общества, не имеющие письменности, обладают линейным чувством времени, в то время как в обществах, ставших грамотными, чувство времени кумулятивно; но при этом социумы обоих типов, переживая время по-разному, вынуждены читать множество знаков, которые предлагает им мир. Даже там, где письменность постепенно появлялась, чтение предшествовало письму. Становясь писцом, мусульманский, христианский, иудейский юноша должен был сначала научиться распознавать и расшифровывать систему знаков, принятую в его обществе, – и лишь потом мог пользоваться ею для письма. В образованных социумах чтение оказывалось первым шагом на пути к социализации, а умение читать становилось своеобразным пропуском в жизнь.

Книги преобразуют жизненный опыт читающего человека. Сталкиваясь с обстоятельствами или персонажами, похожими на что-то, уже встречавшееся в текстах, мы испытываем интересное, но слегка разочаровывающее ощущение de ́ja` vu. Автору в таких ситуациях казалось, будто он переживает происходящее, описывая его чужими словами. Позже он понял, что этот феномен знаком всем вдумчивым читателям. В этой связи Мангель вспоминает о своем разговоре с канадским эссеистом Стэном Перски, который сказал ему, что «у настоящего читателя миллион автобиографий», поскольку в каждой новой книге каждый из нас находит что-то из собственной жизни. И тут же, подтверждая это наблюдение, автор цитирует Вирджинию Вулф:

«Если год за годом перечитывать “Гамлета” и записывать свои впечатления, получится, что мы записываем автобиографию. Потому что с годами мы узнаем о жизни все больше, а Шекспир лишь комментирует то, что мы знаем» (c. 14).

Сам автор разворачивает этот подход несколько необычным способом: по его словам, если все книги являются автобиографиями, то таковыми они были и изначально – а отсюда следует, что в жизни того или иного человека реально могло случаться то, о чем раньше он читал у Льюиса Кэрролла или Мигеля де Сервантеса. Такую установку, по мнению Мангеля, блестяще выразил Жан-Поль Сартр:

«Платоник в силу обстоятельств, я шел от знания к предмету. Идея казалась мне материальнее самой вещи, потому что первой давалась мне в руки и давалась как сама вещь. Мир впервые открылся мне через книги, разжеванный, классифицированный, разграфленный, осмысленный» (там же).

Эта книга убеждает в том, что чтение – глубоко интимный процесс, в котором свою роль играют не только такие, казалось бы, несущественные вещи, как выбранное для чтения место или поза читающего, но и то, с кем прочитанное обсуждается. Настоящие интеллектуалы, говорит Мангель, редко обсуждают извлеченное из книг с незнакомцами; для того, чтобы делиться своими литературными пристрастиями, нужно доверять. В старину люди уединялись для чтения: обычай требовал читать вслух, а чтец опасался, что его подслушают – иногда он читал шепотом. Лишь столетия спустя в обиход вошла практика беззвучного чтения: то, что называется «читать про себя». Когда в проповеди, произнесенной в 349 году, святой Кирилл Иерусалимский попросил собравшихся в церкви «читать тихо, чтобы лишь губы шевелились и никто не мог бы расслышать слов», его призыв скорее всего прозвучал довольно необычно. После этого потребовались несколько веков, чтобы подготовить и реализовать переход от чтения вслух сначала к чтению шепотом, а потом и к нынешнему беззвучному чтению.

В отличие от многих специалистов, Мангель уверен, что, несмотря на нынешнюю экспансию электронных книг, многие люди по-прежнему зависимы от печатных изданий, горячо ценят их и не желают с ними расставаться. Книжный том, со специфической текстурой бумаги и пахнущий по-особому, «с высохшей слезинкой на странице и следом от чашки кофе на обложке», привязывает к себе человека. Мангель утверждает, что эпистемологический закон чтения, выведенный еще во II веке – более поздний текст всегда замещает предшествующий, – не действует на современного читателя. Если в раннем Средневековье писцы зачастую исправляли ошибки в текстах, которые переписывали, таким образом совершенствуя их, то для нынешнего читателя то издание, в котором он читал книгу в первый раз, становится editio princeps – и все последующие издания сравниваются с ним. Книгопечатание создает иллюзию, будто все читатели «Дон Кихота» читали одну и ту же книгу, но, по мнению автора, это обманчивое впечатление: «Я ощущаю это так, словно книгопечатание так и не было изобретено и каждый экземпляр книги является уникальным, словно Феникс» (с. 22).

О созидательном потенциале чтения красноречиво говорит пример, заимствованный автором с Кубы XIX столетия. Владелец одной из местных сигарных фабрик обратил внимание на то, что механическое скручивание табачных листьев отупляет рабочих. Чтобы как-то облегчить их труд и повысить производительность, хозяин решил пригласить на свое предприятие чтеца-декламатора. Чтение вслух, по его замыслу, должно было переключать мозг рабочего, отвлекать его и погружать в эмоциональные переживания о судьбах книжных героев, учить обдумывать чужие мысли и самостоятельно делать выводы. По согласованию с рабочими материалом для чтения служили и политические трактаты, и романы, и стихи. «По словам очевидцев, чтение проходило в глубоком молчании, вопросы и комментарии до окончания сеанса воспрещались» (с. 138). Спустя несколько лет после начала эксперимента рабочие наизусть цитировали полюбившиеся стихи, а также пересказывали романы, снабжая их дополнениями и вставками, созвучными с их собственными переживаниями. Огромное впечатление на слушателей-пролетариев произвел «Граф Монте-Кристо» Александра Дюма: в 1870 году группа рабочих даже обратилась с письмом к автору, прося у него разрешения назвать именем полюбившегося героя продукт своего кропотливого труда. Писатель благосклонно согласился – так мир увидел новый сорт сигар «Граф Монте-Кристо», сохраняющий свою популярность и в наши дни. Иначе говоря, одна история породила другую, продолжив себя уже не на бумаге, а в самой жизни. По мнению Мангеля, в подобных публичных действах творится новая манера чтения, о которой размышлял еще блаженный Августин. Суть ее в том, чтобы «не использовать книгу в качестве опоры для мысли, не доверять ей, как можно довериться авторитету мудреца, но брать из нее идею, фразу или образ и связывать с другим текстом, хранящимся в памяти» (с. 82). Таким путем на свет может появиться новый текст, всецело принадлежащий самому читателю – и потому еще более для него ценный.

Внимание читателя, несомненно, привлечет и еще одна история на ту же тему. Как сообщает Мангель, поскольку целью талмудистов школы ашкенази было толкование текста «в поисках всех возможных значений», их литература «создавала самовосстанавливающиеся тексты, в которых каждая последующая редакция не замещала, а скорее включала в себя предыдущую» (с. 112). В процессе чтения такой ученый использовал одновременно четыре смысловых уровня, которые именовались «буквальным смыслом» (пшат), «ограниченным смыслом» (ремез), «разумным усложнением» (драш) и «оккультным смыслом» (сод). Из-за подобной многозначности чтение превращалось в бесконечную процедуру, не знающую завершения. Когда хасидского вероучителя рабби Леви Ицхака, жившего в XVIII веке в Бердичеве, спросили, почему в каждом из трактатов Вавилонского талмуда отсутствует первая страница, тот ответил: «Потому что, сколько бы страниц человек ни прочел, он не должен забывать, что до первой страницы пока не добрался» (с. 113). Еврейские мудрецы словно помогают Мангелю заново сформулировать излюбленную мысль: один и тот же текст действительно можно читать без конца, а смыслы, открываемые в нем в разное время одним и тем же человеком, будут отличаться.

Среди методов работы с текстом, применяемых талмудистами, было и использование гематрии – системы, при которой буквам священного текста присваиваются цифровые эквиваленты. Завороженный этой методикой автор показывает, как она работает, обращаясь к семнадцатой главе Книги Бытия. На иврите имя «Исаак» пишется четырьмя буквами, которые соответствуют русским И, Ц, X, К, а также цифрам 10, 90, 8 и 100. Опираясь на подобную корреляцию, талмудист рабби Шломо Ицхак, живший в XI веке, проанализировал реакцию Авраама, повергнутого в трепет сообщением о том, что его престарелая жена Сара скоро родит ему сына Исаака. Предпринятая им дешифровка интерпретировала содержащийся в священных текстах ответ Авраама Богу следующим образом:

«Неужто будет у нас ребенок после десяти лет ожидания? Ей девяносто лет! Ребенок, который должен быть обрезан на восьмой день? От меня, которому уже сто лет?» (с. 113).

Союз буквы и цифры, согласно Мангелю, еще более обогащает чтение, придавая ему новые грани и насыщая новыми смыслами.

Автор настаивает, что история чтения есть сугубо автономный процесс, который невозможно механически соотнести ни с политической историей, ни с историей литературы. Вместе с тем сам феномен чтения в различных его вариациях сказывался и на том и на другом. В смысле политическом чтение на определенном этапе своей эволюции сделалось одним из атрибутов свободы. Рассуждая в этой связи об американском рабстве, Мангель напоминает, что рабовладельцы всегда были категорически против того, чтобы «живой товар» обучали грамоте. Рабы же в свою очередь догадывались, что способность читать может в какой-то момент оказаться билетом в лучшую жизнь – и, подготавливая себя к освоению этого волшебного искусства, заучивали на память тексты, услышанные во время публичного чтения вслух в хозяйских гостиных. В настороженном и подозрительном отношении к чтению плантаторы-южане были, разумеется, не одиноки; многие поколения диктаторов, угнетателей и тиранов знали, что справляться с неграмотными подданными гораздо легче, чем с образованными. Поскольку человек, единожды освоивший навык чтения, никогда уже с ним не расстанется, в качестве превентивной меры следует прятать от него букварь, а уж если сделать этого не удалось, тогда необходимо строго ограничивать круг чтения, доступный обывателям. Опираясь на эту очевидную и практическую мудрость, тоталитарные режимы всех времен и народов боролись с неугодными книгами с самой крайней свирепостью: абсолютная власть всегда требовала, требует и будет требовать, чтобы вся доступная гражданам литература была официально одобренной. Ведь слово правителя, как известно, способно заменить целую библиотеку книжных оценок и мнений.

Такая постановка вопроса, говорит читателю Мангель, объективно превращает практику регулярного и разностороннего чтения в инструмент, без овладения которым борьба за свободу невозможна. Рассуждая о книге и чтении как орудиях освобождения, автор весьма к месту цитирует Франца Кафку:

«Я думаю, что мы должны читать лишь те книги, что кусают и жалят нас. Если прочитанная нами книга не потрясает нас, как удар по черепу, зачем вообще читать ее? Скажешь, что это может сделать нас счастливыми? Бог мой, да мы были бы столько же счастливы, если бы вообще не имели книг. Книги, которые делают нас счастливыми, могли бы мы с легкостью написать и сами. На самом же деле нужны нам книги, которые поражают, как самое страшное из несчастий, как смерть кого-то, кого мы любим больше себя, как сознание, что мы изгнаны в леса, подальше от людей, как самоубийство. Книга должна быть топором, способным разрубить замерзшее море внутри нас» (с. 117).

Произведение Альберто Мангеля учит искать именно такие книги и прорабатывать их. Его неслучайно перевели на десятки языков; оно покорило тысячи и тысячи читателей. Разумеется, автор, с его чутким отношением к слову, не может не осознавать тех рисков, которые влечет за собой переложение текста, написанного на одном языке, на другой, а также издержек, с этим связанных. Но одновременно перевод способен приносить и баснословные выгоды, предоставляя книге новое жизненное пространство и совершенствуя самого читателя.

«Перевод может быть чем-то невероятным, предательством, мошенничеством, изобретением, обнадеживающей ложью. Но в любом случае он делает читателя более мудрым, лучшим слушателем, менее безапелляционным, гораздо более чувствующим» (с. 333).

Что касается русского издания «Истории чтения», подготовленного Марией Юнгер, то ее перевод практически идеален и, самое главное, предоставляет читателю возможность с головой погрузиться в талантливо написанную историю. Переводчица внесла заметный вклад в то, чтобы эта необычная книга, в которой знакомая, казалось бы, тема расцвечивается новыми красками, историями и цитатами, сохранила бы свое очарование и на русском языке. И, если в вашей библиотеке Мангеля еще нет, постарайтесь срочно восполнить этот пробел – поверьте, вознаграждение будет огромным. Закончу же перефразированными словами Гюстава Флобера, с которых эта книга начинается: «Читайте, чтобы жить!».

Реза Ангелов, журнал «Неприкосновенный запас», №3 (137), 2021