Я редко пишу о поэтических сборниках, но тут дело особой важности. Вместе с издательством Ивана Лимбаха вдова Виктора Кривулина Ольга Борисовна Кушлина подготовили и представили нам сборник о войне, тот сборник, который сегодня все так хотят написать, чтобы выразить свои чувства. Это большая возможность познакомиться и с самим Виктором Кривулиным, поэтом важным, но не широко известным, и немного, один вечер, пожить со словами, которые мы все сейчас так отчаянно ищем, и которые сам Виктор Кривулин подбирал всю жизнь.

Поэзию о войне, строфы описания этого исключительного опыта, того, что витает в воздухе, когда война разгорается, и того, что оседает в легких тех, кто в нескольких поколениях войну пережили, выпускают с той же редкостью, с какой это событие входит в нашу жизнь. Канонических, школьных стихотворений и того меньше: Ахматова, Симонов, Твардовский. Мы знаем, что ныне лежит на весах, жди меня и я вернусь, я убит подо Ржевом. Стихи, что спорить, великие, но скорее подлежащие рассмотрению как материал для воспитания патриотизма у юных читателей и фокусирующих коллективную боль тех, кто пережил Великую Отечественную, во имя, естественно, ее не-повторения. Эта поэзия практически вся обитает в сакральном пространстве 1941-1945, словно ничего страшного больше и не было, а фуга смерти навеки умолкла. Чтение Виктора Кривулина, если вы смотрите на военную поэзию именно так, как я, может стать для вас удивительным. Для Кривулина война никогда не заканчивалась, и там, где он все выписывает из себя для фиксации памяти послевоенных лет и блокады, его пустоты живо заполняются историей и ужасом все новых и новых кампаний, вторжений, увечий и бесконечного победительного парада.

Виктор Кривулин умер в 2001 году и, вероятно, если вы никогда не интересовались андеграундной культурой Петербурга или русской поэзией второй половины XX века, вы и вовсе могли пропустить это имя. Что следует знать? Виктор Кривулин был поэтом и прозаиком, издателем запрещенных литературных журналов и вице-президентом питерского ПЕН-клуба. Еще вместе с Аркадием Драгомощенко, другим важным писателем того времени, Кривулин стал первым лауреатом премии Андрея Белого в 1978 году. Культурную деятельность он вел столь обширную, что ее практически невозможно описать в одном абзаце. Он вел домашние семинары, баллотировался в депутаты, создавал писательские профсоюзы и, в целом, организовывал вокруг себя сносную для думающего человека того времени жизнь.

На самом деле, никакого прижизненного сборника «Ангел войны» у Виктора Кривулина не было. Вместе с его женой Ольгой Борисовной Кушлиной издательство Ивана Лимбаха, по ее же инициативе, пересобрали и переосмысли наследие Виктора Кривулина. Запустили краудфандинг, отправили в печать и, наконец, выложили на полки. Как замечает Ольга Кушлина, пожалуй, только у писателей-фронтовиков было в корпусе текстов такое количество стихотворений о войне, но в случае Кривулина, который родился в 1944 году, речь идет скорее о «метафизике войны», о том, как война становится «генетической памятью». Для «Ангела войны» достали неопубликованные рукописные стихи, выжимки из других сборников, подготовили две статьи-послесловия и провели презентацию в "Китайском летчике".

Действия эти, сложносоставные и требующие максимального усердия и вовлеченности, произошли буквально в последние несколько месяцев, когда всё и все только и говорили о войне, о том, что она оставляет в нас прямо сейчас и как нам с этим теперь жить. Параллельно стали выходить многочисленные стихотворения поэтов и активистов, то тут, то там мерцать в сети. Общество начало проделывать такую понятную традиционную работу по поиску языка для этого невероятного, будто бы немыслимого ранее состояния человека, включенного в историю, которая разворачивается прямо на глазах. У Кривулина, как оказалось, этот поиск длился всю его творческую жизнь, и потому «Ангел войны», этот сборник стихотворений, набранных буквально из-под полы, кажется самым нужным сейчас, то, что оставила для нас наша культура, но что мы, возможно не могли заметить, пока сами не стали людьми военного времени.

Как бы ни хотелось списать все на день сегодняшний и вчитать в сборник пророчества и диагнозы, «Ангел войны» действительно в том, как он пересобран, говорит о войне как о состоянии духа, о вечном стоянии и противостоянии каждого, сознательно или бессознательно включенного в военный и послевоенный ландшафт. Время мира здесь – это время между. Между блокадным Ленинградом и Афганом, Афганом и чеченскими кампаниями. Казалось бы, какие-то сражения идут на периферии, кто-то их никогда не застает, где-то что-то слышали в новостях, но в крови, в коллективной памяти, в архитектуре, в артефактах культуры, в празднованиях и гореваниях, оказывается, что эта периферийность – обман зрения. Собственно и одно из первых стихотворений, датированных 1960-ми, Кривулин замечает, что можно было и не жить в блокаду, но ты все равно остаёшься жителем этого города, с его скверами, деревьями и травой, и этой памятью, семейной и национальной:

«И до сих пор с конца второй войны

повсюду к нам относятся особо,

как будто мы с блокады голодны,

как будто мы – восставшие из гроба, –

и равнодушие, стяжательство и злоба

для нас не существует, не должны

существовать»

Из чего состоит ребенок, который в 1951 году идет в школу? Что в его идентичности привнесено войной и голодом? Что от такого ребенка ожидают услышать учителя и родители? Этот опыт, впечатанный в Виктора Кривулина, остается не детским впечатлением, но точкой фокусировки внимания, потому что потом пойдут дни победы, постоянное чествование героев, война холодная, война афганская. Десятилетие за десятилетием, если вглядеться, культурные коды войны воспроизводятся как детская травма. И даже когда Виктор Кривулин становится молодым человеком и хочет писать стихи, не так как поэты-шестидесятник, со сцены, а по-своему, советские танки входят в Чехословакию, и больше не остается пространства для поэзии как для чего-то масштабного и открытого. Короткое военное действие, реакция на Пражскую весну, Кривулина и его поколение снова загоняет в подполье, снова дает ему строфы:

«Чехославкия, мой друг,

так далеко в Европе,

что если в пыль ее сотрут -

у нас и пыль не дрогнет».

Его мучают предчувствия войны, и он пишет об этом в другом стихотворении 1968 года. Он собирает это с воздуха и переносит на листы бумаги. Атмосферу, чувства, состояния, вину, неспособность поправить положение вещей, неспособность это описать. Разве покажется вам, что это написано в 1970 году? «Мне камня жальче в случае войны. Что нас жалеть, когда виновны сами!» Мы движемся по этому сборнику, читаем стихи на 9 мая (1973), стихи на день авиации (1975), «В тоске по имперскому раю» (1983), «Военно-полевая церковь» (1994). Полная хроника лет и событий, когда ангел войны навещал землю. И что, наверное, важнее, даже не внимание Кривулина к этому ангелу, а то, что его героями становятся как обобщенные все, поколения, так и те, кто задействован в сражениях: генералы, солдаты, их родственники, бомбы, руины, города. Этот сборник соткан фасеточным зрением, чтобы описать чувство тревоги, которое возникает перед пришествием ангела, и образы психики и города, когда ангел улетает в свой горний дол.

Почему так? У Кривулина есть крамольное стихотворение «Идея России», в котором он констатирует, что у нас на земле нет понимания своего и чужого, но куда точнее он выражается в стихотворении «Тринадцать строк»:

«Как забитый ребенок и хищный подросток,

как теряющий разум старик,

ты построена, родина сна и господства,

и развитье твое по законам сиротства,

от страданья к насилию – миг,

не длиннее, чем срок человеческой жизни»…

Telegram-канал «Эта книга не изменила мою жизнь»

«Собранный в самом начале новой трагической эпохи (как подручная аптечка — из насущно необходимых лекарств), этот сборник — весть нам, людям этой эпохи, к ней не готовым и ещё только ищущим язык для разговора о ней, от собеседника из другого времени, от человека, у которого был и этот язык, и мужество взглянуть в глаза немыслимому».

«Кварта», Ольга Балла

  «Мы глаза, — он сказал, — не свои: / нами смотрит любовь на страданье земное...» — книга Виктора Кривулина «Ангел войны» выстроена вокруг самого, пожалуй, чрезмерного человеческого опыта: умения видеть войну, как свою, так и чужую, не внешним зрением, а внутренним мироощущением. Этот навык, про который нельзя с полной уверенностью сказать, что он только отрицательный или положительный, делает поэта своеобразным центром, вокруг которого разворачивается история города, нации, языка. В этом безжалостном водовороте событий автором двигает чувство любви, веры, сострадания — без малого, ко всему: именно всё имеет предельное значение в каждом мгновении военной действительности — «Мне камня жальче в случае войны». Тексты, собранные в данную книгу, есть попытка автора обратить вспять пусть не эпоху, но отдельное время — культурный и эмоциональный пласт, отданный самой ужасной и бессмысленной человеческой затее. Книга «Ангел войны» может выступать откровением, своеобразным евангелием человека, ощутившего на себе и травму, и посттравматический синдром, этим она близка поэзии Бориса Слуцкого. Но речь, укрепляя связь с сущностным, с живым, собирает искалеченную реальность воедино: практически в каждом стихотворении — травы и лепестки, клейкая зелень и вкус винограда, астры и хризантемы, действующие как символика Воскресенья. Надмирность жизни укрывает пороховые пустоши, создавая эффект присутствия более высоких сфер: «только лотоса хрупкий надлом, / только локоть, мелькнувший тайком, / только шелест соломенных лодок...» Если Война — время контраста и яркой дуальности, в котором свой и чужой, жизнь и смерть разделены предельным эмоциональным напряжением, то приход мира можно предугадать по полутонам и нюансам Природы, которая в конечном счёте торжествует: зацветающий куст папоротника над допросным протоколом.
         И убожество стиля, и убежище в каждом дворе / возбуждает во мне состраданье и страх катастрофы / неизбежной. Бежать за границу, в сады или строфы, / отсидеться в норе — // но любая возможность омерзительна, кроме одной: / сохранить полыханье последнего света на стенке, / да кирпичною пылью насытить разверстые зенки — / красотой неземной!

Воздух: Журнал поэзии. № 43. 2024

Книга Виктора Кривулина — не просто сборник стихов о войне. Это книга, где война — время, вечность, сам себя воспроизводящий и пожирающий хаос. Война не может закончиться, поскольку является функцией смертоносного мира, который ею порождён. Один из продуктов этого мира — мёртвое коллективное: история человеческих бед и преступлений обращена в нечто безликое, не имеющее отдельных имён и судеб, в «ЭТО». Коллективное движется, идёт в атаку, эвакуируется, поёт хором — но это (уже) не человек, а хтоническая, стихийная сущность, лишённая воли и цели, «раствор многотысячных губ», «пенье базальта», «тысяченожка». Следы древних культур в этих текстах существуют лишь для того, чтобы напомнить: война существует вечно и разрушает всё. «Военный Египет пилоток» и древнегреческие асфодели в бомбоубежищах, упоминания о скифах и сарматах — не средства пафоса, а лишь свидетельства того, что мы сделали со своим наследием и памятью о нём. Клио — старуха, наблюдающая вокруг одну смерть, а победители и побеждённые неотличимы друг от друга. Этический выбор субъекта в таком мире — быть «свидетелем бедствий», беспощадным к себе наблюдателем, одиноким человеком в толпе, самим зрением «страданья земного» — не отстраняющимся, не забывающим.
         У обочины, возле дренажной канавы, / я вижу отчётливо нас: / капли эвакопотока людского, / капли пота на лбу, или брызги великой державы, / мы свидетели бегства, / и смертные наши тела / меньше наших расширенных глаз.

Воздух: Журнал поэзии. № 43. 2024

«Нелепый, застывший мир советских 70-х таит в себе потенцию насилия. Каждый праздничный салют напоминает о взрыве, каждая богемная котельная — о бомбоубежище. То событие, ожиданием которого наполнены эти тексты,— возможно, спасение, но, возможно, и последняя катастрофа. Иногда они сливаются в апокалиптическом экстазе. (...)

Когда история приходит в движение, вместе с ней возвращаются войны. Потенция насилия выводится в действие. Для кривулинской поэзии этот вывод становится одним из переломных моментов. В его стихах появляется нечто вроде публицистичности — настойчивые знаки событий из новостей: Афганистана, Чечни, Югославии. Надмирный взгляд оказывается более невозможен, большое время сжимается до точки. Происходит род взрыва — пока не ядерного, но смыслового. Дело в том, что от обычной социальной поэзии эти поздние кривулинские тексты предельно далеки. В них, как ни странно, становится даже ощутимее неосимволистская природа его стихов. Речь о восприятии мира как огромного текста. Задача поэзии в таком случае — его чтение и наделение смыслом. Война, как потрясающее мир событие, заставляет перепрочесть мир целиком — даже в самых на первых взгляд обыденных проявлениях — под новым знаком вражды, смерти, жертвы, выстаивания». 

Игорь Гулин, «Мир во втором чтении», «Коммерсантъ Weekend»

Это тематическое избранное: такие книги выходят нечасто, и в нынешних условиях этот небольшой сборник — важный и смелый жест. Один из важнейших авторов ленинградской «второй культуры», неподцензурной поэзии второй половины прошлого века, Виктор Кривулин (1944—2001) писал о войне много; о чувстве войны в его поэзии ясно говорится в послесловии вдовы поэта Ольги Кушлиной: «Виктор не с молоком матери даже, а с кровью, через пуповину, впитал знание о войне. Война была не за спиной и даже не рядом, каждая клетка хранила генетическую память». В еще одном послесловии Михаил Шейнкер пишет: «Эта книга и стихи, в нее включенные, не предотвратят и не остановят войну, но позволят заглянуть ей в лицо, разоблачить ее и ей противостоять»; хочется надеяться. В книгу вошли стихи, написанные с 1967 по 2000 год; как раз в 1999-м и 2000-м Кривулин пишет «Стихи юбилейного года», самые жесткие свои тексты. Вполне пророческое, например, — о военном опыте как якобы необходимой вещи для писателя:

или вижу в страшном сне —
старший лейтенант спецназа
потрудившийся в чечне
мучится: Не строит фраза
Мысль не ходит по струне

Тема войны меняет наполнение: в 1967-м это память о блокаде, но уже в 1968-м — стыд после вторжения в Чехословакию, а в 1980-е и 1990-е — мучительное знание об Афганистане и Чечне (стоит упомянуть здесь два сборника другого поэта, близкого для Кривулина, — «Рядом с Чечней» и «Нестройное многоголосие» Сергея Стратановского — в последней книге многие стихи посвящены войне с Украиной, начавшейся в 2014 году). Упомянуты здесь и Югославия, и Украина, и «какой-то путин». Но еще один мотив, может быть, основной, — война будущая, неизбежная, с общими для всех войн страданием, растерянностью, эвакуацией, разрушениями, смертью: «мы — свидетели бегства, / и смертные наши тела / меньше наших расширенных глаз». Постоянство этого мотива заставляет читать стихи 1990-х как сверхактуальные — даже если война в них прямо не упомянута:

и стали русские слова
как тополя зимой
черней земли в отвалах рва
во рту у тьмы самой

меж ними слякотно гулять
их зябко повторять
дорогой от метро домой
сквозь синтаксис хромой

Так получается, что по этой книге можно проследить поэтическую эволюцию Кривулина. Книга открывается стихотворением 1971 года — с характерными для этого периода сложными синтаксическими конструкциями, торжественными инверсиями:

Выживет слабый. И ангел Златые Власы
в бомбоубежище спустится, сладостный свет источая,
в час, когда челюсти дней на запястье смыкая,
остановились часы.
Выживет спящий под лампочкой желтой едва,
забранной проволкой — черным намордником страха.
Явится ангел ему, и от крыльев прозрачного взмаха
он задрожит, как трава.
Выживет смертный, ознобом души пробужден.
Голым увидит себя, на бетонных распластанным плитах.
Ангел склонится над ним, и восходят в орбитах
две одиноких планеты, слезами налитых;
в каждой — воскресший, в их темной воде отражен.

Несомненна гуманистическая программа этого стихотворения, в претексте которого — Алик Ривин («Вот придет война большая, / Заберемся мы в подвал»); но апология слабого и смертного в соседних стихотворениях идет еще дальше: «Мне камня жальче в случае войны. / <…> Застыть от ужаса — вот назначенье вещи, / Окаменеть навеки — мертвый чист». Люди в войне «виновны сами» — и уже в 1970-е в стихах Кривулина можно расслышать ноты того убийственного, гневного сарказма, что заполнит стихи последних лет: «Бункер, метро или щель — / прекрасен, прекрасен уготованный дом!» (1972). Ну а перелом поэтики — выраженный на уровне графики в отказе от прописных букв и конвенциональной пунктуации — происходит в начале 1980-х. Это время войны в Афганистане, время, в котором уже чувствуется потенция будущей «тоски по имперскому раю» и нового культа смерти — процитируем стихотворение, в котором пунктуация обычная, а вот прописные собрались в макабрический лозунг:

сотрясается душа. излучина, изгиб
жизни — вот за поворотом
надпись по небу над замершим народом:
«ТЫ НЕ ОЖИЛ, ВОИН, ЕСЛИ НЕ ПОГИБ»

 Источник

«Виктор Кривулин — звезда ленинградского андерграунда, поэт, распространявший свои стихи в самиздате и тамиздате. Он родился во время Второй мировой — и война стала важнейшей темой его стихов. Кривулин не принимал официальных трактовок, это было его личное дело, он самостоятельно искал язык для разговора о войне, отважно ставил перед собой самые страшные вопросы и искал ответы на них. Эта небольшая книга составлена Ольгой Кушлиной, послесловие, ее же, написано вместе с Михаилом Шейнкером». 

Максим Мамлыга, «Правила жизни»

Сборник Виктора Кривулина «Ангел войны» включает стихотворения, созданные в 1967–2000 годах. Кривулин завоевал признание как поэт в советское время: в частности, он был лауреатом премии им. Андрея Белого (1978), лауреатом премии Всесоюзного конкурса верлибра (Калуга, 1989), лауреатом Пушкинской премии-стипендии фонда Топфера (ФРГ, 1990).
Виктор Кривулин (1944–2001) родился во время Великой Отечественной войны, в военном госпитале, и получил имя «Виктор», напрямую связанное с «викторией» — Победой. Образы, говорящие о войне и блокаде, постоянно возникают в его стихотворениях:

тут не до мужества — дали вздохнуть бы
конные тучи, цветы полевые
вечной войной искаженные судьбы

Шинели, обстрелы, цинковые гробы, бомбоубежища, герои убивающие и убитые в стихотворных строчках отражают разные годы советской и российской истории, от игры «в олега ли в игоря» до Чеченской кампании 1995–1996 годов; судьба простого человека практически неизменна при любом «князе»: «а мы и пешком на войну». Люди обречены на вечный круг войны, без просвета, и выхода, кажется, нет: не рождается новый Толстой, не в состоянии что-то создать ни «прапорщик, пройдя Афган», ни «старший лейтенант спецназа, потрудившийся в Чечне».
Немало строк о тяжелой жизни Родины посвящено и тем, кого арестовали, репрессировали, расстреляли; среди них вдруг встречается сам Христос, который «По слухам, расстрелян. Казался распятым», но его удается увидеть — под конвоем, в коридоре тюрьмы.
Остается только каяться и молиться, «чтобы нас простили».

Ольга Лисенкова, «Читаем вместе» (июнь 2022)