Надаш никогда не получит Нобелевскую премию, хотя заслуживает ее примерно так же, как все прочие претенденты из букмекерского списка вместе взятые: только скромность моей объективности не позволяет назвать Надаша величайшим из ныне живущих прозаиков.

Надаш – писатель по определению, автор per se, прозаик не просто милостью божьей (чего тут больше, самовоспитания или врожденных талантов?), но, собственно говоря, такой, каким, с моей точки зрения, и должен быть настоящий автор: глубоким, спокойным, мудрым, несуетным. Разведывающим и формулирующим новое как на уровне формы, так и на этаже содержания (ремы, способной добавить небывалое к уже существующему в запасе). Эстетически самодостаточным. Художественно совершенным – достигающим своих целей одному ему понятным творческим (ремесленным, письменным) алгоритмом.
То есть, производитель, по преимуществу, текстов, а не жестов или же залежей заявлений.

Поэтому постыдный, с точки зрения Кнаусгора, и пресловутый Нобель – мимо: тексты сами по себе, вне соединения и соединенности с манифестациями (чаще всего, политическими) на премиальном рынке мало стоят. Меньше даже перевода на шведский отличного качества.

«Просто текстами» почти никого не привлечь – даже академиков из литературных академий, хотя формулировки Нобеля из завещания про произведения, стремящиеся к идеализированному, гуманистическому, гуманному отношению к действительности (а что может быть гуманнее эстетически самодостаточного артефакта?) соответствуют именно такому подходу, максимально очищенному от «злобы дня».

Но мало быть отлично переведенным на шведский. Важно включиться в самодвиж «культурной инфраструктуры», то есть, культурного потребления, выхолощенного до престижного буржуазного ажиотажа, вроде выставочного блокбастера или оперного фестиваля. Применительно к полям литературы, это означает: интернациональный писательский истеблишмент возникает на стыке политики и коммерции, читай: публицистики и беллетристики.

Высокая (экспериментальная, поисковая, эстетски изощренная) проза попадает в премиальные списки все реже и реже, раз уж на другие языки (в том числе и на шведский) переводятся книги, способные продаваться. А это, чаще всего, не про литературу, но про беллетристику. И тогда, на помощь стокгольмскому комитету, приходят такие пограничные фигуры, как Боб Дилан.

Собственно, здесь я хотел бы воспеть творчество Питера Надаша, а отнюдь не несовершенство премиальных механизмов, напрочь забитых продуктами «культурной инфраструктуры», но столкнулся с тем, что невозможно сделать это адекватно – у общества и у обществ, стран и континентов, у цивилизации в целом нет адекватных механизмов оценки и вознаграждения писательского мастерства, ответственного за сохранение в мире самого главного смысла – смысла человеческого существования. Словно бы это именно лучшие прозаики планеты ответственны за климатический баланс экзистенциального благополучия, другим же попросту не до того. Да и не умеют, как ни тянутся, не дотянутся.

Писатели и есть те самые [социальные] праведники, молитвами [творчеством] которых мир держится, ну, а премиальная мишпуха – слабый костыль и неэффективная замена правильной оценки места писателя в жизни общества, как своего национального, так и общества всемирного потребления. Я, например, считаю, что в сознании подготовленных восточноевропейских читателей Надаш, с большим на то правом, способен занимать место, занятое Павичем или даже Кундерой. И это, разумеется, условные места, так как закон, сформулированный Олегом Куликом, гласит: художник занимает, способен занимать только свой собственный стул – стул, вырастающий из его собственной задницы, задницы художника.

Но место восприятия – это уже немного иное и странно, конечно, что такая глыба проходит и прошла мимо нашего читательского континента, поскольку Надаш делал тексты, а не заявления. Он не спорил с Бродским и не эмигрировал из социалистического отечества, но строил свои романы долгие-долгие годы.
Вот совсем как готические храмы так долго стоят.

Впрочем, ни у Кундеры, ни у Павича нет своего Нобеля, а только тень его в, сугубо российском, восприятии.

Точно некоторые писатели, вроде Набокова (кого еще?) отбрасывают тень, совпадающую с профилем отца-основателя на нобелевской медали…

Кнаусгор, на которого я уже сослался (кстати, один из главных скандинавов в литературной истории XXI века) сформулировал во втором томе «Моей борьбы», что, вообще-то, получать Нобеля сегодня стыдно. Или, как минимум, неловко, кринжово. Но что поделать, ежели иные дефиниции не доходят – вот как при синдроме нехватки внимания, который можно прочитать как симптом рассеянности, а можно – как констатацию непреходящего одиночества. Когда человеку не хватает внимания, сколь не оказывай.

Вместо того, чтобы, как это делают представители «культурной инфраструктуры», поскорее завершить с формальной стороной дела (представленным ими текстом) и перейти то ли к «разному», то ли к «банкету», то ли к «водным процедурам», чему-то безусловно приятному, вроде раздачи премиальных пряников, Надаш никуда не торопится – ни в жизни, ни в своем деле.

Более того, находясь глубоко внутри «Книге воспоминаний», которая, помимо прочего, содержит едва ли не самый протяженный экфрасис в истории мировой литературы (описание фрески с римским гермафродитом кажется мне намного объемнее описания щита у Ахилла в гомеровской «Илиаде»), я обнаружил у Надаша такую закономерность как постоянная попытка расширить (и углубить) мгновение.

Это значит, что когда описание в романе чего-то/кого-то, казалось бы, достигает пика точности, нужно отойти немного подальше (дистанцироваться и остраниться), дабы зайти на второй, а потом и на третий круг описания все того и того же. Вообще не считаясь с собственными трудозатратами и читательским терпежом.

Надаш все время замедляется, постоянно отступает, вновь приближаясь к объекту изучения, словно бы для того, чтобы мгновение, потраченное на его фиксацию (скорость взгляда равна скорости мысли и намного опережает скорость звука), могло раздвигаться, вместе текстом и вслед за текстом, до размеров воронки из новеллы Эдгара По «Низвержение в Мальстрем».

При этом, что характерно, нельзя сказать, что «повествовательная скорость» «Книги воспоминаний», или же многочисленных эссе, составляющих сборник «Золотая Адель» (небольшие опусы Надаша простроены из того же литературного вещества, что и эпопеи) от этого замедлялась или как-то страдала: расширение мгновения вышивает по канве авторского рассуждения, оставляя читателя при своих. Ну, то есть, позволяя ему (мне) рассуждать о многочисленных побочных или же перпендикулярных предметах, параллельно чтению.

При том, что Надаша, дабы ничего не упустить, важно читать крайне внимательно – автор он максимально логичный и последовательный, методичный и постоянно развивающий не только главную тему, но и весь набор побочных.

Тем не менее, структура размышления (всегда предельно продвинутого – мудрого, остроумного, новаторского, изощренного) Надаша позволяет читателю соприсутствовать на путях его размышлений. К тому же, не каких-то там самодостаточных интеллектуальных облаков, но конкретно-утилитарных решений на понятные (внятные и даже нужные) всем темы, вроде гамлетовской трактовки легендарного спектакля Театра на Таганке (одно из первых эссе открывающих первый раздел сборника), онтологии танцевального театра Пины Бауш, соединенного в антологию лучших ее постановок. Ну, или же размышления об характере изменений характера Александра Солженицына, который, как кажется, и проделал эволюцию, описанную мной чуть ниже – от самобытного, самодостаточного рассказчика в первых своих рассказах и повестях до политического и какого угодно пророка, более не помещающегося ни в рамках возможностей «культурной инфраструктуры», ни внутри сугубо литературных полей.

«Золотая Адель», уже второй сборник эссеистики Надаша, изданный по-русски Издательством Ивана Лимбаха, открывается такими локальными исследованиями, требующими дополнительных размышлений и умственных находок, расширяющих мгновение и/или постоянно отступающих, шаг за шагом, на еще один шаг вглубь полноты своего размышления. Эссе о драмтеатре («Гамлет» Таганки) или балете (Пины Бауш), или же о природе меланхолии на примере картины Каспара Фридриха («Меланхолия»), об искусстве фотографии («Мерцающие детали») или пейзажах Александра Голлана («Arbor mundi») используют тот или иной жанр (медиум) для составления единой онтологии полноценного и насыщенного бытия, внимательного к любой мелочи, учитывающего любое мгновение.

В тексте «Временно-окончательный вариант», посвященного, с одной стороны, труду переводчика как такового, а, с другой, деятельности конкретной переводчицы Хильдегарды Гроше, очередной раз сочетая общее и частное, Надаш объясняет необходимость создания скрупулёзных контекстов особенностями развития венгерского языка.

«Круг значений, относящихся к тем или иным понятиям, по сравнению с большими европейскими языками куда менее проработан, отношение этих понятий к другим, их взаимосвязи, ассоциативные ряды куда менее ясны, и едва ли их можно сделать ясными без специальных постраничных сносок. Что выглядит в некотором род так, будто венгры любой свой диалог вынуждены начинать с сотворения мира, причем по ходу дела им приходится столько всего прояснить, что до современности они никак не могут добраться, а потому и друг друга не очень-то понимают. Или понимают исключительно друг друга, совсем не заботясь о том, чтобы их понимал еще и кто-нибудь другой. И это действительно так. Немцам в этом отношении куда проще: они когда пишут, ориентируются на отточенный язык своих философов. А следовательно, другим гораздо легче определить, о чем идет речь, на чьей стороне находится данный автор, легче найти нить прерванного дискурса…»

Главная забота Надаша – не сюжет, не фабула, но разработка языка; языков, заполнения терминологических пустот, возникающих и решаемых стратегией «расширенного мгновения», в раскрутку которого идут мгновенные озарения и находки, заготовки, опыт, а также самые разные грани и аспекты описания одного и того же. В русском культурном сознании существуют схожие проблемы «бедноты выражения» и «пробоин языка», правда, в нашей литературе критически мало писателей, замазывающих пробелы в оттенках понятий и абстрактных величин.

Мысли Надаша кристально чисты, внутри его текстуальных потоков мир начинает казаться понятным (не «понятнее», но именно что «понятным»), особенно когда его «интерес» пересекается с читательским. Вот как в «Тайном портрете писателя», втором разделе сборника «Золотая Адель» (картина Климта, если что, в эссе посвященном музилевской Какании, ну, то есть, наследию австро-венгерской империи), посвященном самым разным писателям – от весьма остроумного портрета Гоголя, Кертеса или уже упоминавшегося Солженицына до неожиданных пары страниц буквально про Набокова.

«Он элегантен, остроумен, увлекателен, он тщательно оттачивает фразы и рассказывает действительно впечатляющие истории. Однако истории эти, как ни странно, ни о героях, ни об авторе, ни о судьбе, ни о тайной и, может быть, ожидающей своего выявления природе нашего мира не открывают ничего такого, чего мы бы не знали из собственного жизненного опыта или из каких-то других источников…"

И еще:

«Фразы его безупречны, структура произведений совершенна, но на горизонте – нигде ничего, чем этот автор, страдающий глубоким презрением к человеку, удивил бы по крайней мере самого себя. Нигде ни проблеска любви к ближнему. Честное слово, мне до него никакого дела, но все-таки боль мне доставляют не книги его, а сам он, когда, изображая самодовольство, он обескураженно стоит за своими книгами. Как профи, он относится к тем писателям, которые подхватывают и разрабатывают удивительные, потрясающие, отталкивающие или привлекающий к себе открытия, сделанные другими…»

Можно сказать, что я не читал о Набокове ничего подобного, но Надаш обо всем пишет наособицу – умеет думать и делиться плодами зрелых размышлений. Собственно все его мыслительные и фабульные цепочки – максимально взвешенные и точные суждения и впечатления на заданную тему. Из них складывается не только оригинальная (без оригинальничания) индивидуальная картина мира, но и, в первую очередь, собственная ценностная шкала. В ее основе – чувство собственного достоинства.

По крайней мере, «Возвращение», заключительный раздел сборника, посвященный уже самому Надашу и его текстам (в том числе трехтомным «Параллельным историям», главному опусу писателя) показался мне наиболее интересным.

Сборник «Золотая Адель» стала одним из последних дел Вячеслава Середы, выдающегося переводчика с венгерского, которому мы обязаны, помимо прочего, образцовым переводом «Книги воспоминаний». Некоторые эссе здесь перевели и другие хорошие люди, в том числе Ольга Балла, однако понятно же, что «Параллельные истории» теперь еще очень долго останутся непереведенными. По крайней мере, создать их русский эквивалент – подвиг, который под силу буквальным единицам.

Но, хотя бы на шведский его переведут или уже перевели

Источник