О второй культуре говорить по-прежнему трудно, хотя уже три десятка лет это выражение звучит, конечно, не во всю силу, но как необходимое для осмысления произошедшего в годы застоя. И дело не в том, что средний читатель в нашей стране был заочником в школе культуры: битничество, 68 год или нью-эйдж усваивались поспешно, фрагментарно и иногда в измененных формах. В конце концов, роман как универсальный жанр может дать представление, что изменилось в людях, в общественной жизни и в отношении к искусству за это время; и читатели переводных романов, даже не романов первого ряда, вполне это усваивают, медленно, но верно. Как в XIX веке можно было в далеком городе России читать Жорж Санд и Диккенса в «Отечественных записках», так можно было и в 1990-е читать, например, Кундеру. Заочник может сдать экзамены очень хорошо, – но проблема здесь другая.

Дело в том, что любая культура производит режимы собственной открытости: это может быть протест против старшего поколения, это может быть резкий выход в сторону других культур, например, индийской в случае нью-эйдж, это может быть пересборка самой культуры с новой открытостью – скажем, с ликвидацией закрытых психиатрических учреждений, как в итальянском законе Базальи, или реабилитации «аутсайдеров» Ирвингом Гофманом. Проводником такой открытости может быть деятельность одного человека, например, Мишеля Фуко с его критикой состояния тюрем, может быть и целое событие, например, фестиваль Вудсток. Конечно, внутри этой открытости не исчезают бытовые проблемы, но существенно другое – эти режимы производятся бесповоротно.

Вторая культура, и одним из лидеров, и одним из летописцев которой был Виктор Кривулин (1944–2001), не могла произвести таких режимов по многим причинам. «Поколение дворников и сторожей» выглядит романтично только для тех, кто настроился на ту же волну и отчасти постиг дзэн. На самом деле работа дворником или сторожем или условным корректором в медицинском издательстве (что больше для москвичей, а не для ленинградцев) – это всегда некоторое сужение опыта. Ведь ты должен именовать себя дворником для проверяющих, а, скажем, на квартире устраивать квартирный концерт или чтение, где ты тоже как-то именуешь себя. В мемуарной прозе и эссе, вошедших в том прозы, Кривулин как раз показывает, как буддисты или адепты карнавалов Серебряного века должны были постоянно взрослеть, постоянно меняться, чтобы просто именовать себя свободно, а не вынужденно.

Если при свободном развитии культуры происходит простое оборачивание изнаночной стороны в лицевую, и например, рок-группа, игравшая в гараже, через несколько лет играет на стадионе, то во второй культуре ты должен сам в своем именовании себя показывать лицом, при этом оказываясь на изнаночной стороне собственного бытия. Ты представляешь себя великим дворником, и более того, друзья признают тебя таковым; но и как создатель машинописного журнала или религиозно-философского клуба ты будешь великим куратором для своих, ты переключаешься от одной изнанки к другой. Конечно, изнаночная сторона жизни может в себя включать разные формы дендизма, то есть показного увлекающего поведения, но как раз один из главных вопросов нынешних и будущих историков второй культуры – как работал уже этот дендизм, в какие складки жизненных вопросов и дискуссий он попал.

Отличие Кривулина от многих деятелей второй культуры, даже от Сергея Стратановского, «Изборник» которого тоже вышел в «Издательстве Ивана Лимбаха» в той же серии, не столько в организаторском таланте, на который обращают внимание сразу. Это прежде всего умение увидеть тот самый дендизм во всём, в самой повседневности бывшего Петербурга. Когда О.Б. Кушлина создавала книгу «Страстоцвет», думая о лечении мужа, она писала в ней о том новом, экзотическом Петербурге, который конструировала сложная политика колонизации и самоэкзотизации в начале XX века. На крышах города надлежало выставлять кадки с зелеными экзотами летом, это должны были быть сады Семирамиды, сказкой, которую город рассказывает сам о себе. Весь город становился Ораниенбаумом, теплицей, зимним садом, и распространение зимних садов было и распространением особой технологии жизни, технологии всегда экстравагантного дендизма, разделенного с экзотическим цветком.

Во втором издании книги «Страстоцвет» можно прочесть стихи Кривулина об этих растениях, и уже видно, как повседневность Петербурга начала века благоухала выразительностью, экспрессивностью, так что даже вянущие цветы влекли к себе только любование. Это и было настоящее проявление дендизма, энергии которого и могло хватать как тепла, обогревающего в холод застойного времени. Другие деятели второй культуры Ленинграда восприняли скорее следствия этой энергии, экспрессию, экстатико-мистическую или саркастическую. Но свойство Кривулина в том, что он, будучи самым трагичным из всех поэтов Ленинграда, никогда не расставался с той странностью начала века, изломанностью или небывалостью. Никакого прощания с символизмом, акмеизмом или футуризмом у него не было – весь сарказм и скепсис даются у него изнутри ситуации этого художественного направления, а не извне. У Кривулина не было оценивающего взгляда, который говорит что-то вроде элегического «твой выбор был не так уж плох, покойница Гуро» (Всеволод Зельченко) – более несовместимое с делом Кривулина трудно придумать.

Полный текст

Значительны для меня два тома Виктора Кривулина, выпущенные Ольгой Кушлиной и Михаилом Шейнкером. Дело здесь не только в подвижнической работе, но в том, что после этого двухтомника, как и уже давнего, но переизданного двухтомника Леонида Аронзона, говорить о второй культуре нельзя уже просто как о серии событий. Любое событие может быть осмыслено не так, как хотелось бы самому событию, изнутри самого события. Параллели или поспешные выводы всегда напрашиваются, но не в них дело. Тогда как свод текстов, образцовых, ставит предел недолжному исполнению желаний, но показывает, как желанное всей литературе как делу смысла оказалось желанно и второй культуре.

Источник

Прозаический том собрания сочинений Виктора Кривулина воспроизводит логику, схваченную в своё время Томасом Эпстайном, увидевшем в романе «Шмон» (открывающем книгу) своеобразное отражение известной статьи «Двадцать лет новейшей русской поэзии». Составившие этот том тексты воспринимаются в качестве свободной, как розановские или шеллингианские фрагменты, манифестации своеобразной «ненависти к поэзии», перевёрнутой с ног на голову. Фразеологизм этот, с его некоторой фамильярностью, Кривулин нашёл бы допустимым при вхождении в открытое им тематическое и стилистическое поле, над которым высится труба сломанного трактора, а само время на этой свалке истории сужается до затесавшегося среди пыли морского гребешка, всё ещё блестящего, пусть и тусклого, как уходящее зрение повествователя в рассказе «Полдня длиной в 11 строк», пишущего обо всём этом стихи. «Рассказ» здесь условное авторское определение этого эссеистического комментария к текстам, написанным ранее или же пишущимся по ходу создания прозаической окантовки, уходящей от сути ворохом небрежных заметок от руки. На этом делается особый акцент, с указанием даже марки шариковой ручки, что выводит текст в область (само)пародии (предъявленная читателю композиция выглядит как привет в первую очередь современникам: дневниковой прозе Леона Богданова или «Вчера, послезавтра и послезавтра» Владимира Эрля). Пародии или раздражённого передразнивания. Слово «раздражение» и его производные не то чтобы навязчиво, но достаточно часто встречается в книге, чтобы сделать заметным доминирующий в ней тон. Из раздражения чужими стихами — и в итоге самой поэзией — рождается сначала проза, а потом — стихотворение. Эту логику, напоминающую известный тезис Драгомощенко из «Фосфора», Кривулин в «рассказе» называет прямо, и в ней, кажется, спрятан тот самый ключ к поздней неподцензурной культуре — Ленинграда и не только. После щипачёвского эксперимента я в течение нескольких лет пролистывал, не читая, любую страницу со словами, соединёнными посредством рифмы. А если стихи и вклинивались в нормальную человеческую прозу, как в сказках «тысячи и одной ночи», то вызывали досаду и раздражение, словно бы специально, назло мне, зелёному и неискушённому читателю, притормаживали стремительный бег интриги, создавали искусственную паузу, погружая меня в состояние межеумочное, нелепое с точки зрения тех простых житейских ценностей, какими ограничивалась (но не исчерпывалась) сфера обыденного подросткового общения. Стихи не казались излишними в этом общении лишь тогда, когда звучали солоновато, на грани или за гранью цензуры. То, что осталось от них, отроческих, похоже на продавленный проволочный каркас оранжевого абажура, место ему на помойке, но почему-то руки не доходят выкинуть.

Воздух: Журнал поэзии. № 43. 2024

Долгожданное событие — первые две книги трехтомного собрания Виктора Кривулина, одного из самых значительных русских поэтов второй половины ХХ века. Масштаб его долго оставался неосознанным — во многом именно из-за отсутствия полноценных изданий. Отсутствие это объяснимо стратегиями самого автора: бывший идеологом ленинградского андерграунда 1970-х, Кривулин в общем-то оставался непримиримым подпольным человеком и после конца Советского Союза. Помимо того, он был поэтом-философом, метафизиком, мыслившим большими идеями, тысячелетними отрезками истории, но также и большими формами. Его стихи советской эпохи складываются в масштабные циклы-книги, изысканно-величественные структуры, в которых один текст подхватывает тему другого. Эти циклы составляют большую часть первого тома. В центре второго — первая полная и выверенная публикация «Шмона» — авангардного романа, состоящего из одного предложения, написанного под впечатлением от обысков КГБ.

Полный текст

Одним из самых значительных книжных событий года считаю выход двух томов сочинений Виктора Кривулина в издательстве Ивана Лимбаха, третий том подготовлен  и появится в ближайшее время. Формально первые две книги помечены 2023 годом, но реально они вышли из печати в начале 2024-го. Это долгожданное издание — поэт такого масштаба до сих пор не имел достойного и сколько-нибудь полного собрания, хотя отдельные издания выходили все эти годы. Собрание подготовили вдова поэта Ольга Кушлина и его близкий друг Михаил Шейнкер. В первый том вошли стихи 1964 — 1984 годов, снабженные свидетельскими комментариями, во втором томе собрана разножанровая проза Кривулина, его эссе и интервью, в третьем будут помещены стихи, написанные после 1984 года, и послесловие ко всему собранию. Отмечу усилия издательства Ивана Лимбаха по изданию поэтов ленинградского андеграунда — в истекающем году также было переиздано двухтомное собрание стихов Леонида Аронзона.

Источник

Кривулин — ярчайшая звезда на небосклоне ленинградской культурной сцены второй половины ХХ века. Эти два тома (возможно, будет и третий), подготовленные Ольгой Кушлиной и Михаилом Шейнкером, — беспрецедентное издание его наследия. В одном из них — стихи, распространявшиеся прежде всего в самиздате, во втором — проза, в том числе роман «Шмон», экспериментальный текст, представляющий собой разговор нескольких человек во время обыска в коммунальной квартире. Оба тома снабжены комментариями — и это настоящий праздник для тех, кто хочет лучше понять и Кривулина, и неофициальную литературу Ленинграда в целом. Свобода и несвобода, пугающее эхо войны, во время которой родился Кривулин, «тоска по мировой культуре» и Петербург как особое, почти сакральное место — вот лишь несколько опорных точек.

Полный текст