1

22 января в баварском городе Ашаффенбург 28-летний афганец с ножом в руке напал на детей в парке, зарезав двухлетнего мальчика марокканского происхождения и 41-летнего немца, который пытался защитить этого мальчика. После ареста выяснилось, что афганца должны были выслать из Германии, но из-за бюрократической неразберихи забыли это сделать; в то же время стало известно, что убийца является сторонником праворадикальной партии «Альтернатива для Германии», которая почти открыто выступает за высылку из Германии афганцев, да и всех остальных людей с миграционным прошлым.

Да, все правильно: афганец, проживавший в Германии и совершивший теракт, открыто поддерживает немецкую праворадикальную партию, которая ретранслирует идеи национал-социалистов о чистокровных немцах, расовых сепарациях и насильственных депортациях.

Спустя три дня, 25 января, в центре Берлина состоялся митинг «против правых», организованный центристскими демократическими силами Германии. 100 тысяч человек собрались у Бранденбургских ворот, выкрикивая лозунги об антифашистской и толерантной Германии. Тем временем всего в 700 метрах от этой толпы проходила демонстрация пропалестинских активистов, которые так же спокойно выкрикивали: «Смерть евреям!»

Да, все правильно: никто из участников 100-тысячной демонстрации «против правых» не предъявил каких-либо претензий участникам пропалестинского митинга, где требовали убить евреев.

Но это отнюдь не означает, что пропалестинским активистам в Германии все дозволено. И без того абсурдная ситуация усложняется тем, что любой человек с «ближневосточной внешностью» (имею в виду в том числе самого себя) не будет чувствовать себя безопасно в восточных землях страны, особенно в маленьких городках и деревнях на территории бывшей ГДР, потому что праворадикальная «Альтернатива для Германии» пользуется там наибольшей поддержкой. К слову, прямо сейчас эта партия является второй по популярности в Германии.

И да, снова все правильно: немцы и евреи, мусульмане и даже случайные люди, которых воспринимают как потенциальную угрозу из-за «ближневосточной внешности», — абсолютно все утратили чувство безопасности, и речь, увы, не идет об угрозе внешней — о военном вторжении, например; речь идет об угрозе повседневной, рутинной. Все испытывают к кому-нибудь ненависть, но где лежат границы ненависти, никто не знает, и поэтому складывается впечатление, что в наши дни все снова ненавидят всех.

У меня нет сомнений, что эта ненависть в разных вариациях нормализовалась сегодня в любой европейской стране, но Германию с Францией, две главные европейские державы, связывает еще одна история ненависти — холокост. А одной из свидетельниц этой истории ненависти была Марселин Лоридан-Ивенс (1928–2018) — французская еврейка, выжившая в немецком концлагере.

2

29 февраля 1944 года 15-летняя Марселин была арестована вместе со своим отцом Шлоимом во время облавы гестапо во французской провинции. В Дранси — транзитном пункте для отправки евреев в нацистские концлагеря на востоке Рейха — отец сказал дочери: «Ты, возможно, и вернешься, ведь ты молода, а я не вернусь». Это пророчество — «а я не вернусь» — запечатлелось в душе и памяти дочери так же безжалостно, как несколько недель спустя в ее левое предплечье въелся номер 78750, когда их с отцом доставили на восток, но разделили: отец оказался в Освенциме, она — в Биркенау.

Незадолго до гибели отец передал дочери прощальную записку, содержание которой стерлось из памяти Марселин. Возможно, по этой причине после освобождения она не могла думать о концлагере, не вспоминая про прощальную записку отца. «Потому что, — пишет она, — со временем тень лагерей, сопровождающая мою жизнь, все больше смешивается с тоской по тебе». Из-за этого беспокойного чувства 87-летняя Марселин написала книгу «А ты не вернулся», в которой, с одной стороны, постаралась воскресить содержание прощальной отцовской записки, а с другой — написать покойному отцу ответную записку, в которой она рассказывает, как сложилась ее жизнь после войны.

«Представь себе мир после Аушвица», — говорит она и описывает, как мирилась с французским антисемитизмом после войны, как ухаживала за родными или ссорилась с ними, как тусовалась в Латинском квартале, как стала одной из участниц мая 68-го, как ходила на красные демонстрации против колониальной политики Франции и ее войн, как снималась в документальных фильмах режиссеров новой волны, как выходила замуж и разводилась, как в конце концов познакомилась и полюбила Йориса Ивенса, легендарного нидерландского документалиста, с которым она образовала творческий союз и сняла шесть фильмов, в том числе о войне во Вьетнаме и культурной революции в Китае. Уже после смерти Йориса, признается Марселин, ей стало ясно, что ее муж по-своему заменял ей погибшего в лагере отца. «Со временем тень лагерей, сопровождающая мою жизнь, все больше смешивается с тоской по тебе».

Но в случае Лоридан-Ивенс мы наблюдаем не просто типичную тоску по родителю перед лицом смерти, а другое, более сложное чувство. Ее поиск ответа на вопрос, что именно написал ей перед смертью отец, как и ее исповедь о своей дальнейшей жизни, — это в действительности попытка искупления вины выжившего. «Понимаю, звучит странно, — говорит она, — но после предсказания, сделанного тобой в Дранси, я всегда думала, что выжила за счет твоей смерти». Такое чувство вины — один из постоянных мотивов в воспоминаниях и свидетельствах людей, переживших геноцид, от османского армянина Согомона Тейлиряна до итальянского еврея Примо Леви, и каждый с этой виной разбирается так, как может: кто-то охотится на преступников, а кто-то пишет книги о преступлениях.

Написание книг — одна из наименее болезненных возможностей искупить вину перед мертвыми. Письмо позволяет вернуться к членам семьи, которым не удалось выжить во время геноцида, и по-человечески попрощаться с ними. Это повторное прощание необходимо живым не меньше, чем мертвым. По этой причине 87-летняя Марселин пишет отцу долгожданное ответное письмо, которое, по сути, становится ее собственным прощальным письмом. Правда, в этом письме имеется одно важное «но».

3

А именно: ближе к концу книги Марселин рассказывает о трансформациях своих собственных политических взглядов. Трансформациях поистине радикальных. Дело тут в характере самой современности. Раньше, в ХХ веке, Марселин была уверена, что через освобождение народов — будь то алжирцы, вьетнамцы, китайцы — еврейский вопрос разрешится сам собой. Но, как показало время, она ошибалась: «Теперь я знаю, — пишет она, — что антисемитизм всегда был и будет, он пробуждается волнообразно вместе с мировыми бурями, с монстрами каждой эпохи, их словами и методами». В старости она вновь почувствовала, как сильно дорожит тем, что она еврейка. «Словно до сих пор я лишь бродила вокруг этой мысли: я еврейка, и в этом моя главная сила».

Ее исповедь — это в том числе исповедь выжившей в холокосте, которая после войны, в раскованные 1960-е, ушла от «правых», как мы бы сказали сегодня, взглядов в сторону «левых», но затем, в новом столетии, снова вернулась к «правым». Вот этот дополнительный мотив ее книги — реактуализация вопроса идентичности, а с ней и радикальных политических настроений в XXI веке — оказывается главным отличием мемуаров Марселин от старых документальных книг, посвященных холокосту. Эмоциональный фон вокруг холокоста — и геноцидов в целом — изменился в XXI веке, а в последние годы эти изменения болезненно ускорились, вызывая новые волны ненависти одних жертв к другим жертвам, и книга Марселин — в том числе свидетельство этих изменений.

И еще раз: мы можем не соглашаться с разочарованием Марселин в «левых» идеалах и с ее «правым» поворотом, мы можем, наоборот, солидаризироваться с ней в этом, но важно не это. Важно, что ретроспективно мы диагностируем тектонические изменения в мемориальной культуре, культуре воспоминаний о холокосте и геноцидах в XXI веке: лозунг «никогда снова», который был главным гуманистическим выводом на закате ХХ века, итогом, который служил императивным законом в душе и памяти любого думающего человека, — в наши дни этот лозунг утратил оборонительную силу: все происходит снова, потому что все снова ненавидят всех.

Тем не менее одну универсальную мысль, которая не подлежит переоценке из-за смены эпох и не зависит от каких-либо оговорок, Марселин оставляет в завещание читателям. Это та единственная мысль, которая, помимо чувства вины, также объединяет всех свидетелей катастрофы и неравнодушных к ним, мысль, что в любую, хоть мирную, хоть дурную, эпоху человеку важно сохранить только одно — свою душу и память. В случае Марселин сохранение души и памяти происходит, когда дочь наконец-то дописывает отцу ответное прощальное письмо. «Мне хотелось бы, — говорит она в самом конце, — оставить в стороне события современного мира, этого века и предаться собственной истории, истории Шлоима и его дорогой дочурки».

Источник

Марселин Розенберг в итоге прожила долгую жизнь. Получила новую двойную фамилию в двух своих браках – Лоридан-Ивенс, стала режиссером и писательницей. Но никогда не расставалась ни со своим отцом, ни, увы, с концлагерем. Она говорила: «Мы не живем после Освенцима, мы живем с ним все время…»

Первым фильмом, в котором снялась Марселин, была документальная «Хроника одного лета»: «В кадре я протягивала микрофон случайным прохожим на улице и спрашивала: “Вы счастливы?” А потом говорила о тебе, о лагерях, о твоем исчезновении. Это был совершенно новый подход к созданию кино: люди рассказывали о себе, раскрывали свои чувства… В этой киноленте я демонстрировала вытатуированный номер, рассказывала о жизни без тебя».

Наиболее известная работа Марселин Лоридан-Ивенс – автобиографический фильм «Березовый луг» о поездке режиссёра в Биркенау и Освенцим в 1991 году. Для неё это – возвращение к отцу. Она так и говорила об этом: «Потом, совершенно не специально, я вернулась к тебе». Фильм режиссер сняла лишь через десять лет после поездки – и вложила в уста актрисы Анук Эме главные слова своей жизни, обращенные к отцу: «Я любила тебя так, что была счастлива оказаться вместе с тобой среди депортированных».

Тоска по отцу и переживание преждевременного сиротства – вот то, что управляет всей жизнью и творчеством Марселин Лоридан-Ивенс. Проживание потери не обессмысливает существование, а становится его единственным смыслом. И последняя книга – эссе «А ты не вернулся» – не только посвящена этому, но и написана в форме письма к отцу. Письма, задуманного, вероятно, как предсмертное – писательнице на тот момент было 86 лет, и через четыре года она действительно уйдёт из жизни.

Отсутствие отца катком проходит по всем его детям. Они настроены на эмансипацию и прогресс – и в норме должны бы спорить со своим консервативным отцом, но неизбежный конфликт отцов и детей не может состояться. Это приводит к пожизненному чувству недоговорённости, из-за которого Марселин решает не иметь детей, а её сестра и брат кончают с собой.

Не в меньшей степени жизнь Марселин формирует и пребывание в лагере – вплоть до такого, что меняются физические ощущения и восприятие бытовых предметов. Например, расстояние между Освенцимом и Биркенау для разлучённых дочери и отца представляется огромным: «Между нами тянулись пустыри, колючая проволока, стояли бараки, сторожевые вышки, крематории, и вдобавок ко всему этому висела мучительная неизвестность о судьбах друг друга. Казалось, нас разделяли многие километры. В действительности – от силы три, как сказано в книгах».

Лагерь всё искажает, и его небольшое пространство включает в себя целую вселенную страданий, перекроенная его география вмещает в себя весь мир. «…Тех, кому приходилось ждать своей очереди на смерть несколько дней, размещали в только что построенной зоне, в начале новой части лагеря рядом с крематорием. Это была так называемая “Мексика”. Мы проходили мимо нее каждый день по дороге на работу. Наш путь лежал в “Канаду” – так польки назвали пункт сортировки одежды, место самого легкого труда, где работать мечтали все, ведь там можно было найти корочку хлеба в каком-нибудь кармане или золотую монету за подкладкой. Француженки, кстати, назвали бы это место “Перу”. Вот такая странная польскоязычная карта мира в миниатюре была в лагере».

На работы в «Канаду» попадает и юная Марселин Розенберг. И одежда мертвецов, которую она сортирует, начинает означать для неё жизнь. Так в книге впервые появляется символика одежды, которая очень важна для художественного мира Марселин Лоридан-Ивенс. Неожиданно для книги оказывается актуальной русская рифма «одежда-надежда». Носить одежду – значит, оставаться человеком, не позволить нацистам расчеловечить тебя. Вот Марселин вспоминает, как они с отцом подъезжают к лагерю: «Я применяла всевозможные стратегии выживания. И начала, похоже, еще в вагоне. Помнишь? Это было на рассвете, мы подъезжали измотанные до предела, молчаливые, поезд уже замедлял ход, я взгромоздилась кому-то на плечи, взглянула в щель-окошко и увидела группу женщин, идущих строем пять на пять человек. Казалось, что на них одинаковые робы, на головах у всех красные косынки, и я сказала: “А у нас тут костюмчики будут”. К тому, что нас ожидало, я применила слова из обычной жизни, предпочла их охватившему тебя, как и всех других, молчанию. Уже тогда я сопротивлялась».

В лагере Марселин «костюмчика» не получает, напротив, узниц одевают как можно нелепее, в лохмотья не по размеру, чтобы они в буквальном смысле потеряли человеческий облик. Размеры и пол узниц не учитываются намеренно – чтобы лишить тех индивидуальных примет, вообще чего бы то ни было своего: «По прибытии мне выдали одежду, которую я вовек не смогу забыть: это была юбка, что доходила мне до пят, коротенькая кофта и мужские трусы в пятнах, провонявшие дезинфицирующим средством, огромные туфли на плоской подошве, другие ― на каблуке и тоже большие. Я и сейчас ношу обувь 33-го размера, не особо я выросла с нашей последней встречи».

Мечта о другой одежде, хотя бы и лагерной униформе, становится средством борьбы за жизнь – Марселин грезит о недоступном ей лагерном платье заключённых-неевреек не просто потому, что оно удобнее, но и потому, что при всей своей унифицированности оно возвращает женщине четкое ощущение себя и своего личного, индивидуального тела.

Шлоим Розенберг погиб в феврале 1945 года. В это время Марселин была переведена в Рагун, на завод Юнкерса, и она наконец-то получает робу: «Мне хочется, чтобы в том феврале ты все еще был жив. В то время я больше не ходила в одежде умерших. В Рагуне мне выдали полосатое платье, о котором я мечтала в Биркенау».