1

22 января в баварском городе Ашаффенбург 28-летний афганец с ножом в руке напал на детей в парке, зарезав двухлетнего мальчика марокканского происхождения и 41-летнего немца, который пытался защитить этого мальчика. После ареста выяснилось, что афганца должны были выслать из Германии, но из-за бюрократической неразберихи забыли это сделать; в то же время стало известно, что убийца является сторонником праворадикальной партии «Альтернатива для Германии», которая почти открыто выступает за высылку из Германии афганцев, да и всех остальных людей с миграционным прошлым.

Да, все правильно: афганец, проживавший в Германии и совершивший теракт, открыто поддерживает немецкую праворадикальную партию, которая ретранслирует идеи национал-социалистов о чистокровных немцах, расовых сепарациях и насильственных депортациях.

Спустя три дня, 25 января, в центре Берлина состоялся митинг «против правых», организованный центристскими демократическими силами Германии. 100 тысяч человек собрались у Бранденбургских ворот, выкрикивая лозунги об антифашистской и толерантной Германии. Тем временем всего в 700 метрах от этой толпы проходила демонстрация пропалестинских активистов, которые так же спокойно выкрикивали: «Смерть евреям!»

Да, все правильно: никто из участников 100-тысячной демонстрации «против правых» не предъявил каких-либо претензий участникам пропалестинского митинга, где требовали убить евреев.

Но это отнюдь не означает, что пропалестинским активистам в Германии все дозволено. И без того абсурдная ситуация усложняется тем, что любой человек с «ближневосточной внешностью» (имею в виду в том числе самого себя) не будет чувствовать себя безопасно в восточных землях страны, особенно в маленьких городках и деревнях на территории бывшей ГДР, потому что праворадикальная «Альтернатива для Германии» пользуется там наибольшей поддержкой. К слову, прямо сейчас эта партия является второй по популярности в Германии.

И да, снова все правильно: немцы и евреи, мусульмане и даже случайные люди, которых воспринимают как потенциальную угрозу из-за «ближневосточной внешности», — абсолютно все утратили чувство безопасности, и речь, увы, не идет об угрозе внешней — о военном вторжении, например; речь идет об угрозе повседневной, рутинной. Все испытывают к кому-нибудь ненависть, но где лежат границы ненависти, никто не знает, и поэтому складывается впечатление, что в наши дни все снова ненавидят всех.

У меня нет сомнений, что эта ненависть в разных вариациях нормализовалась сегодня в любой европейской стране, но Германию с Францией, две главные европейские державы, связывает еще одна история ненависти — холокост. А одной из свидетельниц этой истории ненависти была Марселин Лоридан-Ивенс (1928–2018) — французская еврейка, выжившая в немецком концлагере.

2

29 февраля 1944 года 15-летняя Марселин была арестована вместе со своим отцом Шлоимом во время облавы гестапо во французской провинции. В Дранси — транзитном пункте для отправки евреев в нацистские концлагеря на востоке Рейха — отец сказал дочери: «Ты, возможно, и вернешься, ведь ты молода, а я не вернусь». Это пророчество — «а я не вернусь» — запечатлелось в душе и памяти дочери так же безжалостно, как несколько недель спустя в ее левое предплечье въелся номер 78750, когда их с отцом доставили на восток, но разделили: отец оказался в Освенциме, она — в Биркенау.

Незадолго до гибели отец передал дочери прощальную записку, содержание которой стерлось из памяти Марселин. Возможно, по этой причине после освобождения она не могла думать о концлагере, не вспоминая про прощальную записку отца. «Потому что, — пишет она, — со временем тень лагерей, сопровождающая мою жизнь, все больше смешивается с тоской по тебе». Из-за этого беспокойного чувства 87-летняя Марселин написала книгу «А ты не вернулся», в которой, с одной стороны, постаралась воскресить содержание прощальной отцовской записки, а с другой — написать покойному отцу ответную записку, в которой она рассказывает, как сложилась ее жизнь после войны.

«Представь себе мир после Аушвица», — говорит она и описывает, как мирилась с французским антисемитизмом после войны, как ухаживала за родными или ссорилась с ними, как тусовалась в Латинском квартале, как стала одной из участниц мая 68-го, как ходила на красные демонстрации против колониальной политики Франции и ее войн, как снималась в документальных фильмах режиссеров новой волны, как выходила замуж и разводилась, как в конце концов познакомилась и полюбила Йориса Ивенса, легендарного нидерландского документалиста, с которым она образовала творческий союз и сняла шесть фильмов, в том числе о войне во Вьетнаме и культурной революции в Китае. Уже после смерти Йориса, признается Марселин, ей стало ясно, что ее муж по-своему заменял ей погибшего в лагере отца. «Со временем тень лагерей, сопровождающая мою жизнь, все больше смешивается с тоской по тебе».

Но в случае Лоридан-Ивенс мы наблюдаем не просто типичную тоску по родителю перед лицом смерти, а другое, более сложное чувство. Ее поиск ответа на вопрос, что именно написал ей перед смертью отец, как и ее исповедь о своей дальнейшей жизни, — это в действительности попытка искупления вины выжившего. «Понимаю, звучит странно, — говорит она, — но после предсказания, сделанного тобой в Дранси, я всегда думала, что выжила за счет твоей смерти». Такое чувство вины — один из постоянных мотивов в воспоминаниях и свидетельствах людей, переживших геноцид, от османского армянина Согомона Тейлиряна до итальянского еврея Примо Леви, и каждый с этой виной разбирается так, как может: кто-то охотится на преступников, а кто-то пишет книги о преступлениях.

Написание книг — одна из наименее болезненных возможностей искупить вину перед мертвыми. Письмо позволяет вернуться к членам семьи, которым не удалось выжить во время геноцида, и по-человечески попрощаться с ними. Это повторное прощание необходимо живым не меньше, чем мертвым. По этой причине 87-летняя Марселин пишет отцу долгожданное ответное письмо, которое, по сути, становится ее собственным прощальным письмом. Правда, в этом письме имеется одно важное «но».

3

А именно: ближе к концу книги Марселин рассказывает о трансформациях своих собственных политических взглядов. Трансформациях поистине радикальных. Дело тут в характере самой современности. Раньше, в ХХ веке, Марселин была уверена, что через освобождение народов — будь то алжирцы, вьетнамцы, китайцы — еврейский вопрос разрешится сам собой. Но, как показало время, она ошибалась: «Теперь я знаю, — пишет она, — что антисемитизм всегда был и будет, он пробуждается волнообразно вместе с мировыми бурями, с монстрами каждой эпохи, их словами и методами». В старости она вновь почувствовала, как сильно дорожит тем, что она еврейка. «Словно до сих пор я лишь бродила вокруг этой мысли: я еврейка, и в этом моя главная сила».

Ее исповедь — это в том числе исповедь выжившей в холокосте, которая после войны, в раскованные 1960-е, ушла от «правых», как мы бы сказали сегодня, взглядов в сторону «левых», но затем, в новом столетии, снова вернулась к «правым». Вот этот дополнительный мотив ее книги — реактуализация вопроса идентичности, а с ней и радикальных политических настроений в XXI веке — оказывается главным отличием мемуаров Марселин от старых документальных книг, посвященных холокосту. Эмоциональный фон вокруг холокоста — и геноцидов в целом — изменился в XXI веке, а в последние годы эти изменения болезненно ускорились, вызывая новые волны ненависти одних жертв к другим жертвам, и книга Марселин — в том числе свидетельство этих изменений.

И еще раз: мы можем не соглашаться с разочарованием Марселин в «левых» идеалах и с ее «правым» поворотом, мы можем, наоборот, солидаризироваться с ней в этом, но важно не это. Важно, что ретроспективно мы диагностируем тектонические изменения в мемориальной культуре, культуре воспоминаний о холокосте и геноцидах в XXI веке: лозунг «никогда снова», который был главным гуманистическим выводом на закате ХХ века, итогом, который служил императивным законом в душе и памяти любого думающего человека, — в наши дни этот лозунг утратил оборонительную силу: все происходит снова, потому что все снова ненавидят всех.

Тем не менее одну универсальную мысль, которая не подлежит переоценке из-за смены эпох и не зависит от каких-либо оговорок, Марселин оставляет в завещание читателям. Это та единственная мысль, которая, помимо чувства вины, также объединяет всех свидетелей катастрофы и неравнодушных к ним, мысль, что в любую, хоть мирную, хоть дурную, эпоху человеку важно сохранить только одно — свою душу и память. В случае Марселин сохранение души и памяти происходит, когда дочь наконец-то дописывает отцу ответное прощальное письмо. «Мне хотелось бы, — говорит она в самом конце, — оставить в стороне события современного мира, этого века и предаться собственной истории, истории Шлоима и его дорогой дочурки».

Источник

А ты не вернулся. В данном случае это утверждение. А мог бы быть и вопрос:

— А ты не вернулся?

Ответим по старой еврейской привычке вопросом на вопрос:

— А было куда возвращаться? А было к кому? А было кому?

Повод задать подобные вопросы есть всегда, хотя не уверен, что у читателя этой небольшой книги найдутся на них ответы, особенно если он задаст их себе самому. И уж точно он не найдет на них ответ в книге французской писательницы и кинорежиссера Марселин Лоридан‑Ивенс. Но вопросы важнее ответов.

Марселин Лоридан‑Ивенс (урожденная Розенберг, 1928–2018) 16‑летней школьницей попала в лагерь смерти Биркенау, пробыла там около года, а потом прожила всю свою долгую и плодотворную жизнь в тени этого события.

Книга начинается с того, что в барак юной заключенной Марселин чудом доставляют письмо от отца, который был схвачен вместе с ней. Вскоре их разлучили. Теперь он находится совсем недалеко от дочери, в Аушвице, и вскоре неизбежно погибнет.

Марселин удалось выжить. И вот через 70 лет она отвечает отцу.

Рассказывает о том, как закончилась ее лагерная эпопея, как она училась жить нормальной жизнью, как это было непросто. Как она боролась за то, что считала правдой. Как бывала счастлива и несчастна, о своем втором муже, одном из величайших кинодокументалистов Йорисе Ивенсе (1898–1989), о своей любви к нему. О том, как продолжала жить, хотя ей, как и всем, кто вышел из лагеря смерти, ремесло жизни давалось с трудом.

Марселин Лоридан‑Ивенс, одновременно и еврейская девушка, не сумевшая ответить на письмо, полученное в лагерном бараке, и очень пожилая уже французская дама. Теперь, на пороге небытия, она все‑таки решилась ответить на давнее лагерное письмо.

«А ты не вернулся». Кто не вернулся? Отец из лагеря. Но на иврите «возвращаться» и «отвечать» — один и тот же глагол. Ты не вернулся ко мне. Я не ответила на твое письмо. Может быть, я отвечу, и ты вернешься? Это попытка заклясть время.

Понятно, зачем это пишет Марселин Лоридан‑Ивенс. Но нам‑то зачем читать это эссе, это письмо, которое так и не нашло адресата?

Вряд ли существует читатель, который прочтет «А ты не вернулся» и впервые узнает о том, что 80 с лишним лет назад евреев в Европе ловили и убивали, как диких зверей, а теперь это называется Холокост. Давайте исходить из того, что слова геноцид, Холокост, Аушвиц, окончательное решение, шесть миллионов и прочие подобные знают все, по крайней мере все, кто имеет привычку читать книги. Этим всем, если они не профессиональные историки, их печальных знаний более чем достаточно.

Так что эту книжку явно не стоит читать, чтобы узнать что‑то новое. Даже почувствовать что‑то новое не получится. Все, что может вместить душа, она уже вместила, а больше ей все равно нельзя — заболеет.

Ответ на вопрос «зачем читать?» очевиден и одновременно парадоксален. Свобода в разных своих обличьях, а именно свобода воли, и свобода выбора, и свобода творчества, делает человека человеком. Лагерь — зона максимальной несвободы, понимаемой не только как физическое уничтожение, но и как расчеловечивание. Человека нужно лишить свободы, главного человеческого качества, чтобы потом его можно было беспрепятственно эксплуатировать и убивать, как скот. Недаром свою книгу об Аушвице великий Примо Леви назвал «Человек ли это?»

Чтение художественной словесности (и беллетристики, и документальных книг) — это зона максимальной свободы. Человека можно заставить читать инструкцию или учебник, навязать ему религиозный или партийный текст, но навязать художественное произведение (по крайней мере, после окончания школы) — никогда. Лучший ответ лагерю — труд писателя и труд читателя. Лагерная проза — не только для увековечивания памяти жертв, но в первую очередь для сокрушения абсолютного зла. Чем текст талантливей, тем сокрушительней его сила. Самый большой удар по лагерной системе нанесли не публикации архивных документов (хотя они, несомненно, важны), а проза Примо Леви и Варлама Шаламова. Нанесли не тем, что сказали правду, а тем, что сказали ее с помощью нового литературного мастерства. Более того, именно литературное мастерство превратило правду факта в истину чувства. Два писателя‑лагерника открыли пути «новой прозы» во второй половине ХХ века. Мы ужасаемся их судьбе — но не этим они уникальны, это судьба миллионов. Прежде всего они великие писатели.

Эстетика — опора памяти, фундамент этики. Ответ на вопрос «зачем читать?» — самый простой: затем, что хорошо написано.

И небольшая книжка Марселин Лоридан‑Ивенс — это прежде всего первоклассная проза, превосходно переведенная на русский язык. Опытный читатель уверится в этом до того, как откроет первую страницу, ему достаточно увидеть марку: «Издательство Ивана Лимбаха». Книги этого петербургского издательства неизменно хороши, прекрасно переведены и тщательно прокомментированы.

«А ты не вернулся» — как и большинство известных мне книг, написанных выжившими, — состоит из двух частей: то, что было лагере, и то, что после лагеря. Процесс возвращения к обычной жизни, точнее, просто к жизни, оказывается не внезапным счастьем, а трудным преодолением травмы и честным признанием того, что травму преодолеть невозможно. Так написана великая дилогия Примо Леви: «Человек ли это?» и «Передышка». Так написана великая дилогия Маши Рольникайте: «Я должна рассказать» и «Это было потом». Вторую часть замечают реже, но она не менее важна, чем первая. В конце концов, большинство из нас не попадало в концлагерь, но оптика бывшего узника/узницы заставляет задуматься: а так ли нормальна наша нормальная жизнь. Они, эти вернувшиеся, умели увидеть под пеленой повседневности скрытые семена угрозы. Это не паранойя, это жизненный, вернее, смертельный опыт, который разрушает жизнь его обладателя, но служит предупреждением и напоминанием всем прочим.

Марселин Розенберг была на год моложе другой еврейской школьницы, Маши Рольникайте, которая в 1941 году попала в Виленское гетто, а в 1943‑м в лагерь смерти Штуттгоф. Маша могла повторить маршрут своей французской сверстницы. Во Франции у Маши был дядя, известный адвокат (нацисты расстреляли его в самом начале оккупации Парижа), и родители хотели отправить ее из родной Литвы учиться во Францию. Не успели. А так, быть может, девочки встретились бы в Дранси.

В результате Машу убивали три с половиной года, Марселин — только год. Выжили обе. У Марселин погиб отец, адресат эссе, но выжила мать, которая после войны снова вышла замуж. У Маши в Понарах убили мать, а отец спасся и после войны снова женился. Обе писательницы чувствуют бóльшую близость с тем из родителей, который погиб. Выжившие ощущают солидарность с убитыми, свою принадлежность к сообществу убитых считают закономерностью, а свою жизнь случайностью, которую слишком легкомысленно было бы назвать счастливой. Жизнь невозможно заслужить, зато, если уж досталась, ее нужно отслужить. Именно для этого всю свою долгую жизнь писала Маша Рольникайте, считая, что она «должна рассказать». Именно для этого на склоне дней пишет и Марселин Лоридан‑Ивенс.

Ее проза — это монолог страстного, но исключительно здравомыслящего человека. Она многое говорит каждому вдумчивому читателю, особенно в России, особенно еврею.

Читатель, припомни, сколько раз могли, точнее, должны были убить каждого твоего дедушку и каждую твою бабушку. Сколько раз они могли умереть от голода или от тифа, в лагере или в расстрельном рву, от бомбы или от пули. Твое существование, то, что ты родился собой, то есть потомком именно этих предков, которые должны были погибнуть, но выжили вопреки теории вероятности, такая же случайность, как и то, что юная Марселин Розенберг выжила в Биркенау, дожила до победы, вернулась во Францию, прожила яркую, полезную и очень длинную жизнь.

Подумай об этом, читатель, когда станешь читать «А ты не вернулся». А потом перечитывать. Я уверен, ты захочешь вернуться к этой небольшой, негромкой, но замечательной книге.

Источник

Марселин Розенберг в итоге прожила долгую жизнь. Получила новую двойную фамилию в двух своих браках – Лоридан-Ивенс, стала режиссером и писательницей. Но никогда не расставалась ни со своим отцом, ни, увы, с концлагерем. Она говорила: «Мы не живем после Освенцима, мы живем с ним все время…»

Первым фильмом, в котором снялась Марселин, была документальная «Хроника одного лета»: «В кадре я протягивала микрофон случайным прохожим на улице и спрашивала: “Вы счастливы?” А потом говорила о тебе, о лагерях, о твоем исчезновении. Это был совершенно новый подход к созданию кино: люди рассказывали о себе, раскрывали свои чувства… В этой киноленте я демонстрировала вытатуированный номер, рассказывала о жизни без тебя».

Наиболее известная работа Марселин Лоридан-Ивенс – автобиографический фильм «Березовый луг» о поездке режиссёра в Биркенау и Освенцим в 1991 году. Для неё это – возвращение к отцу. Она так и говорила об этом: «Потом, совершенно не специально, я вернулась к тебе». Фильм режиссер сняла лишь через десять лет после поездки – и вложила в уста актрисы Анук Эме главные слова своей жизни, обращенные к отцу: «Я любила тебя так, что была счастлива оказаться вместе с тобой среди депортированных».

Тоска по отцу и переживание преждевременного сиротства – вот то, что управляет всей жизнью и творчеством Марселин Лоридан-Ивенс. Проживание потери не обессмысливает существование, а становится его единственным смыслом. И последняя книга – эссе «А ты не вернулся» – не только посвящена этому, но и написана в форме письма к отцу. Письма, задуманного, вероятно, как предсмертное – писательнице на тот момент было 86 лет, и через четыре года она действительно уйдёт из жизни.

Отсутствие отца катком проходит по всем его детям. Они настроены на эмансипацию и прогресс – и в норме должны бы спорить со своим консервативным отцом, но неизбежный конфликт отцов и детей не может состояться. Это приводит к пожизненному чувству недоговорённости, из-за которого Марселин решает не иметь детей, а её сестра и брат кончают с собой.

Не в меньшей степени жизнь Марселин формирует и пребывание в лагере – вплоть до такого, что меняются физические ощущения и восприятие бытовых предметов. Например, расстояние между Освенцимом и Биркенау для разлучённых дочери и отца представляется огромным: «Между нами тянулись пустыри, колючая проволока, стояли бараки, сторожевые вышки, крематории, и вдобавок ко всему этому висела мучительная неизвестность о судьбах друг друга. Казалось, нас разделяли многие километры. В действительности – от силы три, как сказано в книгах».

Лагерь всё искажает, и его небольшое пространство включает в себя целую вселенную страданий, перекроенная его география вмещает в себя весь мир. «…Тех, кому приходилось ждать своей очереди на смерть несколько дней, размещали в только что построенной зоне, в начале новой части лагеря рядом с крематорием. Это была так называемая “Мексика”. Мы проходили мимо нее каждый день по дороге на работу. Наш путь лежал в “Канаду” – так польки назвали пункт сортировки одежды, место самого легкого труда, где работать мечтали все, ведь там можно было найти корочку хлеба в каком-нибудь кармане или золотую монету за подкладкой. Француженки, кстати, назвали бы это место “Перу”. Вот такая странная польскоязычная карта мира в миниатюре была в лагере».

На работы в «Канаду» попадает и юная Марселин Розенберг. И одежда мертвецов, которую она сортирует, начинает означать для неё жизнь. Так в книге впервые появляется символика одежды, которая очень важна для художественного мира Марселин Лоридан-Ивенс. Неожиданно для книги оказывается актуальной русская рифма «одежда-надежда». Носить одежду – значит, оставаться человеком, не позволить нацистам расчеловечить тебя. Вот Марселин вспоминает, как они с отцом подъезжают к лагерю: «Я применяла всевозможные стратегии выживания. И начала, похоже, еще в вагоне. Помнишь? Это было на рассвете, мы подъезжали измотанные до предела, молчаливые, поезд уже замедлял ход, я взгромоздилась кому-то на плечи, взглянула в щель-окошко и увидела группу женщин, идущих строем пять на пять человек. Казалось, что на них одинаковые робы, на головах у всех красные косынки, и я сказала: “А у нас тут костюмчики будут”. К тому, что нас ожидало, я применила слова из обычной жизни, предпочла их охватившему тебя, как и всех других, молчанию. Уже тогда я сопротивлялась».

В лагере Марселин «костюмчика» не получает, напротив, узниц одевают как можно нелепее, в лохмотья не по размеру, чтобы они в буквальном смысле потеряли человеческий облик. Размеры и пол узниц не учитываются намеренно – чтобы лишить тех индивидуальных примет, вообще чего бы то ни было своего: «По прибытии мне выдали одежду, которую я вовек не смогу забыть: это была юбка, что доходила мне до пят, коротенькая кофта и мужские трусы в пятнах, провонявшие дезинфицирующим средством, огромные туфли на плоской подошве, другие ― на каблуке и тоже большие. Я и сейчас ношу обувь 33-го размера, не особо я выросла с нашей последней встречи».

Мечта о другой одежде, хотя бы и лагерной униформе, становится средством борьбы за жизнь – Марселин грезит о недоступном ей лагерном платье заключённых-неевреек не просто потому, что оно удобнее, но и потому, что при всей своей унифицированности оно возвращает женщине четкое ощущение себя и своего личного, индивидуального тела.

Шлоим Розенберг погиб в феврале 1945 года. В это время Марселин была переведена в Рагун, на завод Юнкерса, и она наконец-то получает робу: «Мне хочется, чтобы в том феврале ты все еще был жив. В то время я больше не ходила в одежде умерших. В Рагуне мне выдали полосатое платье, о котором я мечтала в Биркенау».