Марселин Розенберг в итоге прожила долгую жизнь. Получила новую двойную фамилию в двух своих браках – Лоридан-Ивенс, стала режиссером и писательницей. Но никогда не расставалась ни со своим отцом, ни, увы, с концлагерем. Она говорила: «Мы не живем после Освенцима, мы живем с ним все время…»

Первым фильмом, в котором снялась Марселин, была документальная «Хроника одного лета»: «В кадре я протягивала микрофон случайным прохожим на улице и спрашивала: “Вы счастливы?” А потом говорила о тебе, о лагерях, о твоем исчезновении. Это был совершенно новый подход к созданию кино: люди рассказывали о себе, раскрывали свои чувства… В этой киноленте я демонстрировала вытатуированный номер, рассказывала о жизни без тебя».

Наиболее известная работа Марселин Лоридан-Ивенс – автобиографический фильм «Березовый луг» о поездке режиссёра в Биркенау и Освенцим в 1991 году. Для неё это – возвращение к отцу. Она так и говорила об этом: «Потом, совершенно не специально, я вернулась к тебе». Фильм режиссер сняла лишь через десять лет после поездки – и вложила в уста актрисы Анук Эме главные слова своей жизни, обращенные к отцу: «Я любила тебя так, что была счастлива оказаться вместе с тобой среди депортированных».

Тоска по отцу и переживание преждевременного сиротства – вот то, что управляет всей жизнью и творчеством Марселин Лоридан-Ивенс. Проживание потери не обессмысливает существование, а становится его единственным смыслом. И последняя книга – эссе «А ты не вернулся» – не только посвящена этому, но и написана в форме письма к отцу. Письма, задуманного, вероятно, как предсмертное – писательнице на тот момент было 86 лет, и через четыре года она действительно уйдёт из жизни.

Отсутствие отца катком проходит по всем его детям. Они настроены на эмансипацию и прогресс – и в норме должны бы спорить со своим консервативным отцом, но неизбежный конфликт отцов и детей не может состояться. Это приводит к пожизненному чувству недоговорённости, из-за которого Марселин решает не иметь детей, а её сестра и брат кончают с собой.

Не в меньшей степени жизнь Марселин формирует и пребывание в лагере – вплоть до такого, что меняются физические ощущения и восприятие бытовых предметов. Например, расстояние между Освенцимом и Биркенау для разлучённых дочери и отца представляется огромным: «Между нами тянулись пустыри, колючая проволока, стояли бараки, сторожевые вышки, крематории, и вдобавок ко всему этому висела мучительная неизвестность о судьбах друг друга. Казалось, нас разделяли многие километры. В действительности – от силы три, как сказано в книгах».

Лагерь всё искажает, и его небольшое пространство включает в себя целую вселенную страданий, перекроенная его география вмещает в себя весь мир. «…Тех, кому приходилось ждать своей очереди на смерть несколько дней, размещали в только что построенной зоне, в начале новой части лагеря рядом с крематорием. Это была так называемая “Мексика”. Мы проходили мимо нее каждый день по дороге на работу. Наш путь лежал в “Канаду” – так польки назвали пункт сортировки одежды, место самого легкого труда, где работать мечтали все, ведь там можно было найти корочку хлеба в каком-нибудь кармане или золотую монету за подкладкой. Француженки, кстати, назвали бы это место “Перу”. Вот такая странная польскоязычная карта мира в миниатюре была в лагере».

На работы в «Канаду» попадает и юная Марселин Розенберг. И одежда мертвецов, которую она сортирует, начинает означать для неё жизнь. Так в книге впервые появляется символика одежды, которая очень важна для художественного мира Марселин Лоридан-Ивенс. Неожиданно для книги оказывается актуальной русская рифма «одежда-надежда». Носить одежду – значит, оставаться человеком, не позволить нацистам расчеловечить тебя. Вот Марселин вспоминает, как они с отцом подъезжают к лагерю: «Я применяла всевозможные стратегии выживания. И начала, похоже, еще в вагоне. Помнишь? Это было на рассвете, мы подъезжали измотанные до предела, молчаливые, поезд уже замедлял ход, я взгромоздилась кому-то на плечи, взглянула в щель-окошко и увидела группу женщин, идущих строем пять на пять человек. Казалось, что на них одинаковые робы, на головах у всех красные косынки, и я сказала: “А у нас тут костюмчики будут”. К тому, что нас ожидало, я применила слова из обычной жизни, предпочла их охватившему тебя, как и всех других, молчанию. Уже тогда я сопротивлялась».

В лагере Марселин «костюмчика» не получает, напротив, узниц одевают как можно нелепее, в лохмотья не по размеру, чтобы они в буквальном смысле потеряли человеческий облик. Размеры и пол узниц не учитываются намеренно – чтобы лишить тех индивидуальных примет, вообще чего бы то ни было своего: «По прибытии мне выдали одежду, которую я вовек не смогу забыть: это была юбка, что доходила мне до пят, коротенькая кофта и мужские трусы в пятнах, провонявшие дезинфицирующим средством, огромные туфли на плоской подошве, другие ― на каблуке и тоже большие. Я и сейчас ношу обувь 33-го размера, не особо я выросла с нашей последней встречи».

Мечта о другой одежде, хотя бы и лагерной униформе, становится средством борьбы за жизнь – Марселин грезит о недоступном ей лагерном платье заключённых-неевреек не просто потому, что оно удобнее, но и потому, что при всей своей унифицированности оно возвращает женщине четкое ощущение себя и своего личного, индивидуального тела.

Шлоим Розенберг погиб в феврале 1945 года. В это время Марселин была переведена в Рагун, на завод Юнкерса, и она наконец-то получает робу: «Мне хочется, чтобы в том феврале ты все еще был жив. В то время я больше не ходила в одежде умерших. В Рагуне мне выдали полосатое платье, о котором я мечтала в Биркенау».